Неслышный зов

ВЗЯТ НА ЗАМЕТКУ

Седьмое небо осталось без хозяина. Иван Калитич прибежал из депо за сменой белья и сказал:

— Не дали вволю на паровозе насладиться. Опять отправляют. Нашли безотказного вояку. В деревню на коллективизацию мобилизовали. Когда вернусь, не знаю. Вы тут, старики, хозяйствуйте. Не забудьте вовремя вносить квартплату, а то выселят к чертовой бабушке. И о дровишках позаботьтесь… Кругляши в сарае остались… Их нужно распилить и разрубить. Пилу и колун возьмите у дворника. Если придут письма на мое имя, перешлете, я вам адрес сообщу.

Уложив в чемоданчик, пахнущий паровозом, все, что могло понадобиться в командировке, он уехал и адреса не прислал, хотя прошло больше месяца.

Заготовленные дрова мы быстро сожгли, а распилить толстые кругляши, лежащие в сарае, не удосуживались. Юра Лапышев дровами не интересовался по принципиальным соображениям: он решил закаляться, а я — по беспечности: «Как-нибудь перебьюсь, в прохладе лучше думается».

В самые лютые морозы мы жили в комнате с заиндевевшими в углах обоями и сплошными ледяными узорами на стеклах окна.

По утрам мы долго не решались высунуться из-под ватных одеял. Холодюга был такой, что при выдохе изо рта вырывался пар. Я, конечно, мог бы поспать лишний часок, но Юра Лапышев был беспощаден. Непререкаемым тоном он командовал:

— Внимание! Приготовиться… Пшли!

Мы одновременно выкатывались из постелей на коврики и принимались бесноваться: прыгать, приседать, тыкать кулаками в воздух, выгибаться, растирать тело. Окончив физзарядку, холодную одежду не надевали, а прямо вскакивали в нее и начинали поспешно обуваться. Я зашнуровывал ботинки, а Лапышев — спортивные тапочки.

В девятнадцать лет Юра стал противником теплых пальто, валенок, ушанок. Его зимняя одежда состояла из майки, футболки, трусов, куцего пиджачка и синих вельветовых штанов. На голову он шапки не надевал, отрастил лишь волосы.

Молниеносно одевшись, мы в комнате не задерживались — спешили в забегаловку погреться кофейком и горячими пирожками. На завтрак у нас уходило не более десяти минут. Увидев в окно приближавшийся трамвай, Юра покидал меня и выбегал на улицу.

Я один возвращался на Седьмое небо, надевал валенки и, накинув ватное одеяло на плечи, садился за стол. Чернила в непроливайке превратились в фиолетовый лед. Я остро оттачивал два карандаша и писал ими.

Мне порой казалось, что я сижу среди торосов чуть ли не у самого полюса. В комнату никакие внешние звуки не проникали. В этой почти арктической тишине можно было сосредоточиться и вызвать в сознании картины пережитого.

В жестком холоде все становилось значительней, прожитые годы выплывали не единым потоком промелькнувших дней, а возникали эпизодами, происшествиями.

Я примечал, что многим людям мало своих забот, они стремятся жить чужими жизнями. Не зря же они выискивают в газетах происшествия, читают книги, ходят в кино, в театры, на службе шепчутся по углам, обсуждая поведение ближних, охают, сочувствуют, злорадствуют. Особенно если произошло что-либо невероятное. Сами они ничего такого свершить бы не смогли, но быть судьями, прокурорами и защитниками всегда готовы.

Все это я должен был учитывать и не фотографировать то, что было, а как бы заново воссоздавать, сгущая краски, выделяя главное, интересное. Но кто в юном возрасте знает, что интересует других? Приходится рассчитывать только на свой вкус и свои интересы.

Писатель, как и актер, живет многими жизнями. Может, это и вынуждает его идти на лишения и одиночество? Очень заманчиво гореть тревогами героев, вместе с ними радоваться, грустить, совершать невероятные поступки, на которые в обыденной жизни люди неспособны.

Протаптывая свою еще неприметную тропку в литературе, я все время ощущал нехватку опыта, знаний и профессиональных навыков. У меня не было мудрых и сильных духом наставников. Встречались только преподаватели, мастера, тренеры, консультанты. Все они, не оставив заметного следа в моем сознании, прошли стороной, вбив в голову лишь кое-какие сведения.

Я писал в день по восемь-девять страниц и так опустошался, что не мог придумать новой фразы, в голову лезли только штампы. Тогда я бросал карандаш и брался за книги. Мне необходимо было чтением утолить интеллектуальный голод. Он был сильнее требований желудка.

Вместо прежних прогулок и хождений по магазинам я выполнял просьбу Гурко. К пяти часам отыскивал «бедствующего литератора» и ждал появления Антаса. Тиняков зимой ходил в подшитых войлоком фетровых ботах, окутывал шею длинным шерстяным шарфом. На земле держал не шляпу, а круглую меховую шапку. На заросшей, давно не стриженной голове у него торчали лишь теплые наушники. Так что он казался слепым и глухим.

Антас отдавал ему деньги, получал пакеты, уславливался о следующем дне и сразу же уходил. Я двигался за ним на небольшом расстоянии и вписывал новые адреса в блокнот Гурко.

Однажды мне захотелось взглянуть на мытнинских старичков, к которым Антас ходил почти ежедневно. Прикинувшись студентом, ищущим жилье, я постучал в обитую клеенкой обшарпанную дверь. На мое удивление, вышел не старичок, а рослый детина в сером свитере.

— Те чего? — спросил он сиплым голосом.

— Мне сказали, что у вас сдается угол…

— Кто те сказал?

— Дворничиха.

— Какого черта она выдумывает, нет здесь никаких углов! — грубо ответил детина, тесня меня от двери.

В это время за его спиной появился невысокий седой человек в пенсне.

— Одну минутошку… одну минутошку… — прошепелявил он. — Мотя, не груби. Пошему бы нам не шдать угол? Штуденты — люди веселые, общительные…

— К чертям! Не нужны нам жильцы, — решительно ответил детина и, оттолкнув меня, захлопнул перед носом дверь.

А через день, когда я шел за Антасом по Петроградской стороне, альбинос вдруг повернулся и направился ко мне. Убегать было поздно. Я просто отвернулся и стал читать на заборе афишу.

Антас дотронулся до моего плеча и негромко спросил:

— Громачев, ответь по старой дружбе, кто тебя нанял следить за мной?

Я сделал удивленное лицо.

— С чего ты взял?.. Просто прогуливаюсь.

— Не будем играть в прятки, — перебил Антас. — Твои прогулки давно примечены. Мне известно: ты ежедневно ходишь на Биржу труда… Занимаешься в литгруппе «Резец», живешь на седьмом этаже… Кто платит за слежку?

— Никто, — ответил я, — просто хочу постигнуть: как ты выколачиваешь деньги?

— Могу предложить хорошо оплачиваемую работу. Мне нужен преданный и умный телохранитель и… литератор. Ты ведь в школе пьесы писал? Могу дать актуальный сюжет. Иду на риск — за каждый акт плачу десять рублей. Если пьесу примет театр, второй будет моя фамилия. Гонорар делим поровну. Согласен?

У меня кончались деньги, полученные за рассказ. Рассчитывать на Калитича и Лапышева я больше не мог. «Может, попробовать? — подумалось мне. — Антас — пробойный, устроит куда-нибудь пьесу. Он не лишает авторства, только пристраивается вторым. Нет! — тут же внутренне прикрикнул я на себя. — Каким же ты после этого будешь борцом за идеалы!»

— Не нужен мне твой заработок, обойдусь, — вслух ответил я.

Видимо, заметив мои колебания, Антас мягко сказал:

— Не спеши с ответом, обдумай. В случае согласия передай записку Тинякову и попроси переслать Нетлелову. Надеюсь, что после сегодняшнего разговора прекратишь ходить по следу? Запомни, ты взят на заметку. Если не перестанешь дурить, пеняй на себя. Больше предупреждений не будет.

Поправив очки на носу, он пошагал дальше, а я остался на месте. На другой стороне улицы прохаживался детина, похожий на того, что не пропустил меня на Мытне к старичкам. Он, конечно, следил за мной.