Неслышный зов

ПРЕВРАТНОСТИ ЛЮБВИ

Как чудесно быть здоровым, когда с утра, едва проснувшись, слышишь в себе живой и настойчивый зов сесть за работу! И работается хорошо, если знаешь, что обязательно состоится радостная для тебя встреча. Каждый день я ждал Сусанну и ревновал ко всему на свете. Но об этом не говорил, так как не находил подходящих слов. Впрочем, я заготавливал целые фразы и… не осмеливался произносить вслух.

В один из морозных дней Сусанна пришла озябшей. Хотела согреть руки на паровой батарее, но та оказалась холодной.

— Что это — паровое отопление не работает? — с тревогой спросила она.

— Не знаю… Сегодня не прикасался к трубам, — ответил я.

Сусанна потрогала мои руки и возмутилась:

— Ледяшки! После такой болезни тебе нельзя остывать. Почему не надел свитер?

— Мне не холодно.

— Как не холодно? Ты же трясешься. Сейчас же в постель, без всяких разговоров.

Я послушно разделся и юркнул под одеяло. Сусанна, как всегда, сбросила за ширмой платье и надела байковый халатик.

Подойдя укутать, она обнаружила, что меня уже по-настоящему лихорадит, зуб на зуб не попадает.

— Ой какой глупый! Словно малыш… Сидел и не чувствовал холода! — стала выговаривать она. — Болезнь ведь может вернуться. И грелки нет. Мне, что ли, тебя согреть…

Ничего не замышляя, прямо в халатике, Сусанна легла в постель и, обняв, прижалась ко мне. Ей самой, видно, не мешало согреться.

Какое-то время, боясь шелохнуться, мы лежали в блаженном облегчении, какое наступает после многих дней напряжения.

Я чувствовал, как ее тепло проникает в меня, и слышал громко стучащее сердце. Дрожь во мне постепенно унялась, но она перешла к ней. Теперь Сусанну лихорадило. Не зная, как поступить, я губами прижался к ее губам… И тут словно ток высокого напряжения пронизал нас и помутил разум…

На какой-то безумный миг земля словно опрокинулась и завращалась в иную сторону. Не стало ни притяжения, ни центробежной силы. Все нарушилось. Взлетев на захватывающую дух высоту, мы парили в насыщенном молниями пространстве…

Когда вернулись на нормально крутившуюся землю и сердца наши стали успокаиваться, Сусанна спохватилась:

— Что же я, подлая, наделала! Не могла совладать с собой. Прости…

— За что? Я же сам виноват. Когда-нибудь нужно было и этому случиться.

В юности казалось, что мальчишкам многое известно о близости взрослых. Не без тревоги каждый ждал мгновения, когда удастся постигнуть тайну, но как это произойдет, я все же представить себе не мог. Правда, знакомые парни, делясь опытом, рассказывали о своих похождениях: одни ухарски хвастливо, другие насмешливо. И трудно было отделить правду от выдумки. И вот теперь, когда все неожиданно случилось, я не мог взглянуть на Сусанну.

— Я у тебя первая, да? — стала допытываться она.

— Да.

— Милый ты мой! — вдруг с нежностью произнесла она и принялась осыпать поцелуями, словно благодаря за то, что я существую.

Я насилу отбился от потока ласк. Нельзя же так обращаться с мужчиной! А ей было весело, она смеялась.

Найдя скомканный халатик, Сусанна скомандовала:

— Отвернись!

Одевшись и поправив у зеркала волосы, она ушла в кухню готовить ужин с таким видом, словно ничего особенного не произошло. А мне-то казалось, что все в мире должно застыть в благоговейном торжестве. Об еде и помыслов не должно быть.

«Для нее, видно, это обыденное и пустяковое происшествие», — с обидой подумалось мне.

Но стоило Сусанне вернуться с фыркающим чайником и тарелкой, наполненной бутербродами, как голод заставил забыть огорчения, быстро привести себя в порядок и подсесть к столу.

Ужинали мы весело и с таким аппетитом, что вскоре тарелки опустели.

Утром Сусанна ушла на службу в свой журнал «Работница и крестьянка». Я отсыпался до полудня, и во сне мне мерещились ее глаза: издали агатовые, а вблизи — зеленовато-коричневые. Из их глубин струился густой, сияющий свет.

Сусанна пришла с работы усталая и грустная.

— Что случилось? — спросил я.

— На первый взгляд — ничего особенного, но когда осталась наедине и поразмыслила, то охватил страх. Я ведь не смогу больше оставаться на Фонтанке.

— Ну и прекрасно! — воскликнул я. — Мы будем вместе.

— Нет, этого я не позволю себе. Покинуть столь неожиданно Мокеича — значит убить его. А жить по-прежнему не смогу. Кроме того, в двадцать восемь лет я обязана была подумать, прежде чем лечь в постель. Это, правда, вышло как-то само собой, но не оправдывает моего легкомыслия. Давай скажем друг другу спасибо за все и разойдемся.

— Почему?

— Потому, что уже не за горами то время, когда я начну стареть, а ты только войдешь в цветущий возраст. Я уже встречала такие пары и знаю, чем это кончается. Лишь сильные духом способны порвать. А хватит ли у меня сил? И в то же время весь день ликую, что наконец-то сумела полюбить. Это не всякому удается и, может, бывает раз в жизни. «Кто ты: брат или любовник, я не помню, и помнить не надо», — прочла она вдруг стихи Анны Ахматовой, как бы специально написанные для нас.

— Перестань печалиться, — сказал я. — Время покажет, как быть. Одно могу обещать: я тебя не предам.

— Верю, — ответила она и нахмурилась, видимо уже тогда замыслив то, на что решилась позже.

На какое-то время мы опять чудеснейшим образом забыли обо всем окружающем и жили только друг другом. Мне хорошо работалось, а она больше не кручинилась. Приходила с улицы разрумянившаяся, порывистая, приносила не только свежий запах снега, но и полную сумку всякой снеди.

— Перестань меня закармливать, — запротестовал я, вспомнив, что мои деньги давно кончились. — На чей счет я питаюсь и живу?

— Давай не считаться. Тебе надо восстановить силы.

— Зажился я здесь. Мне пора перебираться на Седьмое небо.

— Ну, вот и началось! — печально заключила она. — Я тебе надоела!

— Ничуть. Но ведь скоро Мокеич вернется.

— Я ему еще на месяц путевку достала. А когда он появится, меня в Ленинграде не будет.

— Что ты замыслила? — встревожился я.

— Пусть тебя это не заботит. Хорошо? Никаких твердых планов еще нет. И о Мокеиче больше не заговаривай, если жалеешь меня. Я знаю одно: самое мудрое — расстаться вовремя, пока не загублена любовь. Время покажет, есть ли она. На всякий случай могу сознаться: я всегда хочу видеть тебя, с тобой не размышляю, все чувства нараспашку.

Я не стал больше допытываться, но твердо решил перебраться на Седьмое небо. Во мне жил бес, которому дороже всего была независимость.

На Седьмом небе, как ни странно, оказалось тепло. Юра Лапышев, решив, что я заболел по его вине, привел из фабзавуча ребят, вместе с ними распилил и разрубил все кругляши, лежавшие в сарае, и натаскал наверх груду дров.

Моему приходу Юра обрадовался, выложил на стол папиросы «Зефир» и помчался на кухню ставить чайник.

За чаем я спросил у него, что слышно о Калитиче.

— Никаких вестей. Точно сквозь землю провалился. Попытался узнать в райкоме — и там ничего не знают. Надо будет послать запрос в политотдел. Но где он находится?

— А как сам крутишься? — поинтересовался я.

— Видишь, кучу учебников запас?.. Ночами корплю. Надеюсь в Политехнический попасть. Советую и тебе готовиться хотя бы в ЛИФЛИ. Да, чуть не забыл, тут тебе повестка из Биржи труда. В «Знамя труда» формовщики требуются. Пойдешь или погодишь?

— Пойду. Хватит на иждивении друзей околачиваться.

— А может, лучше учиться? Через пять лет — высшее образование, — стал соблазнять Юра. — У меня зарплата приличная, на двоих хватит.

— Нет, нет! — запротестовал я. — Исключено. Не могу больше за чужой счет… унизительно.

Утром отправился с повесткой на завод. Место для меня нашлось: зачислили в формовщики-литейщики.

В субботу, вымывшись в бане, я надел выходной костюм и отправился к Сусанне, заранее предвкушая, какое впечатление на нее произведет мое рабочее удостоверение. Но ее дома не оказалось. Соседка протянула мне ключ от комнаты и письмо.

Прошло больше двух недель, а я все еще не мог оправиться от ошеломляющего поступка Дремовой. Механически ходил на работу. Обедал, ужинал, не чувствуя ни аппетита, ни вкуса еды, плохо спал.

Что бы ни делал, с кем бы ни говорил, я непрестанно прислушивался к гнездящейся где-то внутри боли и думал только об одном: как она там? По каким водам и льдам идет ледокол? С кем Сусанна встречается, о чем говорит? Может, уже забыла и рада обретенной свободе? Женщин ведь не поймешь.

Мне очень хотелось повидаться с Мокеичем. Может, у него есть какие-нибудь вести? Но днем я был занят на заводе и не мог зайти в редакцию, а на вечер он редко оставался в «Резце». Может, попытаться зайти домой? А что я ему скажу? И как взгляну в глаза?

Нечто похожее, видно, происходило и с Георгиевским. Вечером, когда я вернулся домой с работы, раздался звонок, я открыл дверь и увидел перед собой бледного, с посиневшими губами, задыхающегося Мокеича.

— Сердцебиение… не думал, что ты так высоко живешь, — с трудом выговаривал он.

Боясь, что нежданный гость упадет, я подхватил его и, приведя в комнату, усадил на койку.

Георгиевский некоторое время сидел с закрытыми глазами и как бы вслушивался в биение своего сердца. Потом попросил воды. Я наполнил стакан из чайника, он из круглой коробочки взял в рот пилюлю и запил водой.

Придя в себя, Георгиевский стал осматривать комнату.

Заметив на тумбочке письма, пришедшие на имя Калитича, он впился в них глазами и спросил:

— Случайно не от Сусанны?

— К сожалению, не от нее. Эти письма ждут товарища… Уехал по мобилизации и пропал…

Судьба Калитича не заинтересовала Георгиевского, он заговорил о своем:

— Я знаю… в последнее время ты дружил с ней… поэтому пришел. Что заставило Сусанну так внезапно бросить все и уехать?

— Она давно томилась… Жаловалась, что губит служба и хозяйство, — стал выдумывать я. — Ей очень хотелось повидать мир… встречаться с новыми людьми, отсылать корреспонденции…

Мокеич слушал меня и не очень-то верил, я это чувствовал.

— Скажи, а она была верна мне? — вдруг перебил он. И таким острым взглядом уставился на меня, точно собирался прожечь насквозь и узнать, что творится в моем сердце.

Я не дрогнул, но стал что-то мямлить о Толченове, который распускает гнусные слухи. Мокеич вновь перебил:

— Она ведь чуткий человек. Поступок непостижим. А как ты думаешь, в экспедиции не было соблазнителей? Ну, таких, что рады умыкнуть красивую женщину?

— Навряд ли, — ответил я. — Предложение она получила от знакомой, когда брала интервью для журнала. И оформлялась поспешно, ни с кем не могла встретиться. Мне письмо оставила.

— Оно при тебе? — спросил он и опять стал пронизывать взглядом.

Не мог же я ему показать прощальную записку! Пришлось солгать:

— Думал, никому не понадобится… разорвал. В нем ничего особенного!

— Соседи говорят, что ты почти месяц жил у нее?

— Здесь было холодно, я простудился и заболел. Сусанна разрешила отлежаться у нее в теплой комнате и работать.

— Тебе не показалось странным ее поведение? Постороннего человека назвать братом и ухаживать за ним как за малым дитем.

— Она говорила, что у нее не осталось близких. Сама нарекла меня своим братом. До сих пор мне стыдно, что ей пришлось быть санитаркой при мне.

— Ну, а ты — разве равнодушен был? Не любил ее?

— Любил, — сознался я, потому что Мокеич смотрел прямо в глаза. — Но скрывал, не говорил ей.

— Это ничего не значит. Женщины догадливы. Она, конечно, знала. И все-таки покинула, ничто ее не удержало… Видно, не задели мы с тобой ее сердце…

Он говорил со мной доверительно, словно рассчитывал, что я подхвачу эту тему и раскроюсь. Но я молчал. Ничего не добившись, Мокеич со вздохом поднялся и сказал:

— Заходи. Теперь бобылем живу. Новую рукопись захватывай. Почитаем, чайку попьем… Если от нее письмишко будет, обязательно покажи, не вздумай уничтожить.