Неслышный зов

РЕДАКТОРСКОЕ ДЕЛО

Редакция «Юного пролетария» помещалась в большом зале Дома книги в отгороженной двенадцатиметровой клетушке, похожей на веранду: угол зала первого этажа с трех сторон имел застекленные переборки. Дневной свет в эту клетушку проникал только из окон зала. В редакции всегда было полутемно, работать приходилось при электричестве.

Уходящий редактор — невысокий рыжеватый очкарик с кривозубой улыбкой — встретил Романа ироническим вопросом:

— Пришел фитили зарабатывать?

— Почему фитили? Журнал попробую выпускать.

— Ну-ну, попытайся. Наша работа опасна и ничего, кроме зуботычин начальства и ненависти авторов, не дает. Благодарностей не жди, их не бывает. Только шпынять могут. С утра здесь спокойно, а с часу дня — бедлам. Рядом с нами бухгалтерия и кассы. Кто пришел получать гонорар или аванс, непременно в «Юный пролетарий» заглянет. Суют все, что не пошло в других журналах. А штат у нас пять человек: главный редактор, завредакцией, литправщик, художник, он же выпускающий, и корректор. Читать не успеваешь, приходится кормить обещаниями. Люди злятся, наживаешь врагов и жалобщиков.

— За что же выговоры дают?

— По разным причинам. Последний неожиданно схватил. Приняли мы в запас неважнецкое стихотворение начинающего поэта. Его можно было печатать и не печатать. Аванса, конечно, не выдали. А когда разбирали накопившийся запас, стихотворение вернули автору. А он принял это за катастрофу: бездарным, мол, признали. Взял и повесился. Я-то тут при чем? А мне строгача с предупреждением влепили за нечуткость и неумение воспитывать поэтические кадры.

— Кто же награждает выговорами?

— Все кому не лень. Директор издательства «Молодая гвардия», Отдел печати, да мало ли кто еще… Всяк норовит взгреть. Если по одному разу всыплют — полдюжины выговоров наберется. Так что сочувствую тебе и умываюсь слезами радости. Иду в лекторы горкома, там только за себя отвечать буду. Даю тебе совет: если вызывает начальство — не уклоняйся и не придумывай слов оправдания. Отвечай, как в армии: «Виноват, исправлюсь». Меньше попадет. Это на опыте проверено. Всякий любит власть показывать. Чаще ходи советоваться.

— Штат надежный оставляешь?

— Сменить надо. У меня духа не хватало, не желал подвохов, новых жалоб, и так по краю пропасти ходил. Завредакцией любит угощаться за счет авторов. Не заставляет их, нет, но и не сопротивляется, если предлагают. Учти, все горят желанием угостить. Не уклонишься — обязан будешь идти на компромиссы. Литправщик — рубака, он бывший буденновец, кромсает и вычеркивает абзацами. Его правка вызывает нарекания, приходится переделывать, смягчать. Старик корректор грешит стихами: приносит поэмы в толстых тетрадях, написанные по образцу пушкинского «Евгения Онегина». Тот же размер, похожие рифмы и ситуации. Художника заносит: ему нравятся жирные шрифты и рисунки с левацкими загибами.

— Хорошее ты мне оставляешь наследство, — не без сарказма заметил Громачев. — Не приступая, можно вешаться.

— Ничего, года два продержишься, — успокоил его очкарик, — а за это время на другую работенку прицелишься.

На попятный идти было поздно — постановление бюро горкома состоялось. Не зная, с чего начинать, Роман позвонил Сусанне и вечером пришел на Фонтанку посоветоваться с Мокеичем.

Сусанна приготовила праздничный ужин. Стол уже был накрыт. Посреди стола стояла бутылка красного вина.

— Ну, герой, поздравляю тебя с восшествием на ответственный пост!

— Думаю, что не поздравлять, а сочувствовать надо, — пожаловался Роман и, измываясь над собой, выискивая смешное, рассказал, в какую петлю он добровольно залез.

— Смешного тут немного, — заметил Мокеич. — Но не так страшен черт, как его малюет уходящий неудачник. Правда, со студенческим легкомыслием пора кончать. За все теперь спросят как с солидного взрослого. Пора, брат, вырабатывать твердую жизненную позицию и учиться новому делу. В отцы начинающим литераторам, в пестователи ты не годишься. Значит, ищи свойственное тебе, создавай среду, в которой сам будешь расти и находить дельных помощников. Вам, комсомольцам, позволено быть задиристыми и непримиримыми. Проникай во все области жизни. Смело затевай новое. Ну, а если схлопочешь по шее, не сокрушайся, смелых и находчивых любят. Только не робей и не осторожничай. Трусоватый редактор жалок, он всем неприятен. Участь его в самом начале предрешена. На первых порах для расчистки портфеля, а у тебя шкафа, подбери дельных ребят из литгруппы, но групповщины не заводи. Повысь требовательность и суди честно, без скидок.

— Но индивидуальные оценки — вкусовщина. Как станешь справедливым?

— Создай редколлегию, советуйся, делай нечто похожее на разборы стихотворений в «Резце» у Ярвича. Его ведь никто не упрекал за предвзятость. Правда, для этого нужно иметь доброе сердце. Ну и женись для солидности, — уже с усмешкой посоветовал Мокеич.

— Да-да, пора уже, — добавила Сусанна, и трудно было понять, шутит она или говорит всерьез.

— Нет базы, — в тон им ответил Роман. — Не потащишь жену в общежитие. Самого скоро выгонят.

— Могу свою комнату уступить, — вдруг предложила Сусанна.

Мокеич выжидающе смотрел на Романа. Что он ответит? Пора было кончать этот рискованный разговор. Пришлось отделаться шуткой:

— А вдруг жена приживется и не захочет из чужой комнаты уходить? Нет уж, своей квартиры дождусь.

— Правильно, — одобрил Мокеич. — Редактору должны дать отдельную квартиру. Довольно скитаться по общежитиям! Завтра же пиши заявление.

Ужин прошел в полушутливых разговорах. Мокеичу и Сусанне приятно было, что Роман вышел на самостоятельную дорогу.

В очередной вторник, когда они встретились у Сусанны, она сказала:

— Насчет комнаты я не шутила. Считай ее своей, если задумаешь жениться. Лишь предупреди. Мне не хотелось бы, чтобы ты остался бобылем.

— Меня устраивает хозяйка комнаты и… никто больше. Уже проверено.

— Ты что — никак пытался узнать других?

— Да, — признался Роман, — когда ты была на Севере. Но ничего не вышло. Она оказалась какой-то чужой. Видно, ты заколдовала меня.

— Чудашка ты мой! — бросилась целовать его Сусанна, словно обрадовалась тому, что он пытался узнать другую. — Но может найтись и такая, которая покажется своей, — тут же огорчилась она. — Пока ты мой — не водись с ними. Ладно?

— Заметано, как говорит мой друг Лапышев.

Отдыхая после бурных минут встречи, как бы продолжая начатый разговор, Сусанна сказала:

— Запомни, ты для меня первый… самый нужный на земле человек. Какая-то сила притягивает к тебе. Я знаю: одни руки гладят легко, ласково, вызывая нежность, порой слезы умиления, а другие — жадно прилипают к телу, словно втирают мазь. От них слабость и пот отчаяния. В детстве я была миниатюрной, взрослым нравилось целовать малышку. Делали это не только отец с матерью, а тетки, соседки, гости. Не всегда была возможность увернуться от них. Слишком обидчивы были тетушки и соседушки. Приходилось терпеть слюнявых и утираться тайком. Любовь не покупается, не продается, не навязывается силой. Но избежать ее невозможно. Зарождается она сама собой. Что в тебе влечет меня? Я не знаю. Я рада раствориться в тебе, даже умереть в тебе.

— Не пугай, — пошутил Роман.

— Все в тебе мне нравится. Но почему у меня непрестанная тревога? Ожидание чего-то неисправимого. Откуда это смятение? Это не панический страх, не огорчение, нет, что-то более глубокое, еще неведомое. Не во мне ли самой это кроется? В жизни множество всяких горестей. Вокруг столько жаждущих доброты, внимания и очень мало добрых и внимательных. Человеку понадобились тысячелетия, чтобы суметь пользоваться руками и ногами, научиться понимать других, мыслить и говорить. Неужели мы не постигнем, как быть счастливыми? Я, видно, опасаюсь разницы наших лет. Она разлучит нас.

— Брось, не думай об этом, — посоветовал Громачев, он не понимал ее.

Сусанна переменила тему разговора.

— Я вновь завязла в книжке о знаменитых женщинах, — сказала она. — Больше всего меня захватывает жизнь Александры Михайловны Коллонтай, нынешнего посла в Швеции. Какая она умница! Шведский король Густав Пятый, впервые встретясь с женщиной-послом, поинтересовался: «Как вас принимал норвежский Хокон Седьмой? Вы стояли перед ним?» — «Нет, его величество предложил мне сесть», — ответила она. Король тут же любезно предложил кресло и, усевшись напротив, спросил: «На каком языке вы предпочитаете говорить?» — «На шведском я говорю хуже, чем на норвежском». — «Тогда, может, продолжим на французском?» — «С удовольствием». Если бы он предложил ей говорить на немецком, испанском или английском, она тоже не отказалась бы. Вот какая умница! Как бы я хотела быть похожей на нее!

Редакционные завалы рукописей разбирали добровольцы — бывшие резцовцы. Они бегло читали рукописи, отбирали заслуживающие внимания, а остальные складывали в мешки с макулатурой.

— Зря вы это делаете, — забеспокоился заведующий редакцией Лаванов. — Рукописи приняты мной, я их должен вернуть, иначе под суд…

— Что же вы не сделали этого раньше?

— Были причины… всякое случалось. Окончательные решения ведь я не принимал.

Были подозрения, что Лаванов умышленно скапливал рукописи, чтобы у начинающих литераторов теплилась хоть какая-нибудь надежда, и они, рассчитывая на поддержку хитреца, щедро угощали его. Не поэтому ли он так упитан и самодоволен?

— Если опять рукописи накопите, мы с вами распрощаемся, — предупредил его Громачев. — И прекратите угощаться за счет авторов.

— Что ж, я должен собачиться, разладить приятельские отношения? Ведь за столом только и начинается настоящий разговор.

— Но ведь по рукописям вы не принимаете решений, так о чем толкуете с авторами?

Оказывается, у Лаванова была своя тактика, даже философия.

— Я нахожу успокаивающие слова… Тяну с ответом. Да, да, умышленно! Вам известно, что у нас один начинающий поэт покончил с собой? Так что, извините, надо помягче…

— Думаете, если будете водить за нос, то авторы останутся довольны?

— Нет, конечно, но опасный момент пройдет, и тогда исподволь можно вернуть неудачную рукопись.

— Кончайте с этим. Нужно не тянуть с ответом и говорить правду, какой бы горькой она ни была.

— Как хотите… но тогда я умываю руки.

Лаванов принялся вызывать авторов, отдавать забракованные рукописи и, как бы извиняясь, говорить:

— Новая метла чисто метет. Ничего не мог поделать. Но думаю, не долго это будет длиться. Я уже третьего редактора переживаю.

И он отправлялся погоревать с неудачниками в ближайшую забегаловку, опять-таки за счет пострадавших, и обучал их, куда и как писать жалобы.

Пришлось с провокатором расстаться, взять на его место двадцатидвухлетнюю комсомолку, только что закончившую университет. Все в ней было какое-то девчоночье: и тонкая талия, и округлые бедра, и скованная походка, даже глаза с расширенными, блестящими зрачками. Над ее верхней губой проглядывал темный пушок, а накрашенный рот всегда был готов дрогнуть в улыбке. Несмотря на кажущуюся ветреность и смешливость, она оказалась дельным завредакцией. Самостоятельно разбиралась в самотеке и безошибочно отсеивала слабые произведения.

У редактора журнала было право оплачивать принятые стихи, статьи и рассказы до их напечатания, поэтому с двух часов дня до шести вечера редакция превращалась в толкучку. Здесь громко читались стихи, короткие рассказы, задиристые статьи и азартно обсуждались присутствующими. Так что Роман, сообразуясь с замечаниями добровольных критиков, мог выбирать лучшие произведения, смело удалять из них лишнее, коробившее слух, затемняющее мысли.

Чтобы больше не скапливались завалы в шкафу, редакция в очередном номере журнала сообщала: «Рукописи, не принятые к печати, не возвращаются». Кто хотел печататься, рисковал экземпляром рукописи и никуда не жаловался.

Литправка — дело сложное и ответственное. Буденновец оказался тяжелодумом. Он не схватывал того, что говорилось на «вече», помечалось птичками, черточками и вопросительными знаками, не признавал тонкого пера, вырубал, словно саблей, целые абзацы, чем обеднял рукопись. Пришлось ему поменяться местами с Леной. Университетское филологическое образование помогало ей быстрей улавливать огрехи и находить синонимы. Кроме того, девушка обладала ироническим складом ума и наделена была зоркостью, примечающей нелепое. Втихомолку она сочиняла забавные пародии на стихи модных поэтов.

В художнике Николае Муратове, числившемся по должности выпускающим, погибал остроумный шаржист, умеющий выискивать смешные черты в человеке и выражать в них характер.

Решено было использовать оба таланта: с циклом стихов одного автора помещать шарж на него с подписью Лены Ожогиной. Это вызвало еще большую тягу в журнал, многие хотели непременно напечататься в нем, хотя шаржи были отнюдь не дружескими, а скорей обидными, почти издевательскими. Но на что не пойдешь ради славы? Все ж таки тебя выделили из общей среды, сделали приметным.

Постепенно из штатных работников и добровольных помощников образовался довольно дружный и сплоченный коллектив, способный отзываться на все острые темы дня. Тираж журнала стал повышаться.

Юнопролетарцы так сдружились, что компанией ходили не только в столовую Дома книги, но и на выставки, стадион печатников, в театры, в кино и просто прошвырнуться по Невскому. Роман ходил со всеми, лишь вторники оставлял свободными, никому не позволяя проникнуть в его тайну.

Союз писателей неожиданно вручил Громачеву ключи от двухкомнатной квартиры в «недоскребе» на канале Грибоедова. Он находился почти рядом с Домом книги. «Недоскребом» называлась двухэтажная надстройка над четырехэтажным, толстостенным казенным домом царских музыкантов. Необходимые материалы для надстройки добывали сами писатели. Они группами ходили по хозяйственникам и выскребали из складов все, что можно было раздобыть по накладным. Иногда вместо мела добывали алебастр, вместо двутавровых стальных балок — простые бревна. Заменители пускали в дело. Поэтому и возникло прозвище «Недоскреб».

Новоселье справляли в тот же день всей редакцией. Вместо стульев притащили пачки старых газет, журналов и широкий редакционный табурет. Уселись вокруг него по-узбекски. Вино пили из глубоких блюдечек, как из пиал. Они были взяты напрокат из столовки вместе с вилками и тарелочками. Горячих блюд не было, а холодные яства разместились на блюдах, изготовленных Муратовым из обложечного картона, стащенного в типографии.

Стены украсили наспех намалеванными плакатами, изречениями древних, шаржами и советами закоренелых холостяков.

Плясали под патефон, принесенный корректором. Было шумно, весело и невероятно жарко. Пришлось настежь распахнуть окна, выходившие на канал. Внизу отражала огни черная, казалось, полированная вода, а в небе мерцала голубизной белая ночь.

Разошлись под утро. Оставшись в опустевшей, еще пахнувшей краской квартире, Роман расстелил на полу газеты, прикрыл их кожаным пальто и, подложив под голову пачку журналов, повалился спать. Засыпая, подумал: «Зачем мне сдалась отдельная квартира? Не хочешь, а приобретай вещи, которые скуют по рукам и ногам, сделают оседлым».

Сусанна, узнав о полученной квартире, облегченно вздохнула.

— Наконец-то будешь жить как все люди! Очень важно иметь свое гнездо, куда можно возвращаться и оставаться наедине с самим собой. В каком виде она тебе досталась?

— Еще как следует не разглядел. Мои орлы потребовали немедля справить новоселье. На полу сидели, всю ночь куролесили.

— Так я и знала. Отдай ключи, мы с соседкой придем и наведем порядок. Только до вечера не показывайся, помешаешь.

Роман, чтобы подольше задержаться в редакции, выправил гранки очередного номера журнала. Затем купил масла, хлеба, сахарного песку, колбасы, вина и пришел к себе в десятом часу. Соседка уже ушла, Сусанна одна домывала окна. В одной из комнат стояли кухонный столик, два стула, а в углу виднелась застеленная одеялом раскладушка.

— Я кое-что привезла тебе, — сказала Сусанна. — Решила поделиться. Когда купишь приличную мебель, стол отправишь на кухню, а раскладушку спрячешь на всякий случай в кладовой. Еще коврик принесу.

Роман бросился обнимать Сусанну, но она отстранила его.

— Не дотрагивайся. Здесь, в этих комнатах, ты изменишь мне.

Оказывается, она ревновала его к новой квартире.

— А ты переезжай сама сюда. Одна комната твоя.

— К счастью или к сожалению, этого никогда не будет, — с печалью в голосе ответила она. — Не хочу ни тебя, ни себя связывать. И Мокеич плох, такого удара не выдержит. Проводи меня.

— А ужинать?

— Интересно, как ты собирался угощать? У тебя же нет ни чайника, ни стаканов, ни дров для плиты.

— А мы всухомятку… вином запьем.

— Нет уж, захватывай все и пошли к Мокеичу ужинать. Он, видно, заждался. Тебе обязательно показаться надо, а то бог знает что подумает.

Георгиевский действительно встретил их упреком:

— Что вы так поздно?

Взгляд у него был недоверчиво настороженный, а губы бледные до синевы. Но Сусанна могла смело взглянуть ему в глаза.

— Только что кончили уборку, — устало сказала она. — Ничего у него нет, ни тряпки, ни ведра, ни метлы. Пришлось в помощницы брать Марию Трифоновну и все тащить с собой. Квартира хорошая, можно семейством обзаводиться. Только пусть приводит девчонок таких, которые убирают после себя. А то насвинячили, новоселье справляя, и ушли. А я за них старайся.

— Да, брат, это тебе не общежитие, — успокоясь, заметил Мокеич. — Учись прибирать за собой. Я в молодости сам корячился. Уборщиц не будет.

— Точно, — добавила Сусанна. — В первый и последний рае убирала.

На другой день, за час до окончания работы, Громачев отправился в Гостиный двор, купил себе эмалированный чайник, недорогой сервиз на шесть персон, ложки, вилки, ножи и сковородку. С довольно увесистым свертком он поднялся на пятый этаж и у своей двери застал плечистого парня, сидящего на бауле из некрашеной фанеры.

Кудрявый русак был по-деревенски моден: на голове едва держалась восьмиугольная кепочка с матерчатой пуговкой на маковке, на лацканах серого грубошерстного пиджака красовались значки МОПРа. Брюки у него были навыпуск, а на сапоги надеты новые, сияющие лаком галоши, хотя в городе было сухо.

Увидев Громачева, парень вскочил, снял кепочку и полюбопытствовал:

— Не Романом ли Громачевым кличетесь? Редактором журнала будете?

— Буду. Но я принимаю не здесь, а в редакции.

— Слыхал. Да вот оно какое дело. С Пинеги мы… прибарахлиться в Питер прикатили, а заодно поразведать желалось… Твой адресок от заведующего получил… («Видно, завредакцией дал, — подумал Роман. — Завтра я его вздрючу».) — Сказал: «Не бойся Громачева, твой ровесник». Вот я и пришел. Не жрамши весь день. Может, вместе похарчимся? У меня кой-чего найдется.

Громачеву не хотелось ни с кем «харчиться». Но не будешь же гнать приезжего? Пришлось открыть дверь и пропустить гостя в квартиру.

Войдя в прихожую, тот огляделся, повесил на крюк кепчонку и, не снимая галош, прошел в комнату, водрузил на табурет баул и принялся выгружать из него на стол гостинцы: бутылку самогона, закупоренную деревянной затычкой, увесистый кусок соленой семги, черный пирог с запеченной рыбой, крутые яйца со смятой шелухой.

— Стаканы найдутся? — оглядывая комнату, спросил гость. — Пустовато чтой-то у тебя. Мало платят, что ли?

— Платят как следует, просто не успел обзавестись.

Роман развязал пакет с покупками, достал из него тарелки и чайные чашки, пошел на кухню, ополоснул их под краном и мокрыми принес на стол. Это гость приметил. Он достал из баула льняное полотенце с вышитыми петухами, вытер им посуду и сказал:

— Могу оставить на обзаведение. Такого сейчас не купишь.

Ему хотелось расположить к себе редактора. Нарезав острым рыбацким складнем семгу и пирог, он налил полные чашки самогону и наконец представился:

— Зовут меня Федором Завозным. Сочиняю под гармонь частушки и всякие стихи. Пишу, думается, не хуже ваших городских. За приятственное знакомство.

Завозной поднял чашку, чокнулся и залпом выпил содержимое. Громачеву не доводилось пить самогон, да еще крепкий, как спирт. От изрядной порции он поперхнулся и некоторое время не мог перевести дух. Гость довольно хохотнул и заметил:

— Первач! Не то что ваша магазинная, глотку рвет.

Он как-то ловко меж ладоней раскатал яйцо так, что с него начисто сошла шелуха, разрезал его пополам, уложил на ломтик семги и с пирогом преподнес Роману.

— Пробуй нашу закусь. Царская!

Себе он тоже сделал такой же трехслойный бутерброд, и его крепкие зубы заработали, как жернова.

Несколько минут они молча наслаждались вкусной едой. Опасаясь, что редактор окосеет прежде времени, Завозной самогону больше не подливал, а перешел к разговору, из-за которого он и прикатил в Питер.

— Тебе, я вижу, баба домовитая нужна. Если поладим — могу сестренку прислать, чтобы обеды готовила, полы намывала и бельишко стирала. Хоть Настьку, хоть Нюрку. Все, что потребуешь, исполнят. Они у меня вышколенные. Поперек старшего брата не пойдут. Буду вам харч подбрасывать: рыбку соленую-сушеную, толокно, картошку. Хряка к рождеству заколю, твоя четвертина. Хочешь, окопчу. Только и ты меня уважь. Стишки в журналишке своем напечатай да статейку обо мне с портретом помести. С простым аль рисованным по-смешному. Ну и книжонку пробей. Года два без забот жить будешь.

— Чего это ты так раздобрился? — спросил пораженный Роман. — Славы захотелось?

— А кто ж ее не хочет? Слава — это, брат, тоже богатство. Меня вот в своей деревне парни и девки уважают, а тут вся страна петь начнет. Да и работенка полегче — выдумывай да и скрипи себе пером.

— Знатоки говорят, что не легче она пахоты, а во много раз тяжелей будет. Видно, не то ты наскрипел, раз таким способом пробивать надумал.

— Люди бают, не хуже городских пишу, — обиделся Федор. — Вроде Сереги Есенина.

Из того же баула Завозной вытащил две толстых тетради в клеенчатых переплетах.

— Вот в этой — частушки и припевки разные, — развернув тетрадь, пояснил он. — А в этой — стихи деревенские.

Роман полистал тетради. А может, действительно интересный поэт на Пинеге открылся? Но с первых же страниц понял: парень звезд не хватает. Сочиняя частушки, Завозной не очень себя утруждал: брал две строки из фольклора и присочинял к ним две свои. Довольно пресные, юмором он явно не обладал. А стихи писал подражательные, перепевая Есенина и Жарова.

— Нет, Федор, не видать мне ни твоей Нюрки с Настькой, ни семги, ни картошки. Слабовато сочиняешь. Если напечатаю — голову оторвут.

Завозному, видимо, показалось, что Роман торгуется, набивает цену.

— Да я читаю журналы — не лучше моих печатают. Говорят, без руки в Питере аль в Москве и носа не кажи, заклюют. Но я ж не задарма. Мало посулил, что ль?

Простодушие пинежца поражало. Как только такое могло в голову прийти?

— Посулил ты много, — сказал Громачев, — но не тому. Я редактор комсомольского журнала, а не органа рыночных маклаков. У нас другая мораль. Так что забирай свои гостинцы и… проваливай на Пинегу рыбачить, больше пользы принесешь и себе и людям. Поэта из тебя не получилось. Учиться надо.

— Что вы все со своим «учиться»? А жить-то когда?

— Раз неспособен всю жизнь учиться — не зарься на место поэта. Оно муками дается.

— Врешь, — не поверил Завозной. — Были бы муки, никто сочинять бы не стал.

Он хмуро начал собирать со стола гостинцы и запихивать их в свой баул. Не забыл ни самогонки, ни полотенца с петухами. Но перед уходом его взяло сомнение, и он спросил:

— Может, передумаешь? Смотри, жалеть будешь. Я ведь в другой журналишко пойду.

— Проваливай, проваливай, друг, не заставляй выталкивать в спину. Тут тебе не толкучка.

Были поэты и похитрей. Они заранее сговаривались хвалить стихи друг друга, появлялись на редакционном «вече» компанией. Заговорщики гробили стихи одиночек и возвеличивали средние вирши своей группы. Но и эти номера не проходили. Средние стихи нетрудно отличить от тех, что хочется запомнить, знать наизусть. Групповщиков, как они ни старались, быстро изобличали, обвиняя в дурном вкусе и потере слуха. А художник Николай Муратов в карикатуре изобразил их в виде петухов и кукушек, да так, что их нетрудно было узнать. Групповщиков это не обидело. Любая известность их устраивала.

Немало поэтов и прозаиков, стремившихся быстро пробиться в большую литературу, толклось в издательстве «Молодая гвардия» около Самуила Яковлевича Маршака, выпускавшего с четырьмя редакторами великолепные детские книжки. С посредственными рифмоплетами Маршак быстро разделывался, а со слабыми прозаиками, если они оказывались бывалыми людьми, возился долго, не жалея своего таланта и сил.

Громачев, чтобы уловить, в чем сила маршаковской редактуры, отдал свою небольшую повесть о фабзавучниках Самуилу Яковлевичу. Сняв очки с усталых набухших глаз, Маршак вгляделся в текст и спросил:

— Голубчик, это выстрадано, пережито вами?

— Да, я был ершистым мальчишкой, учился на литейщика.

— Такая повесть нам очень нужна. Мы давно ее ищем. Милый, только учтите. Днем у меня нет никакой возможности. Так что, голубчик, придется пожертвовать вечерами.

— Я готов на все.

— Хорошо, милый, приходите в среду в десять вечера.

В назначенный час в редакционной комнате Маршака поджидали две редакторши: аккуратно причесанная блондинка Тамара Габбе и разлохмаченная шатенка, кутавшаяся в шерстяную шаль, Зоя Задунайская. Рядом с ними, закинув ногу на ногу, сидел с трубкой в зубах с гордым видом детский писатель, уже выпустивший несколько книг. Громачев был четвертым. Ему предстояло услышать, как будут редактировать довольно заносчивого автора.

Маршак не вошел, а влетел в комнату. Сбросив пальто и кепку на стул, стоявший в углу, он задыхающимся голосом потребовал:

— Прекращаем все посторонние разговоры! Тамара Григорьевна, голубчик, кто первый?

Габбе с усмешкой положила перед ним аккуратно переплетенную рукопись. Маршак, косо взглянув на нее, недовольным тоном сказал:

— Тамара Григорьевна, милочка, предупреждайте авторов, чтобы они не сшивали рукописей. Нам удобней отдельные листы с широкими полями.

Маршак уселся, протер очки и, прочитав первую фразу, вопросительно уставился на автора.

— Голубчик, как вот это же вы можете сказать короче, интересней, точней? Помните наше правило: меньшим количеством слов — больше смысла.

Ошеломленный и гордый автор вначале растерялся, не зная, что ответить старому мастеру, но быстро взял себя в руки и заметил:

— Раз я написал… значит, считаю ее наиболее удачной.

— Хм-м, — удивился Маршак. И вновь прочитал фразу, но так, что стало неловко за автора. Но тот не дрогнул и спросил:

— Чего вы вяжетесь к первому абзацу? Для начала недурно. Нельзя огорошивать читателя громкими фразами.

— Я требую не громких фраз, а четких, выразительных.

Автор обиженно замолк.

— Может, напишем вот так? — предложила Тамара Григорьевна и подсказала более живую фразу.

Самуил Яковлевич ухватился за нее и, зачеркнув авторские строки, вписал новые. Потом редакторы взялись за следующий абзац. Оживили и его. Они действовали так, словно здесь не присутствовал писатель, породивший повесть. Наконец гордый автор возмутился, поднялся и попросил вернуть рукопись.

— Если вы первую страницу так «оживили», что из моего текста ничего не осталось, что же будет дальше? Вам не нравится мой способ изложения, мне — ваша безапелляционная редактура. Я чужим трудом не желаю пользоваться. Так что прошу извинить…

Он упрятал рукопись в портфель, раскланялся и ушел.

Редакторши молча пожали плечами, удивляясь строптивости автора: они сильней «оживляли» рукописи, и никто так быстро не терял самообладания.

— Он что, обиделся? — недоумевая, спросил Маршак у Габбе.

— По-моему, да.

— Странно. А может, не следовало сильно менять текст?

— Не думаю. Пишет он многословно и слишком гладко.

— Тогда не будем отвлекаться. — Маршак повернулся к Громачеву и вкрадчивым голосом усталого старика спросил: — Милый, а вы намерены так же сопротивляться? — хотя чувствовалось, что он кипел.

Громачев решил отшутиться:

— Наоборот, я заранее хочу подавить в себе муки авторского самолюбия, чтобы выйти с удачной книжкой. Готов к восприятию любой критики.

— Раз вы способны шутить, значит, поладим, — заключил Маршак. — Мы не ухудшаем рукописи.

И он, не теряя времени на пустые разговоры, взял в руки перо и, прочитав первый абзац, предложил подумать, как изменить его. Это была не редактура, а скорей коллективное соавторство, во время которого почти полностью менялся текст, от первоначального варианта оставался лишь стержень.

Автору во время такой «редактуры» трудно предложить новый текст, так как он уже выстрадал и выбрал из множества вариантов лучший. Поэтому редакторши опережали его. Лучшей подсказчицей была Тамара Габбе. Она обладала хорошим вкусом, живой мыслью и фантазией. Говорила Тамара Григорьевна быстро — сто слов в минуту. И Маршак подхватывал ее предложения.

Громачев действительно подавил в себе авторское самолюбие. Его заинтересовал новый вид творчества. Ради любопытства не следовало воевать за сохранение несовершенного текста. Вскоре он вошел во вкус и порой делал такие невероятные предложения, что вызывал взрывы смеха у редакторш. И развеселившийся Маршак, утихомиривая их, просил внимания:

— Одну минуточку… Здесь что-то мелькает. А может, мы напишем вот так…

И он вписывал фразу, возникшую из несуразицы, зная, что дети любят юмор.

Они закончили работу над рукописью к рассвету. Маршак был доволен результатом коллективного труда и в честь этого раздобрился: наизусть прочел несколько своих переводов из Роберта Бернса. Громачеву запомнились повторяющиеся строки:

В эту ночь Роман уловил, как из груды словесной шелухи надо отбирать единственно необходимое слово, строить точную, предельно ясную, сжатую фразу. Это была хорошая школа для начинающего писателя и редактора.

Маршак любил бывалых, много знающих людей и обладал удивительной способностью: помогал неопытным писателям найти себя. Определял, о чем нужно писать и в каком жанре. Многие произведения после маршаковской правки обретали шумную славу. И это некоторых устраивало. Они ходили с гордым видом, но писали по-прежнему, им не пошла впрок школа ночной редактуры. Решив, что Маршак всегда будет трудиться над их творениями, они особенно не задумывались над сюжетом, не мучились над словом. Самуил Яковлевич подправит! И несли свои серые опусы на доработку. Маршак сердился, листая бездарные страницы, бросал рукописи недочитанными и просил избавить его от назойливости паразитирующих наглецов.

Он нажил немало врагов, так как порожденные им обладатели одной хорошей книги оказывались беспомощными. Они, требуя к себе повышенного внимания, писали на Маршака доносы, жалобы. Но кто, кроме него, мог помочь им? Из разряда скороспелых счастливчиков они скатывались в озлобленное племя неудачников, завидовавших всем, кто умел самостоятельно работать.

Громачев избегал печатать рукописи, прошедшие редактуру Маршака, хотя порой это были великолепные рассказы. Неловко было ставить имя неумелого автора под работой талантливых редакторов.

Хотя комсомольцы, казалось, не обращали внимания на фасоны одежды, даже в мыслях об этом находили симптомы мещанства, моды все же существовали. Если в дни революции и гражданской войны сверхшиком считались кожанка, галифе и сапоги на толстой подошве, то в годы нэпа появились узкие короткие брючки, длинные толстовки, подпоясанные наборными ремешками, и узконосые ботинки «шимми». В последнее время модными у парней стали широкие брюки и куцые пиджаки «оксфорд», а у девушек — узкие, то выше, то ниже колен платья. Летом носили апашки и белые спортивные туфли, подновляемые зубным порошком. Но никто всерьез не решался говорить о модах.

— Может, мы начнем? — как-то предложил в редакции Громачев.

— Было бы здорово! — подхватила Лена Ожогина. — У нас ведь стыдятся говорить об этом.

Не долго раздумывая, они всей редакцией покатили на фабрики, шьющие одежду, в Швейсбыт, в правление Ленодежды.

После разговоров по душам в блокнотах остались такие заметки:

Он показал забракованные чертежи моделей, попавших на конкурс: платье-косоворотка, платье-звезда, платье-гитара, платье из красного шелка с металлическим поясом, составленным из уменьшенных тракторных гусениц. Приходилось удивляться узости мышления художников.

Пока шли разговоры, Николай Муратов без дела не сидел, он набрасывал портреты собеседников.

В следующем номере журнала появилась разгромная статья под заголовком «Хотим хорошо одеваться», в которой досталось всем тем, кто обязан был заботиться о добротности и внешнем виде одежды советских людей. Во всю страницу была нарисована карикатура: конструкторы-модельеры, раздев догола иностранца, прямо на панели копируют детали его одежды. Кроме того, статью украсили шаржированные портреты тех, с кем беседовали, и модели диковинных платьев современных художников.

Статья вызвала похвалы, смех и… жалобы. Руководители швейной промышленности возмущались: «Комсомол публично подрывает авторитет».

В редакции вскоре раздался телефонный звонок из Смольного. Говорил секретарь Кирова:

— Товарищ Громачев? Сергей Миронович желает вас видеть завтра в девять тридцать утра.

«Вот он, первый фитиль, — подумал про себя Роман. — Дались мне к чертям эти моды!» Сам он никогда не носил рубашки с галстуком и презирал тех, кто думает только о том, как бы пошикарней одеться.

Услышав о вызове в Смольный, Ожогина посочувствовала:

— Влепят, конечно, выговор. Но ты не теряйся, отстаивай нашу точку зрения, Киров любит упорных.

Громачеву нравился руководитель ленинградских большевиков. Он не раз слышал его зажигательные речи. Киров не любил читать напечатанные тексты. Расхаживая по сцене, он как бы беседовал с присутствующими, лишь изредка взглядывал на коробку из-под папирос «Казбек», на которой были записаны короткие тезисы. Обладая большим личным обаянием, он увлекал слушателей и к концу так накалял аудиторию, что все невольно поднимались с мест и обрушивали шквалы аплодисментов. Так было и на Семнадцатом съезде партии. Делегаты не менее получаса бурно били в ладоши и не отпускали его с трибуны. Он был любимцем партии. Неловко было показываться Сергею Мироновичу на глаза для нагоняя. Но раз вызывает, ничего не поделаешь, надо идти.

В большой приемной на третьем этаже секретарь Кирова долго не задерживал, он сразу же провел в кабинет.

Сергей Миронович вышел из-за стола и направился навстречу Громачеву. Он был невысок, коренаст, одет по-обычному: полувоенная габардиновая гимнастерка, подпоясанная широким ремнем, темные брюки и хромовые сапоги. Как-то по-дружески протягивая руку, Киров признался:

— Я почему-то представлял тебя рыжеволосым переростком… сердитым и очень серьезным. А в тебе никакой солидности. Впрочем, редактор комсомольского журнала и должен быть молодым и задористым. Но это не значит, что мы тебя будем гладить по головке. К ответу призовем, как ответственное лицо.

— Я уже приготовился к выговору, — обреченно сказал Громачев. — Только мне бы хотелось знать: разве есть что-нибудь предосудительное в хорошей и красивой одежде?

— Разве я что-нибудь сказал по этому поводу? Правильно сделали, что затронули тему, которую стесняются поднимать другие. Затронуть затронули верно… Но людей обижать незачем. Какими унылыми и узколобыми вы изобразили наших руководителей швейной промышленности и сбыта! Разве они такие туполобые уроды? Я бы себя таким увидел — обиделся бы. Шаржи смешны, но уж очень злы. Надо меру знать, иначе вы нас совсем рассорите. Солидные люди жалуются. Вот, например, литературоведа Фому Сыроегина вы боровом изобразили и бестактную подпись дали. Зачем? Это не украшает журнал.

Громачеву стало жарко. В шарже и подписи действительно был пересол. Киров прав.

— Виноват, — сказал он, следуя совету прежнего редактора, — готов нести наказание.

— Да не наказывать я вызвал, а предупредить, чтобы больше не было мальчишеских выходок. На первый раз, думаю, обойдемся собеседованием. А то ведь нетрудно и затуркать вашего брата, — вдруг улыбнулся он. — Еще оробеете. А робость ваша мне ни к чему. Дерзайте умно, подумав. И не ухватывайтесь только за негативную сторону жизни. Больше места отдавайте героическим событиям, людям, на которых следует равняться нашей молодежи. И не забывайте, что у нас есть заклятые враги — империалисты и их порождение — чернорубашечники, коричневые и прочие фашисты. Нам с ними придется столкнуться. Комсомол взялся подготовить сто тысяч летчиков. Что вы для этого сделали?

— Печатаем очерк о Чкалове, о парашютистах и девушках, летающих на У-2. Готовим перевод острой статьи Поля Вайян-Кутюрье «Несчастье быть молодым», о тяжкой и неодухотворенной жизни молодежи на Западе и о поднимающем голову фашизме в Италии, Германии, Франции. Опубликуем очерки о выдающихся спортсменах, о ребятах, уехавших в Хибины… и материалы о челюскинской эпопее…

— Вот это направление у вас должно быть главным, — одобрил Сергей Миронович. — Иди и действуй. Успеха вам.

И Киров крепко пожал руку Громачеву. У Романа создалось впечатление, что его вызвали не для вздрючки, а предостеречь и ободрить.