Деревянные пятачки

Белевич

После смерти жены Белевич лет пять жил один. Умирала она тяжело. От туберкулеза. Последние месяцы, зная, что ей не выжить и что тянуть осталось недолго, стала пить. Он уходил на работу, а она оставалась одна в неуютном бараке. В одной половине жил маляр Кузьмич, в другой они, Белевичи.

«Тебе, наверно, очень неприятно, что я пью, но, знаешь, так легче».

Молчаливый и раньше, с годами он совсем перестал разговаривать. Зато много думал. И о чем бы с ним ни начинали говорить, он уже знал, о чем будут говорить, и знал, чем кончится разговор, поэтому и молчал. И жене ничего на ее слова не отвечал, только с ласковой грустью глядел на нее. Он знал, что недолго ей осталось жить, и не осуждал за то, что она пьет.

За то время, когда она пила, он подорвался в деньгах. И, чтобы свести концы с концами, перестал ходить в столовую — а дома говорил, что сыт, — и питался только хлебом и кипятком в своей конторке, хотя очень любил крепкий чай.

«Ты устал от меня... Но ничего, я скоро умру».

Он сидел опустив голову. Все правильно — устал. Все правильно — скоро умрет. И от этого еще тяжелее.

Горячо дыша, она подходила к нему, гладила его седые волосы.

«Неужели и верно, ничего там нет?»

Он молчал. Знал, «там» ничего нет.

Последнюю ночь не отходил от нее. Она задыхалась. Не помогали кислородные подушки. Все хватала его за руки, неотрывно глядела округлившимися глазами в его глаза. Расставаясь с жизнью, не хотела с ним расставаться.

Умерла. Надо было хоронить. А не на что. Тогда в первый раз он пришел с просьбой к начальнику райторгодела.

— Я уже работаю семь лет на базе, — сказал он ему, — ни одна ревизия не обнаружила у меня ни излишков, ни недостачи. Дайте мне премию!

Начальник удивленно посмотрел на Белевича, он никак не ожидал услышать такое от него, но, подумав о том, что действительно Белевича ни разу не премировали и действительно работает он образцово, издал приказ, и в бухгалтерии Белевичу выписали премию, которая вся и ушла на похороны.

Похоронив жену, Белевич стал жить один. Каждое утро его можно было видеть шагающим на станцию, где находилась база. Одет он был всегда одинаково: летом — в телогрейке, в кирзовых сапогах и кепке, зимой — в черном полушубке, валенках и солдатской шапке-ушанке. Шел он ссутулясь, грузно переставляя ноги, не подымая головы. Он ни с кем не здоровался, потому что никого не видал. Если же кто здоровался с ним, то он, не подымая головы, коротко кивал и шел дальше, даже не оглянувшись на того, кто с ним поздоровался.

На станции, в стороне от вокзала, громоздился склад. Туда поступали шифер, двутавровые балки, стекло, гвозди, скобы, толь, цемент в мешках, готовые рамы, двери. Район быстро застраивался, и все это было нужно. И чуть ли не каждый день приходили вагоны с грузом. И каждый день грузчики ворочали мешки с цементом, подымали ящики с гвоздями, совали на машины с прицепом балки. И с ними, не отставая от них ни в чем, работала Клавка, молодая женщина, растившая двух своих девчонок.

Грузчики порой «сшибали халтурку» у горожан-застройщиков. И, сшибив, покупали водку, колбасу и тут же, присев в холодок, распивали.

Все это видел Белевич из маленького окна своей конторки. Видел и то, как Клавка, запрокинув лицо, открыв свою длинную белую шею, пила из стакана водку, как морщилась, занюхивая хлебом, а через несколько минут уже смеялась и сама лезла к самому рослому грузчику Кольке Зарубину, женатому мужику. Все знали, что он с ней живет, и все знали, что ничего путного из этого не выйдет.

Иногда она забегала в конторку, хватала с железной остывшей печурки чайник и пила прямо из носика. Садилась против Белевича и, глядя поблескивающими глазами, говорила:

— А у тебя, Белевич, всегда все так же. Хоть днем, хоть ночью приди. Чай-то бывает когда горячий?

Белевич молчал, будто ее и не было. Тогда Клавка сердилась.

— Чего ты, глухой, что ли?

Белевич курил, опустив голову.

— Вот человек! — удивлялась Клавка. — Прямо жалость на тебя смотреть.

«На тебя смотреть жалость», — думал Белевич, но молчал. Знал — говорить об этом ей бесполезно. И все же сказал, но много позднее, когда Колька бросил с ней трепаться и к Клавке стал подсыпаться рябой, кривоногий Кешка Тельпугов. Но она гнала его. И все чаще стала пить.

Однажды перепила, и Кешка, глумясь, под хохот грузчиков, потащил ее за склад. А она только слабо всплескивала руками. Тогда Белевич вышел из конторки, оттолкнул Кешку и привел Клавку к себе. Уложил ее на узкий, жесткий топчан, на котором теперь, живя один, часто проводил ночи.

Он просидел в конторке до полной темноты. Мимо склада, содрогая землю, проносились товарные поезда, груженные лесом, гранитом, щебенкой. Иногда останавливались, чтобы пропустить встречный пассажирский. И, натуженно лязгая сцеплениями по всему составу, шли дальше медленно, потом уже, за семафором, набирая скорость.

В темноте конторки все слилось, и слышны были только звенящий зуд комара и ровное, глубокое дыхание Клавки. По такому дыханию Белевич понял, что она уже вытрезвилась. Тогда включил свет и разбудил ее.

— Ой, где это я? — садясь на топчан, рассмеялась Клавка. — Никак у тебя, Белевич? Чего это я у тебя?

— Иди домой. Дети ждут.

Клавка свела реденькие брови и заплакала.

— Дура я какая! Господи, и чего я такая нескладная...

— Иди, скоро последний автобус.

Она ушла. А он остался в конторке. Долго не спал, все думал о Клавке, о ее детях. Утром, когда она пришла на работу, позвал ее.

— Пропадешь ты, если будешь так жить, — сказал он.

— А тебе чего? — грубо ответила она, потому что и стыдно было, и разбирало зло, когда лезли в ее дела.

— Девчонок жалко.

— А что им с твоей жалости!

— Давай будем жить вместе.

— Чего? — Клавка засмеялась— Ты с ума сошел, Белевич!

— Надо детей подымать, чтобы выросли как следует быть. А одна ты не осилишь.

— Ну, это не твоей заботы дело!

— Пропадешь ты одна. Не хватит твоей жизни на них.

— А ну тебя!

Клавка махнула на него рукой и убежала, и он видел в окно, как она стала рассказывать грузчикам, и как грузчики, а особенно Кешка Тельпугов, захохотали, глядя на его окно.

В этот день они грузили цемент, и Клавка, надрываясь, таскала пятидесятикилограммовые мешки, и лицо у нее было багровое, и дышала она часто, и несколько раз хваталась за сердце.

— Я тебе говорю честно, — с трудом подняв голову и глядя в ее усталые глаза, сказал Белевич. — Мне тебя не надо. Но ради детей твоих будем жить вместе.

От тяжестей ей резало низ живота, сердце на каждом стуке куда-то проваливалось, и было так тяжело и обидно, что Клавка заплакала.

— Черт с тобой, — сказала она. — Приходи.

Он переехал к ней. И с этого дня она перестала работать грузчиком.

— За пять лет, что живу один, скопил немного денег. Надо одеть девочек. И тебе надо одеться, — сказал Белевич.

И в первое же воскресенье они все: и Клавка и ее дочки — одной десять, другой двенадцать — пошли в универмаг, и он купил им обувь и на зиму по пальто. И Клавке купили пальто.

— Ну что ж, надо спрыснуть, — сказала Клавка, не очень ловко себя чувствуя от щедрот Белевича.

Он послал девочек за пряниками и конфетами.

И Клавка притихла.

Ночью она ждала его — он спал на кухне. Но он не пришел.

Встала она чуть свет, затопила плиту, приготовила завтрак. Белевич встал, помылся, поел и ушел на работу.

Вернулся поздно. Клавка ждала его, накрыла стол. Он поужинал. Почитал газету. И лег спать.

— Что ж, так и будем жить врозь? — сказала ему Клавка спустя неделю. — Все равно все уж говорят, что живем, так пускай будет правда. — Она вспыхнула и засмеялась. И тут же поморщилась. У нее все чаще болел низ живота.

— Чего ты? — спросил Белевич.

— Да так... ничего...

Он не стал допытываться, но каждый день все внимательней к ней присматривался.

— Сходи к доктору, — однажды сказал он.

— Боюсь... — и Клавка заплакала.

Он с жалостью поглядел на ее осунувшееся лицо, на тонкую шею и с ужасом нашел сходство с лицом и с шеей своей первой жены незадолго до ее смерти. И не стал настаивать, чтобы она пошла в поликлинику. Но она все же пошла.

— Я схожу. Ладно. Схожу!

Оттуда вернулась веселая. Вечером, когда уложила девочек спать, пришла к нему.

— Белевич, а ведь я люблю тебя!.. Думаешь, вру? Нисколечко! И зря ты меня посылал в поликлинику. Совсем зря...

Но он знал — не зря! Видел, что она прикидывается веселой. И ему было тяжело, и жаль было ее. Но он даже не показал вида, что обо всем догадался.

— Я и не думала, что ты такой славный... Все молчишь, молчишь, а сам добрый. И чего я тебя раньше не знала? — Она прижалась к нему и затихла.

На другой день, в обеденный перерыв, он поехал в поликлинику и узнал, что болезнь у нее серьезная. Есть подозрение на рак.

И так оно и было.

Через полгода он остался с ее девочками.

1967