Деревянные пятачки

Ух и женщина!

Конечно, ничего плохого нет в том, что такая выдалась осень. Днем доходило до двадцати градусов. И небо синее, как летом. И еще скворцы не прилетели к своим покинутым скворечням, чтобы попрощаться перед отлетом, сыграть свои последние песни. И листва на деревьях зеленая, сочная. Да, казалось бы, все хорошо, но Василий Николаевич не очень-то верил этой природной благодати. Еще бы, на календаре конец сентября и вот-вот должны ударить заморозки — это ж север, — и тогда, спрашивается, что делать с яблоками? А их уродилось тьма! И, как на грех, погреб не подготовлен. А яблоки висят. Висят? Они грузно шлепаются о землю. И ладно, что еще тихо, а если подует ветер? Свежак? Ведь они полетят, как листья. И что делать тогда? Перегонять на сок, варить джемы, варенья, но жена и так уже обалдела от этого занятия. И все чаще по всему дому — что там по дому, по всему саду! — распространяется запах горелого сахара.

— Ну, знаешь, не проследить за вареньем, это уж, прости меня, черт знает что! — начинал кричать на жену Василий Николаевич.

— Я только отошла на минутку, всего на минутку, — суматошась у плиты, оправдывалась Ирина Михайловна.

— На минутку? Да ты знаешь, что такое минута? Что можно за минуту сделать?

— Ну, что можно сделать? Ну, ушло... Разве я нарочно?

— Только не хватало еще, чтобы нарочно!

Когда-то Ирина Михайловна была ловкой, смешливой Ирочкой. И Василий Николаевич, тогда просто Вася, молоденький лейтенант, был от нее, как говорится, без ума и, женившись, не мог нарадоваться, что Ирочка стала его женой. Не верилось. Чудо какое-то! И все улыбался и к месту и не к месту. И тогда все, что бы ни делала Ирочка, все было прекрасно, хотя ничего делать не умела, а теперь умеет, но почему-то все, что она делает, раздражает его. В чем тут причина? И еще плачет, слова не скажи, обижается, а как не говорить, если добро переводит!

В этот день Василий Николаевич находился в особенно дурном настроении. За ночь столько осыпалось яблок, что их перерабатывать и перерабатывать, а жена, как назло, с утра занялась своими гладиолусами, вместо того чтобы стоять у плиты... И не едет никто. Ни сын, ни дочь, ни родственники, чтобы забрать яблоки! Не едут! А яблоки падают. И на кой бес столько яблоней посадил — пятнадцать штук! Хватило бы и трех, за глаза хватило бы...

— Ну как, не скоро еще? — спускаясь в погреб, спросил Василий Николаевич Савельича.

Тот неторопливо снял рукавицу, закурил, поглядел на штукатуренную стену и только после этого ответил:

— Завтра к обеду все закончу. Ну, денька два постоять надо, а потом пользуйся. Один к четырем делаю. Кость.

— Подвел ты меня, — недовольным голосом сказал Василий Николаевич. — Подвел.

— Чем же это подвел? Я был на другой работе.

— Вот именно, на другой. А моя, выходит, побоку.

— И там надо было.

— «Там»... Меня знаешь уже лет пятнадцать, наверно. А «там» без году неделя.

— Все равно, если просят, надо. Они пораньше позвали, а вы малость опоздали.

— Малость... А вот теперь яблоки могут пропасть. Снимать их надо, а куда прикажете складывать?

— Сложите. Вы не на работе теперь. Целые дни ваши. Знай занимайся хозяйством. Лафа.

— Не в этом дело.

— Как это не в этом? В этом. Теперь вы на пенсии, значит, сам себе хозяин. Захотел — встал, захотел — пошел. Лафа!

Савельичу было уже под семьдесят, он давно получал пенсию, но все время был на работе и у местных, и у дачников-застройщиков. И всякий раз, если заходил разговор с пенсионерами, как бы осуждающе говорил: «Вам что, вам теперь лафа, хошь — встань, хошь — ляг. Сам себе хозяин». Когда же ему говорили, что и он такой же пенсионер, то Савельич, с укоризной глядя на собеседника, отвечал: «Какой же я такой? У тебя пенсия сколь? Девяносто пять? А у меня шестьдесят. Какой же я такой? Мне вкалывать и вкалывать». — «Да куда тебе деньги? — говорили ему. — Старуха получает пенсию, мало, что ли?» — «Мне-то? — придавив глаз рыжей лохматой бровью, отвечал Савельич. — Мне их много не надо. Самому-то. Ребятам моим надо. Муж у дочки ушел. А велик ли алимент от пьяницы? У сына заработка не хватает. Трое ребят. Кто поможет? Ты? Нет, ты не по можешь. Значит, только на меня надежа. А так-то мне денег много не надо. Что я, капиталист, что ли? А тебе лафа...»

— Лафа, лафа, — раздраженно пробурчал Василий Николаевич, оглядывая стену. Она была сырая, тяжелая, и вряд ли возле нее сохранятся яблоки. Загниют...

— А чего не лафа? — невозмутимо подхватил Савельич. — Сад свой. Дом свой. Малина, земляника своя. Черноплодка. Пенсия справная. Когда встал, когда лег — твое дело. Лафа. Я бы на вашем месте продавал яблоки. Полтинник на вокзале кило. А этих полтинников-то эвон сколько на яблонях навешано, — вылезая из погреба с ведром, чтобы принести воды, сказал Савельич и кивнул в сторону сада.

К ним подошла Ирина Михайловна.

— Вот скажи, Савельич, плохой я человек? — спросила она, и губы у нее дрогнули.

— Чем же вы плохая, Ирина Михайловна? Сколь знаю, всегда вы хорошая.

— Вот, а он все недоволен мной. — Она поглядела на мужа. — Все придирается ко мне.

— Не говори глупости! — резко оборвал ее Василий Николаевич. — Если я делаю замечание, то по существу. Ну как же не указать, если она не следит за вареньем, — обратился он к Савельичу. — Ушло. По всему дому чад. И не скажи. Или я не прав?

Ирина Михайловна при словах мужа неожиданно всхлипнула и быстро пошла к дому.

— Вот, пожалуйста, фокусы. Слова не скажи! — раздражаясь еще больше, сказал Василий Николаевич.

— Такой характер, — ставя ведро на землю и закуривая, сказал Савельич. — Они, видишь ли, разные бывают, женщины. Недаром, говорят, в старости становятся или добрыми бабушками, или злыми ведьмами... Я вот работал тут у одной. За раймагом видели, наверно, дом двухэтажный, на берегу озера. Ну женщина. Огонь! Я малярничал у ней. Она, значит, тут живет, а муж в городе. На какой работе, не знаю, но только денег у него было много. Потом его посадили за то, что брал взятки. А тогда, как приедет с города, так она сразу ко мне: «Кончай, Савельич, работать. Едем кататься на озеро». Ну, значит, на весла. Петька был плотник, тот, значит, на гитаре рать. Сидит на носу и играет. А она с мужем слушает и все смеется чего-то. Красивая, куда тебе! Так бы и глядел на нее все время. Молодая! Покатаемся этак и на остров вылезаем. Тут она быстренько скатерть раскинет и из сумок вино достает, закуски разные, и все это выкладывает, и нас с Петькой зовут. Коньяк у них был, миноги, белорыбица. Икра. Закусь такая, что и во сне не приснится. И опять, значит, Петька на гитаре наигрывает, а она слушает. Привалится к мужу и подпевает. На меня взглянет, улыбнется и, веришь ли, будто по глазам резанет, аж слезы выступят. Ух и женщина! А другой раз и без мужа кликнет меня, чтоб я на весла садился, — и на остров. Ну, опять же с Петькой. Тот все на гитаре наигрывает. Платила на нам повременку, так что мы были не в убытке. Но ведь и совесть есть. Другой раз скажу ей: «Что ж это, Аврора Сергеевна, такое получается, мы не работаем, а деньги идут». А она: «Или еще мало на своем веку наработался, Савельич? Не думай, пустое это. Живи, пока солнце светит». Ух и женщина!

— Не понимаю, чем тут можно восхищаться? Какая-то разгульная бабенка. Муж сел за взятки. По всей вероятности, она его и толкала на подобное, — сказал Василий Николаевич.

— Этого я не знаю, — ответил Савельич. — Но ловкая! — и в глазах у него проскочил какой-то проблеск, как зарница в темной ночи.

«Вот совсем не предполагал, что Савельич такой человек, — подумал Василий Николаевич, поражаясь и тону, каким все было рассказано про эту Аврору, и тому блеску, какой сверкнул в глазах старика. — Вот вам и пожалуйста! Как говорится, седина в бороду, а бес ребро».

Он походил по саду, поднял несколько упавших яблок, хотел было отнести на кухню, но вспомнил ссору с женой и не пошел. Обвел взглядом верхушки яблонь, озабоченно вздохнул, видя, как они гнутся под краснобокой тяжестью, и снова направился к Савельичу, хотя знал, что вряд ли от его присутствия подвинется работа.

Савельич словно ждал его. Как только Василий Николаевич спустился в погреб, тут же откинул мастерок в ящик с раствором и, закуривая, засмеялся.

— Вспомнил я тут. Это ж надо, до чего бывают продувные. Видали, наверно, домище с двумя мезонинами и тремя верандами? Ну, за аптекой-то! Под резиновым шифером. Так вот, хозяйка его — Катюшка. Помните, наверно, работала почтальоншей. Пухленькая такая. — И Савельич, чтобы показать, какая она пухленькая, повертел пальцами.

— Ну как же, помню, — сказал Василий Николаевич, и на самом деле припоминая женщину небольшого росточка, круглолицую, с миловидными ямочками на тугих щеках.

— Так ведь она вдова теперь. А была вышедши замуж за старика. Тот с-под Москвы в свое время приехал к сыну погостевать. Ну и завлекся ею. А она что? Ух и женщина! В такой полон взяла его, что он чуть на колени не падал перед ней, чтоб только она согласилась стать его женой. Вдовый он был. Соблазнил дачей. Садом. Все, говорит, отпишу, старик-то. Все будет твое. Сын ему: «Папа, папа, одумайся! В ваши ли годы такое совершать!» Но разве остановишь человека в таком деле. Он и слушать не захотел. Разругался. А когда невестка сунулась, так чуть не пришиб ее. И ушел от них, да прямым ходом к Катюшке. «Да вы что! Да вы что! — застрекотала та. — Да что обо мне люди подумают». Но только старик ни в какую. Уперся, как костыль в землю. Гони, говорит, не гони, а не уйду. Тут помирать буду! Ну а она ужасно хитрая оказалась. Ух и женщина! Живите, говорит, здесь, а я переберусь к подружке. Ну, ясно дело, он на дыбки. Зачем, говорит, мне твой дом без тебя? А какой у нее дом, коли всего одна комната да и та в коммуналке. «Ой, — говорит это Катюшка-то, — прямо не знаю, что с вами и делать. Мне и самой жалко вас. Видно, вы хороший человек, добрый да ласковый». — «Добрый, добрый я, — это говорит он-то, — для тебя ничего не пожалею. Только приголубь меня. Уедем мы отсюда. Жить будешь в свое удовольствие. Пенсия у меня сто восемьдесят рублей...»

— Странно, откуда ты все это знаешь в таких подробностях? — суховато спросил Василий Николаевич.

— А чего тут знать, коли она сама мне все рассказывала. Я ж у нее весь дом штукатурил. Новый-то, который за аптекой. Вот она тогда и рассказала все. Говорит и хохочет. А так-то откуда бы мне узнать.

— Да. Ну и что?

— А то, что за всяко просто она его к себе не подпустила. И условий не ставила, а так дело повернула, что он, считай, при свидетелях уговорил ее взять от него дарственную на дачу и на все свое имущество. И уж так-то радовался, когда привел ее к себе. Но только пожил недолго. На полгода его не хватило. Ну, оно и понятно — старый, да и инфаркт уже перенес, а она что? Она молодая, в полной силе. Где же ему! Ну, похоронила, дачу продала и сюда. И сразу за дом принялась. Построила. Теперь дачников пускает на пятьсот рублей за сезон. Мишка Лапшин подкатывался к ней, чтоб жениться, так она даже не глядит, а еще в прошлом годе сама за ним бегала, за счастье считала. А теперь куда там! Ух и женщина! — и снова, как в тот раз, глаза у Савельича сверкнули.

— Что же, тебе нравятся такие? — с осуждающими нотками в голосе спросил Василий Николаевич.

— А что проку, что нравятся, я-то им ни к чему. Кроме мастерка да спецовки, считай, ничего и нету. Куда им такой. Им нужна валюта.

— Да... Ну, не буду мешать.

— Ничего. Если б мешали, я бы сказал.

«Вот извини и подвинься, какие бывают ситуации в жизни, — подумал Василий Николаевич. — Два случая, и дважды женщины обставили нашего брата. Теперь один в тюрьме, другой в земле, а они обе здравствуют, процветают. И ни во что это им обошлось. А тут всю жизнь трудился, по копейкам собирал на дачу. Жена экономила, во всем себе отказывала. Да, отказывала... И у меня здоровья настоящего нет, хотя года еще и небольшие. Подумаешь, шестьдесят». От таких дум Василий Николаевич расстроился. Он всегда расстраивался, когда начинал думать о себе. Потому что надо очень много преуспеть жизни, чтобы раздумья были радостными. Хотя, честно говоря, он не мог обижаться на то, что жизнь у него сложилась плохо. Чего еще надо — дети выросли, имеют хорошие специальности, квартира есть в городе, дача с садом. Чего еще?

Василий Николаевич убрал часть ненужных подпорок, снес на кухню еще корзину паданцев, покосился на жену, распаренную от печного жара, и неожиданно поймал себя на мысли, что его жена совсем другой человек, нежели те женщины, от которых Савельич был в восторге.

«Удивительно, — подумал Василий Николаевич, — почему это вызывают восхищение какие-то авантюристки и совершенно остаются вне поля зрения такие скромные, никого не обманывающие женщины, как моя жена? Странно, весьма странно!» Он взглянул на жену, и то ли от того, что уже наступал вечер, то ли от усталости, но у нее под глазами лежали глубокие, как ямы, черные тени.

— Что же ты свет не зажжешь? — сказал Василий Николаевич и повернул выключатель.

Тени исчезли, и лицо жены стало обычным — невеселым, как бы застывшим. Чтобы как-то приблизить себя к ней, оправдать свое появление, он заглянул в кастрюлю. Там, как в жерле вулкана, булькало, вздувалось. Лицо ему обдало паром.

— Я думаю, пора кончать с этими джемами, — сказал он.

Она ничего не ответила, только вздохнула. И оттого, что она промолчала и стояла все так же понурясь, ему стало ее жаль и он, как никогда понимая в эту минуту, что ближе человека для него, чем она, нет, обнял ее и виновато опустил голову. Нет, она никогда не обманывала его, не толкала на дурное, старалась делать так, чтобы ему было хорошо, всю жизнь была ему предана.

— Ну их к лешему, эти джемы, — сказал он, чувствуя себя еще больше виноватым.

Доверчиво, как это могут делать только очень близкие люди, она прижалась к нему. И так они стояли, ощущая теплоту друг друга, стояли недвижимо, стараясь не нарушить эту давно забытую и вновь обретенную близость.

1972