Деревянные пятачки

Страсть смертная

— Лучков умер! — сообщил Малову проходивший мимо столяр Сенькин.

— Иди ты! — ошарашенно поглядел на него Малов.

— Точно. Пришел из бани, лег и умер.

Сенькин сообщил и пошел дальше, а Малов почувствовал, как сердце охватила томящая остуда. Внезапно задрожавшими руками он раскрыл пачку, закурил и только после этого повел взгляд на дом Лучкова. Дом был наискосок, через дорогу. И если до этого неприятного сообщения ничем не привлекал внимания, то теперь сразу все в нем стало тревожно, таинственно: и пустые окна с задернутыми занавесками, и пустое крыльцо, и пустой подъезд, и даже березы, стоявшие перед палисадником, казались иными, тоже полными неприятного значительного смысла.

Неприятное было прежде всего в том, что Лучков был еще не старый человек, всего на три года старше Малова. Не болел, ни на что не жаловался, и вот его нет...

Напоминание о смерти выбило Малова из привычного бездумного состояния, и мысли одна мрачнее другой стали одолевать его. Рядом стучал трактор, напоминая о том, что есть жизнь, есть труд, но его работящий стук проходил мимо сознания Малова. Шумно возились на старой иве воробьи, но и они проходили мимо сознания Малова. Светило солнце, но и оно было ни к чему. Все как бы выпало из его личной жизни, потеряло свое значение, тот интерес, который заставлял радоваться всему живому, и Малов все сосредоточеннее глядел себе под ноги, и все тоскливее, томительнее было у него на сердце. И он уже знал, к чему это приведет, и не сопротивлялся, а даже сам с готовностью шел навстречу этому неизбежному, которое к добру никогда не приводило. За пятьдесят лет было выпито подходяще, и если вначале водка веселила, заставляла то петь, то плясать, то уматывать к молодым бабам, то теперь уже только отяжеляла, принося мучительное похмелье.

— Вась, иди, а то простынет! — позвала в окно жена.

Она звала обедать, и приехал он на обед, потому и не заглушил трактор, — перекусить и дальше вкалывать. Но разве теперь что полезет в глотку. Был человек, и нет его. И дом пустой, хотя каждая вещь как стояла в нем, так и стоит. И тишина, которую ничем не разломать, будь ты неладна! Живешь и не знаешь, когда в последний раз вздохнешь. Может, через год, а может, и через час какой...

— Вась!

Он вогнал трактор во двор, заглушил и вошел в дом.

— Слыхала, Лучков-то умер? — сказал он.

— Ой не говори, беда, прямо беда! На бюллетене был, уж выписываться надо было, пошел в баню, и на вот тебе! — Валентина сморщилась и заплакала.

— Была у них?

— Не... не могу, до того жалко Прасковью. Одна теперь осталась.

«Одна, — подумал Малов. — Ребята разлетелись кто куда. Несколько дней потребуется, чтобы собрать. А время жаркое...»

— Все же сходила бы. Нельзя оставлять в таком деле человека одного.

— Ладно, схожу...

— Иди.

Он дождался, когда ушла Валентина, и вначале медленно, а затем все решительней зашагал со двора. Он шел в буфет. Надо было смыть с сердца навалившуюся тяжесть. Забыться, отодвинуть случившееся с Лучковым в прошлое, и, чем скорее это сделать, тем станет легче.

По пути он зашел в магазин, купил пол-литра. И сбежал по ступенькам вниз.

В буфете, как всегда, когда было пиво, полно мужиков. Накурено. Малов оглядел всех быстрым определяющим взором и увидал своего двоюродного брата Степу, лысого, еще не старого мужика. Степа тут же заметил его и вскинул от радости рыжие брови. Весело замахал рукой, зовя к себе. Малов, раздвигая гомонящий люд, подался к нему и вскоре пристроился рядом у столика. Чтоб не стоять в очереди, Степа метнулся со своей кружкой к буфетчице, и та «повторила».

— Пей, я уже две выдул, — заулыбался Степа.

— У меня завод гуще — ответил Малов, достал бутылку и, не таясь, разлил по стаканам. Остаток сунул в карман.

— Чего стряслось, или с Валентиной не поладил? — принимая стакан и беря левой рукой, а точнее двумя пальчиками кусок колбасы, прихваченный в магазине Маловым, спросил Степа.

— Лучков умер...

— Ну?

— Вот, думается, и близкими не были, а так ударило по чувству, что ничего на ум не идет. Главное, не такой уж и старый, всего на три года старше меня, а вот скапутился. Так что, как говорили на войне, стрельба рядом идет. Ну, давай выпьем!

Запили пивом. Съели по куску колбасы и стали курить. И сразу же появилась легкость и захотелось говорить. И Малов стал рассказывать о Лучкове, с которым никогда не был в близких отношениях, но все же по-соседски жил с ним дружно и нет-нет да и, повстречавшись, перекидывался каким словом.

— Главное, спокойный он был. Голоса не повысит. Я ведь его знал лет тридцать, как переехал он на нашу улицу. Все в труде, все в работе. И пил, понимаешь, редко. Никогда пьяным его не видал. Даже в праздники. Ну выпивал, конечно, не без того, кто нынче не пьет, но все в аккурате. Так, чтоб на бровях, не было. Трех сынов, дочку поднял. Всем дал образованье. А легко ли поднять такую ораву! У меня двое, и то в одних портках третье лето хожу. А у него четверо. Каждого обуть, одеть, накормить. А они что, разметались в разные стороны, и приветик.

— Это факт, — согласился Степа и провел ладошкой по вспотевшей лысине. — У меня одна Нинка, а чего она — вон картошку сажал, думаешь, помогла? А исть лезет. Они все такие ноне. Молодежь.

— Вот и сносился. Не видал никто, а он вроде мыла, раз от разу и смылился. И нет теперь Николая Васильевича... Так и мы — чего-то суматошимся, думаем, конца-края жизни не будет, а глядь, и нет тебя.

— Это уж так, как грибу осенью. Вот хоть взять и Антипова, помнишь, как машиной сбило его. Утром хохотал, а вечером ему Сенькин уже гроб ладил. Но я тебе так скажу, братан ты мой милый, тут уж кому как судьба решит. Тут раньше времени загадывать не следует. Если так случилось, значит, так и надо. Вот ты живешь, значит, так полагается. А Лучкову лежать назначено. Значит, пора. Тут в жизни все в точности распланировано. Кому чего. Или, скажем, я, — тоже вот с тобой беседую. Пиво тяну. Значит, так мне положено. А Лучкову уже нет. Взял свое, и шабаш. Значит, столько ему было отпущено природой чего выпить, чего съесть...

— Так полагаешь?

— И никак кроме.

Малов достал бутылку и разлил остаток.

— Это, пожалуй, ты верно сказал, — кому сколько отпущено. Больше того, что намечено, не выпьешь и не съешь. Тут ты прав.

— А иначе как, если бы не так, то что же, выходит, пей без конца? А должно на всех хватить. Отсюда и доза. Я вот читал книгу, так там все про звезды. Оказывается, у каждой звезды свое имя есть. Вот, скажем, Юпитер. Есть такая звезда. Или та же Венера...

— Принеси-ка еще кружку.

Степа сбегал и принес. Они распили ее, после чего Степа понес такое, что даже и сам захмелевший Малов понял, что братану пора домой, и повел его из буфета. На свежем воздухе Степа совсем отяжелел, и ему стало уже не до разговора. Малов тащил его и чувствовал, как тоска снова наваливается на него и все безотраднее лезут в голову разные мысли. Ну что, на самом деле, видал он в жизни? Какую такую большую радость испытал? Дети, это, конечно, так, а еще что? А жил ли так, как хотелось? Позволил ли себе то, к чему влекло, к чему, скажем, тянуло? Или во всем был отказ? И вообще, зачем дадена жизнь? Или кроме работы да водки ничего и нету?

Он рад был дотащить братана до его дома и остаться наедине с такими, как ему казалось, значительными мыслями.

«И эта ругань. Вот, скажем, являюсь я теперь домой, а там Валентина набрасывается на меня. А зачем? А может, я всего последний час живу. Никто ничего не знает. Вон Лучков — был и нет. Так надо ли ругать меня, может, пожалеть надо? Может, сделать так, чтоб мне приятно было. Кого ты ругаешь, Валя? Глянь, ведь это перед тобой я, которого ты любила, когда была в девках, так чего ж теперь кидаешься на меня? А то, что в моем сердце творится, это как?..»

В эту минуту он проходил мимо магазина и не мог не завернуть, чтобы купить еще вина. Денег на водку не хватило, и он купил бутылку портвейна.

«Сядем давай и выпьем. Поговорим. Как человек в человеком. Мне есть что тебе сказать, Валентина. Я давно уже примечаю, что ты на меня стала огрызаться. Это не по тебе, то не так. А почему? Может, надоел? Так я уйду. Я уйду, Валентина. Живи одна. Вон Прасковья осталась одна, думаешь, ей лучше без Николая Васильевича? Нет, друг мой, не лучше. Вот иди, спроси ее. Она тебе скажет. И вернула бы, да не вернешь. И потому ты меня не ругай, а жалей. Береги, если не хошь оставаться одна, а не набрасывайся...»

Валентина набросилась:

— Где тебя черти носили? И нажрался уже. Каждому поводу рад!

— Ти-хо! Чего бросаешься? Ты вот сядь со мной и давай поговорим. Как люди. Как человек с человеком.

— С человеком! Да какой ты человек? Хуже скотины. Пьяница ты, вот кто! Бригадир прибегал: «Где он? Где он?» А он по буфетам шляется. Да что это за жизнь окаянная!

— Та-ак, — медленно произнес Малов. — Ну что ж, не хошь по-хорошему, тогда чего же мне остается? Освобожу тебя. Нет чтоб помочь, потому как тяжко мне из-за Лучкова, а ты...

— Чего из-за Лучкова? Живой он!

— Как живой?

— А так, пришел из бани, лег отдохнуть, а Марфа сослепу не разобрала и разнесла.

— Да зачем же она такое, дура, сделала?

— А поди спроси ее, старую каргу!

— И Сенькин говорил…

— Живой он, живой, своими глазами видела!

На другой день Малов, страдая от похмелья, подошел к Сенькину.

— Ты чего это наплел про Лучкова? — хмуро спросил он.

— Марфа сказывала, а мне откуда знать, — сердито ответил Сенькин. — Да ты не о том говори, парень. Вот как я жив остался! Я ведь пошел к ним. Насчет гроба. Подхалтурю, думаю. Вхожу в дом. На кухне пусто. Позвал. Молчание. Тогда я заглянул в горницу. Лежит он на постели. Вытянувши. Думаю, дай сыму мерку. Подхожу, вынаю складной метр. И вдруг он открывает глаза и подымается. Веришь ли, у меня враз ноги отнялись. До сей поры ровно ватные. Вот где страсть-то смертная! Главное, молчит, смотрит и подымается. Как выбрался, не помню.

Малов вздохнул и... выпрямился. К нему шел бригадир.

1975