Деревянные пятачки

Рассказ без названия

Он думал, что у матери уже все кончено с ее шальными веснами, перегорело и она остепенилась, но вот снова весна, и Райка-почтальонша, как ее звали в поселке, не идет, а летит, и улыбка на все стороны, и глаза сверкают так, что ни за что не дашь ей пятьдесят, и мужики невольно оглядываются на нее, а она вся подтянутая, даже стройная, и ноги в высоких сапожках постукивают одна о другую, — ну ни за что не дашь ей столько — молодая! А ему всего тридцать два, а хуже старика... Да, спасибо, маманя, хорошенькую вы жизнь мне уготовили. Всех под свое крыло собрали, а старшего не пожалели. Всю тяжесть взвалили на старшего...

Шести лет не было, когда погиб отец. А когда на фронт ушел, не было и трех, и не помнил его. Выла, волосы рвала маманя, когда получила похоронную.

«Максим!.. Максим!.. Максим!..» — звала она отца, и, глядя на нее, ревел он, ее сын, еще не сознавая, какая беда пришла к нему. Да, не столько к матери, хоть она и ходила с опухшими глазами, а к нему, его единственному сыну, к тому, что осталось от него на земле.

Долго ходила мать, не подымая лица, будто что искала, и вроде ростом стала меньше, и с лица изменилась, и если кто спрашивал о чем, то никак сразу не могла прийти в себя, не понимала, чего от нее хотят. И если б знал отец, лежа в далекой безвестной могиле, то, наверно, не так бы горька была его участь: такая любовь, такое горе примирили бы с могильной тьмой. Да, мать до того горем была пришиблена, что порой не замечала своего сына. А он не раз обмораживался, простужался, ходил в соплях, но рос и глядел на мир всегда радостно, будто за бугром ждало его веселое солнце. Дни сменялись ночами, ночи светлыми утрами, длинными днями, играми, школьными заботами, катаньем с гор, купаньем, запрудами на ручьях, ворованными яблоками из чужих садов, и не заметил, как рядом с его постелью появилась сестренка.

— Аист принес... аист... — смеялась и плакала мать, отвечая ему, откуда она. — Аист...

И с этого дня появились новые заботы у него, старшего ее братика. Надо было качать зыбку, если она плакала, следить, чтоб не упала с постели, кормить из бутылки молоком, и уроки надо было делать, а за окном играли ребята, звенели их голоса, а он сидел и сумрачно глядел на сестренку, ожидая мать, чтобы успеть поноситься с ребятами.

Прибегала она, бросала свою сумку и скорее к плите, чтобы сварить что-ничто на скорую руку, покормить своих, да еще постирать надо, прибрать, а то черт ногу сломит. Воды принести. Картошку окучить. И все реже она вспоминала теперь того, кто отдал свою жизнь за нее, за своего сына, за родину. Бегала в суете своих будней, занятая своими простыми делами. Дула на руки зимой, засовывая в железный ящик газету, прикрывала голову плащиком от дождя, отворачивалась от пыли, поднятой ветром и встречной машиной и думала о том, что все же сволочь Пашка: ребенка сделал, а нет чтоб помочь, будто не знает, что на помощь от государства не много нашикуешь. А девочка растет, ей и сапожки надо, и платьице, и пальтецо. Ванюха ладно, сама позабочусь, а девочке надо помочь, Павел Аркадьевич. Нет, проходит, не глянет даже в нашу сторону, кобель чертов!

— Здравствуйте, Николай Семенович! Газетку вам и журнал.

— Спасибо.

Он смотрит на нее, полковник в отставке, и хотя глаза у него серьезные, но губы дрожат в улыбке. У него свой дом, свой приусадебный участок. Яблоньки полощут на ветру густой листвой. На яблоньках яблочки.

Он протягивает ей одно, с детский кулачок, и оглядывается на крыльцо, чтоб жена не заметила.

— На!

— Ой, что вы! — отказывается Рая. — Не надо.

— Бери, бери.

Добрый дяденька. Хороший дяденька. Чтоб ты подавился от своей жадности. Как руки не отвалились. Ну да ладно, все забава Танюшке...

А уже осень. Да, коли яблоки, так уже осень, хотя и солнышко еще греет, но небо уже не то, и воздух прозрачный, и росы по утрам, и пар от реки. Да, осень. А там и зима. Ой, не приведи господь, до чего же холодно будет! Дров надо поболе запасти. Одной машины мало. А дорогие, чуть ли не треть месячной зарплаты. Хотя, если угля купить. Уголь хорошо — положишь в печку, и всю ночь тепло. Спи без укутки...

— Перевод получите. Не забывает вас сынок.

— Спасибо, милая... На-ка тебе рублик.

— Ой, что вы!

— Ну-ну, это я от радости...

— Хороший он у вас... Спасибо.

— На здоровье, милая...

Вот и славно, по пути в магазин забежать и купить колбаски да еще ирисок. Пусть полакомятся. На свои-то заработанные ирисок не купишь. Не до них. А тут можно. Хорошая тетенька Екатерина Петровна, хорошая старушка. И сын у нее хороший... И мои ребятки хорошие... Ну, еще два дома и обратно. Скорей бы к своим. Как они там? Ну да все должно быть в порядке, Ванюшка уже большой. Десятый идет. Весной будет десять...

Весной Рая словно распрямилась, увидела высоко в небе летящие косяки гусей, солнце увидала в огромном просторном небе, запах проснувшихся берез вдохнула и вдруг поняла, что жизнь еще не кончена, что все, что было связано с Пашкой — шофером из автоколонны, еще не жизнь, а так, треп, что жизнь-то вся еще впереди. Подумаешь — двадцать семь! А ей столько никто и не дает. Двадцать три от силы. Когда говорит, что двое детей, ахают. Не верят. Кость у нее мелкая. Черты лица тоже мелкие, потому и молодая. В маманю, наверное, той до смерти никто не давал ее года...

— Здравствуйте, Николай Семенович! Газетку и журнал вам.

— Спасибо...

Он смотрит на нее, полковник в отставке, и хотя глаза у него серьезные, но губы дрожат в улыбке. Знает, знает Раечка, что это может обозначать. И сама этому чувству идет навстречу. Потому что весна, потому что жить надо, а не прозябать! Впрочем, она не думает так. Просто каждая клеточка в ее молодом неизрасходованном теле вопит о ласке, о том, чтобы заглядывали мужские глаза в самую глубину ее глаз, чтобы грудь распирало от любовной радости.

— Что ж это ты никогда не зайдешь в дом? — говорит полковник в отставке, и губы у него начинают дрожать еще сильнее, и в глазах промелькивают отблески еще не погасшей до конца молодости.

— А зачем я пойду, если ящик на калитке? — говорит Рая, а сама уже смеется. Хотя и понимает, что надо бы построже быть, посерьезнее, но ничего не может сделать со своими губами, они так и ползут в стороны, обнажая белые, ровные зубы.

— Поглядеть, как живу, — говорит полковник в отставке, не отрывая своего взгляда от ее смеющихся глаз, и чувствует, как ему становится мало воздуха.

— А хозяйка? — лукаво говорит Рая и сама на себя ужасается: так ли надо бы отвечать, это ли говорить! При чем тут хозяйка-то? Уходить надо! Передернуть плечом и уйти, чтобы не понимал плохо о ней.

— А ее нет.

Ах вот почему он приглашает ее в дом! Значит, хозяйки нет, и он теперь осмелел. А зачем ей дом его глядеть? Покупает она его, что ли?

— А где же она? — вместо того, чтобы что другое сказать, спрашивает Рая и слышит, как с неба доносятся трубные голоса больших птиц. В них нетерпеливое томление по самой высшей черте жизни, ради чего живет все живое.

— К сестре вчера уехала. На Урал.

— А вы чего же? — говорит Рая и чувствует, как с каждым словом, как бы по ступеням, спускается все ниже. А сверху еще призывнее трубные звуки. И вдруг над самой головой зашипел скворец, раздувая на шее перья.

— Чего «чего же»?

— Вы чего не уехали?

— А зачем мне уезжать? Идем покажу, как живу...

И он идет, прямой, осадистый, с короткой шеей, и она покорно идет за ним, разглядывая его сильную шею и прочно посаженную на нее круглую голову с розовой проплешиной.

— Вот здесь и живу, — сказал он, показывая светлую, в пять узких окон столовую, из которой видно во все стороны извилистую реку. — А вот здесь мой кабинет. — Когда он говорил слово «кабинет», то голос у него стал хриплым.

В кабинете был стол, кресло, маленький столик, будто игрушечный, и широкий диван с порыжевшей кожей. И полка с газетами и журналами.

— Садись, — сказал полковник и откашлялся, приложив руку к горлу. — Я сейчас.

Он ушел. А Рая села на диван и осмотрелась, зная, что все дальнейшее с этим полковником будет зависеть только от нее, — захочет, и ничего не будет, захочет, и...

Вошел полковник. В одной руке он держал вазочку с конфетами, а в другой — бутылку портвейна.

Рая хотела спросить: «Зачем это?» — но не спросила, сказала совсем другое:

— Хорошо здесь у вас...

— Понравилось? — сказал полковник в отставке и придвинул к ней маленький столик, на который и определил бутылку и вазочку. Затем он принес две рюмки и наполнил каждую до краев.

— Ну-ка, давай, Раечка!

— А мне нельзя, — сказала она. — Я на работе.

— Ты не шофер. ГАИ проверять не будет.

Она засмеялась, выпила терпкое сладкое вино и помахала пальцами у рта, а потом взяла конфетку, аккуратно развернула ее и чуть откусила.

Полковник выпил свою рюмку и закурил.

— На фронте была у меня одна похожая на тебя.

Рая взглянула на него и опустила глаза. Вспомнила Максима, и словно холодом потянуло из погреба. Полковник помолчал, как бы почувствовал этот холод, и, не зная, что сказать, чтобы приблизить к себе молодую женщину, взял ее за руку. Она потянула руку к себе, но полковник сжал крепче. И тогда Рая засмеялась и игриво поглядела на полковника, и он захохотал. После этого все стало просто и легко.

— Жена приедет недели через две, не раньше. Так что заходи, — сказал полковник, провожая Раю до калитки.

— Ладно. Сегодня прийти?

— Сегодня? Нет, сегодня не надо. Лучше завтра.

— Ладно, — послушно сказала она и побежала разносить почту дальше.

Она приходила к нему днем, так было «легальнее», говорил он, и, побыв недолго, уходила. Но с каждым разом все больше привязывалась к полковнику, находила в нем то, чего, пожалуй, и не было, и от этого полковник начинал тревожиться. Он категорически был против романа с какими бы то ни было осложнениями. А Рая, словно забыв о том, что она мать, что ей уже скоро три десятка лет, бежала к полковнику как молоденькая, потерявшая от увлечения голову девчонка, выжидала его за кустом, если в саду находилась жена, — она уже давно вернулась и, слава богу, пока, вроде, не догадывалась об их встречах, — и дожидалась той минуты, когда полковник оставался один.

— Николай Семенович! — негромко звала она.

Николай Семенович вздрагивал. Да, последнее время он каждый раз вздрагивал, как только слышал ее «позывные», и, оглянувшись, боком подходил к ней. Делая вид, что подбирает какие-то щепочки или веточки, наклонялся к земле и оттуда говорил:

— Ты неосторожна. Ты же знаешь, что жена дома...

— А я дождалась, когда ушла она... Николай Семенович, а я вас сегодня во сне видела... — лукаво поглядывая на полковника, говорила Рая. — И вы совсем-совсем были не такой, как сейчас...

— Глупости... — жмурился полковник в отставке. — Уходи, а то жена увидит.

— А вы не придете ко мне вечером? Ребят я отправлю к соседке.

— А если увидят меня?

— Никто не увидит. Как войдете, так и выйдете. А на окнах занавесочки...

— Ты забываешь, что у меня жена!

— Да ведь она и раньше была. Или я уже надоела вам?

Полковник в отставке изворачивал шею, чтобы заглянуть снизу на крыльцо, нет ли жены, и глухо, с придыхом, отвечал:

— Ладно, приду... Только чтоб ребят не было.

Видно, он был робковат в любовных делах, этот полковник в отставке, потому что такая двойная жизнь стала ему стоить здоровья, — он стал раздражителен, потерял сон, вздрагивал каждый раз, как только жена обращалась к нему, исхудал. Все это кончилось тем, что жена увезла его в Ленинград в Военно-медицинскую академию. Там внимательно исследовали его и направили на лечение на юг, в санаторий. И полковник в отставке уехал на юг. В то время как Рая продолжала разносить почту и в дождь, и в ветер, и в снег, и в мороз. Сначала бегала легко, потом все грузнее стало ей ходить из-за живота, и когда весной Николай Семенович приехал на дачу, то у Раи к этому времени уже был от него мальчик, которого она назвала Костей, в честь своего отца, погибшего давно-давно, на гражданской войне, когда ей было всего пять месяцев от роду.

Николай Семенович опасался, что Рая при встрече с ним попытается возобновить близкие отношения, но Рая только посмотрела на него, да и то мельком, даже не показав и вида, что когда-то была близка с ним, и даже намеком не обмолвилась о том, что у нее от него ребенок. В милостыне она никогда не нуждалась, и если винила кого за случившееся, то только себя. Трудно ли ей было? Трудно. Зарплата невелика, пенсия на старшего за погибшего отца тоже, не ахти, ну а пособие от государства на «незаконников» считай и не в счет. Хорошо помогал огород — картошка. Да, ее всегда было вдосталь на столе. И если говорить, на чем выросли ребята, то надо прямо сказать: только на картошке да на хлебе. Что всегда радовало, так это дешевый хлеб. Правда, была еще и коза. Так что было чем сдобрить картошку.

Любопытно, полковник в отставке прожил еще десять лет и в течение этих лет не раз видел мальчугана с круглой головой, плотно сидящей на короткой шее, но ему и в голову не приходило, что это его сын, вылитая копия его самого. Конечно, скажи ему об этом Рая, вполне возможно, что и помогал бы ей растить своего отпрыска, но Рая не сказала, и Костя пробегал мимо отца, так же не обращая никакого внимания на полковника в отставке, как и полковник в отставке на обращал внимания на пробегавшего мимо него мальчугана.

После того как появился на свет Костя, Рая три года была самой примерной матерью. Сама не поест, ребятам отдаст, шила, перешивала, подгоняла им одежонку, и не беда, если Костя ходил в Танюшкиных платьях. Не брезговала, если соседки отдавали обноски от своих, лишь бы от здоровых. Волосы чесала от бани до бани — не до этого ей было, а под косынкой кто увидит. По вечерам, набегавшись, любила сидеть с ребятами и слушать, как Ванюшка читает, и чинить что из ребячьей одежды. Младшие — Танюшка, тогда ей шел шестой год, а Косте четвертый — жались к матери и тоже слушали, что читал старший брат, не отрывая от него широко раскрытых глаз, потому что Ванюшка всегда выбирал такую книжку, чтобы и страшно было и хорошо кончалось. В самых страшных местах он чуть ли не кричал каждое слово, так что матери приходилось даже осаживать его.

— А я и в классе, маманя, всех громче отвечаю. Учительница Павла Николаевна другой раз даже уши затыкает, — говорил он, гордясь тем, что умеет так здорово читать.

И казалось Рае, что жизнь пойдет так и дальше и никогда уже не свернет на любовную стежку, но снова пришла шальная весна, и снова Рая не идет, а летит, и улыбается на все стороны, и глаза сверкают так, что мужики невольно оглядываются на нее, а она вся подтянутая, стройная, и ноги, хоть рисуй, постукивают одна о другую упругими икрами, и никому даже в голову не придет дать ей ее года, да и при чем тут года, если женщина в самом весеннем состоянии, в самом том качестве, когда только любить и любить!

— Здравствуйте, Хажак Месрепович! Газетку вам и письмо.

Хажак Месрепович горбонос, волосат и приветлив. Глаза у него будто созревшие сливы. Давно он мечтает вернуться на родину в Армению, но все дела, дела, а тут еще с дачей завяз, не надо бы ее строить, а вот построил и теперь бог знает когда выберется на родину, да и выберется ли. Женился на русской, детьми обзавелся, теперь уже внуками, трудно оторваться, трудно. И поэтому приходится находить маленькие радости там, где живешь.

И вот вам, пожалуйста, готова маленькая радость. Удивительно, он не раз видел эту женщину-почтальоншу, но никогда не думал, что она так приятна. И какие глаза! В них столько жизнерадостного блеска! Удивительно приятна!

— Здравствуйте, здравствуйте... — и, чего никогда не делал, подал ей руку. И посмотрел в глаза. И улыбнулся. — Письмо? От кого же письмо? — он говорит без всякого акцента, и, если бы не жгучая южная внешность, ни за что бы Рая не подумала, что он не русский.

— Наверно, от родных, — предполагает Рая. Что-то ее удерживает возле этого человека, и она стоит у калитки. И смешинки полощутся в ее посиневших от весны глазах, и губы, слегка подкрашенные, еще тугие, раздаются в улыбке и обнажают белые, ровные зубы.

— Да-да, наверно, от родных, — соглашается Хажак Месрепович. — У меня много родных. Они живут вблизи озера Севан. Это очень красивое озеро. Я там родился. И провел все свое детство. А где ты родилась?

— Я здесь.

— Значит, ты на родине. Ты счастливый человек. Можно, я дотронусь до счастливого человека? — И Хажак Месрепович протягивает к Рае толстую волосатую руку.

Рая смеется, позволяет к себе прикоснуться. И смеется Хажак Месрепович. Его жена в городе с внуками, и почему бы ему не пошутить, не позволить себе маленькую вольность. Рая позволяет ему эту маленькую вольность и своим опытным сердцем уже чувствует, что так просто эта маленькая вольность не кончится. Видимо, это же чувствует и Хажак Месрепович и, совершенно не догадываясь, что повторяет приемы полковника в отставке, приглашает Раю войти в его дом, посмотреть, как он живет. Ну, а дома он хочет ее угостить удивительным вином. Хванчкара. Да, его не забывают родные, присылают не только письма, но и вино. Хорошо, когда есть родные. Без родных, как и без друзей, жить нельзя.

— Вкусно? — спрашивает Хажак Месрепович, ласково глядя на Раю своими добрыми сливами.

Рая не отвечает, только жмурит глаза и часто-часто кивает головой.

— Это очень хорошее вино. У меня есть еще и другое. —И Хажак Месрепович наполняет фужер другим вином, чуть зеленоватым, от которого на сердце становится тепло, и хочется сидеть, и чтобы рядом был славный дядька и обнимал ее.

И Хажак Месрепович обнимает ее.

А потом провожает до калитки и просит приходить еще и еще. И Рая жмурит глаза и часто-часто кивает ему в знак согласия и, чувствуя в себе необыкновенную легкость, не идет, а летит. Ах, какой славный дядечка! Он, правда, не молод, но с ним спокойнее. Что молодые? Пьют, сквернословят, дерутся, а зачем это ей? А со стареньким спокойнее, да и не такой уж старенький Хажак Месрепович... Совсем даже не старенький... Совсем не старенький!

Дом его стоит в стороне от дороги, в деревьях, и ничего не видно — кто вошел, кто вышел.

Хажак Месрепович оказался человеком очень порядочным и добрым. Даже щедрым. И вежливым, что Рая особенно ценила в мужчине. Чтобы уважал. Не хамил чтобы! Он подарил ей духи. Подарил кошелек с разными отделениями и вложил в каждое отделение деньги. «Чтобы всегда водились», — сказал он. Подарил мохеровую кофту. Японскую. Рая чуть не задохнулась от восторга.

— Ты только будь со мной ласковой, и я тебе сделаю еще много приятных подарков, — говорил он ей. — Человек стареет лицом, но сердце у него всегда молодое. Нет старого сердца, бывает только больное. Но у меня здоровое. Ты хорошая женщина, Рая. И я уже не так скучаю по своей родине.

Рая думала, с приездом жены изменится к ней Хажак Месрепович, но нет, не в пример полковнику в отставке, он не стал сторониться, только их свидания стали проходить у Раи.

— Конечно, тебе тесно в такой маленькой комнате. Как бы мне хотелось тебе помочь, но тут я бессилен, — оглядывая и на самом деле тесное ее жилье, говорил Хажак Месрепович.

— Ничего, я привыкла и не замечаю, — благодушно ответила Рая. — Зато зимой тепло...

— Хороший, очень хороший у тебя характер. С такой бы жить и жить, — ласково глядя на Раю, обнимал ее Хажак Месрепович.

Когда она сказала ему, что в положении от него, то и тут Хажак Месрепович оказался на высоте порядочности. Больше того — обрадовался.

— Давно уж не думал, что могу стать отцом. Но стал! Значит, не заржавел кинжал в старых ножнах. Ха-ха! Так, Рая, да? — И тут у него впервые пробился в речи акцент. Что-то гортанное, как клекот орла, прокатилось в его горле. И он весь молодо встрепенулся и чертом поглядел на Раю.

И она засмеялась, радуясь тому, что смогла подвеселить старость хорошему человеку. На мгновение мелькнула мысль: а как она будет подымать, растить четвертого ребенка? — но тут же беспечно и отмахнулась, решив: «А, где троим, там и четвертому ложка супу найдется!» И к осени появилась на свет девочка.

Хажак Месрепович ликовал. Он принес Рае пакет всяких распашонок, конвертов, одеялец, чепчиков и прочих необходимых вещей для новорожденной. И удивленно-радостно смотрел на маленькое сморщенное личико и гортанно хохотал, когда ребенок пристально глядел на него похожими на маленькие созревшие сливы глазами.

К этому времени Ванюшке было уже пятнадцать лет. Как у всякого подростка в такие годы, так и у него были свои интересы и занятия, но с появлением Розы эти его интересы и занятия отошли на задний план. «Ваня! Ваня! А ну качай! Я ухожу, посмотри за ребенком. Свари картошку. Разогреешь обед. Я вернусь только к вечеру. Смотри мне!» И он делал все, что велела мать: следил за ребятами, кормил их, качал в зыбке Розу, бегал за водой на колонку, топил печь, а до этого колол дрова, прибирал по дому, мыл посуду, а надо было еще делать уроки, так что времени на свои дела у него совсем не оставалось. И это привело к тому, что он стал постепенно отстраняться от своих товарищей, а ведь, как известно, дружбу крепят только общие дела, и товарищи стали его забывать, хотя он был в свое время заводилой. И что уж совсем плохо — все время занятый, он перестал думать даже о своих желаниях, и это привело к тому, что он стал как бы туповат.

— Русаков! — вызывала его учительница.

Он встрепанно вскакивал и обалдело глядел ей в глаза. И она уже по одному этому виду понимала, что ничего-то он не знает, опять не приготовил урок, и злилась, и ставила ему двойку.

— Что же ты, наказанье мое! — кричала на старшего своего Рая. — О чем думаешь? Бьюсь, бьюсь, стараюсь, стараюсь, чтоб все было как у людей, а он двойки носит. Вон уж какой дылда вытянулся, а все ума нет... Ну, чего стоишь? Хоть воды принес бы, не видишь, что ли? — И Ванюшка, радостный, что может убежать от укоров матери, тут же хватал пустые ведра и несся на улицу. — Только одно и могу сказать, что старательный да послушный, — вздыхая, говорила соседке Рая. — А к ученью, видно, способностей нет...

— А ты бы еще больше наплодила. Где же мальчишке справиться с таким хозяйством да еще хорошо учиться, — резонно говорила соседка.

— Ну, захотел бы, нашел время. Прямо не знаю, чего и придумать с ним.

— О себе подумай. Хоть бы аборты делала. Куда тебе столько?

— Не говори, и сама не знаю. А вот жалко, не могу, да и все.

— Помогают тебе отцы-то?

— Армян помогает, а тот и глядеть в мою сторону боится. Ну, а Пашка, сама знаешь, уже третью сменил, где ему до нас, — это она говорила об отце Танюшки, которой к тому времени шел уже десятый год.

— И о чем ты только думаешь, — качала в осуждении головой соседка.

— Если бы думала, — смеялась Рая. — Ну да уж теперь хватит. Теперь мое родило загородило.

— И то, по нонешним временам ты прямо мать-героиня. Подумать только, четверых ребят без отца подымаешь!..

— Все, все, и то хватит... Да и никого мне не надо, армяна за глаза хватает. Уж до чего душевный да уважительный, так и сказать не могу. Ни разу не приходил без подарка. Вчера принес бюстгальтер, ну умора прямо! «Откуда ты мой номер-то знаешь?» — спрашиваю его. А у меня пятый. А он говорит: «Я на глаз могу определить». Что ты, если бы не он, не знаю, как бы и сводила концы с концами.

— Ну вот и держись за него.

— Держусь, девка, держусь! — тряся руками, смеялась Рая.

Но держаться ей пришлось недолго. Видно, тоска по родным местам, где провел свое детство, оказалась всего сильнее, и Хажак Месрепович уехал на свой Севан. Прощаясь с Раей, сказал, что будет помогать ей, и оставил на столе три сторублевые бумажки.

— А я уж так привыкла, — плакала Рая. — Нет, невезучая я... И чего уезжаете, жили бы тут, — она сквозь слезы поглядела в его добрые глаза, искренне, жалея и себя, и Хажака Месреповича, и ребят, которые лишатся постоянной поддержки; кто-кто, а она знала: коли с глаз долой, то и из сердца вон.

— Ах, Рая, Рая! — простонал Хажак Месрепович. — Не разрывай моего сердца. Если б мог, если б я только мог, но ты сама женщина, ты знаешь, что такое жена. Тут я бессилен!

Он ушел, на прощанье крепко поцеловал Раю и оставил ее в слезах. Но прошло немного времени, и она успокоилась. Привычно обвела взглядом свою комнатенку — все ли в порядке? — и,тут обнаружила на столе три сторублевые бумажки.

— Да куда ж он мне такие дал! — ахнула она. — Кто же поверит, что я заработала такие? Подумают — кому перевод не донесла. Вот дурак-то! — и засмеялась. А через минуту уже стучала каблуками по ступенькам крыльца соседки.

— Настя, гляди-ка!— и показала ей три сторублевые.

— Откуда?

— Армян дал.

— Вот это человек! — восхищенно сказала соседка. — Повезло же тебе!

— Последние. Уехал он.

— Как уехал?

— Так. Насовсем. К своим армянам. На родину. Не знаю — врет, не знаю — нет, но обещал помогать на Розочку... А ты разменяй мне одну бумажку. Сходи в магазин, купи чего выпить да поесть, мне-то неловко. Подумают, откуда такие деньги...

Но сходили они все же вместе, надавали гостинцев ребятам, выпили, и поплакали, и посмеялись, и разошлись.

И для Раи снова, как, собственно, и для всех людей, потекли день за днем, ночь за ночью в прошлое, у которого нет дна. Текли и текли, сваливались, унося с собой ее усталость, заботы, расстройства, нехватки. И не заметила, как прошло несколько лет.

И вдруг снова пришла шальная весна, с трубным криком летящих высоко в небе больших птиц. Они звали, призывали своими криками к жизни, к радости. А тут еще пьянящие запахи лопнувших почек, с солнцем и щелкающими скворцами, с жаворонком, ввинченным в небо, со сладострастным ором лягушек, со всем тем живым, которое пробуждает в каждом живом желание быть кому-то близким, страдательную тоску по жгучей ласке, со слезами и смехом, и когда верится, что жизнь прекрасна! И вот уже не идет, а летит Рая-почтальонша, и улыбка на все стороны, и глаза сверкают так, что ни за что не дашь ей сорок, и мужчины невольно оглядываются, а она вся подтянутая, даже стройная, и ноги в резиновых ботиках постукивают одна о другую, и в сердце такая радость и легкость, что дай крылья — и полетит!

— Эдгар Архипович, вам письмо! И «Спорт»! — Никогда не глядела она на него, такого плечистого, широкогрудого, подстриженного под мальчишку мужика, таким беспечным, веселым взглядом.

И он сразу почувствовал ее состояние и вместе с письмом и газетой ухватил ее руку и повернул так, что Рая вскрикнула и ее лицо оказалось рядом с его глазами. И по его потемневшим глазам она поняла, почему он ухватил ее за руку, почему так повернул, причинив небольшую боль, и засмеялась, принимая его игру. И он, не выпуская ее руки, повел за собой. И она побежала на цыпочках. И только у двери в дровяной сарай замялась, чувствуя что-то оскорбительное в том, что не в дом повел ее этот сильный мужик, а в дровяник, но ничего не успела даже сказать, как он толкнул ее на кучу старой соломы.

И все то, что было ликующего, светлого в ее сердце, погасло быстро и до слез просто. Он даже ласкового слова ей не сказал и тут же стал выпроваживать, чтобы кто не увидел ненароком, хотя вряд ли кого он опасался, разведенный дядя.

Так еще никогда никто с ней не поступал. Она дернула плечом, чтобы сбросить его руку.

— Иди, иди! — подтолкнул ее сильнее Эдгар Архипович и закрыл калитку.

— Да вы что! — со слезами в голосе вскрикнула Рая. Но он уже уходил — этот хам, и даже не обернулся.

«Сволочь! Какая сволочь!» — задыхаясь от обиды, торопливо убегала от проклятого дома Рая. В ее сумке оставалось еще несколько газет, но ей было не до них. Домой, скорей домой!

И дома — слава богу, не было ребят — упала на постель и отдалась безудержному реву. И, плача, все больше вспоминала своего первого, убитого на войне, и от жалости к нему, к себе все больше распалялось сердце, и она каталась головой по подушке, кусала губы, чтобы не закричать на крик, и не чувствовала от слез ни очищения, ни облегчения.

С этого дня словно что надломилось в ней. Притихла. Стала сосредоточеннее и озлобилась на всю половину рода человеческого, подозревая в каждом мужике мерзкое, грубое. И находила удовольствие не в руки отдать газету или письмо, если к ней шел навстречу тот, кому это адресовалось, а демонстративно сунуть мимо его руки в узкую щель почтового ящика, чтобы открывал он ящик, выцарапывал оттуда из узкой щели растопыренную газету или приставшее к стенке тощее письмо.

И текли, дальше уплывали в небытие дни, сменялись времена года, застилало землю то снегом, то травой, то опавшей листвой, и уходили в землю одни, и их место занимали другие, и дети становились взрослыми. И однажды к ней подошел ее старший и, несколько смущаясь, сказал:

— Мам, ты знаешь, я решил жениться.

Он стоял перед ней высокий, весь в отца, и глядел на нее светлым взглядом, не ожидая зла. И не было бы, но он как-то не подумал, что у него были братья и сестры, которых надо еще подымать, кормить, обувать, одевать, растить.

— Да ты что, сынок! — оторопело воскликнула мать.

Ей и в голову не приходило, что ее старший может вот так за всяко просто взять да и жениться.

— А чего? — Он смущенно подернул плечом.

И тут, как назло, заревела самая младшая, ей только-только исполнилось три года. Упала и заплакала.

— А того! — с горечью вскинула голос мать. — О них не подумал ты, — она ткнула в сторону младшей. — Как я без тебя-то?

— Да ведь я никуда не уйду...

— Да как же не уйдешь-то, сынок? Ведь женишься, свои ребята пойдут, где уж тебе до нас.

— Да ведь... — Он хотел сказать, что они любят друг друга, думая, что это самый сильный довод и как только мать услышит, то тут же и согласится, но она перебила его:

— Нет, и думать не смей.

— Да я уж сказал ей...

— Ну и что? Успеешь еще. Какие твои годы. Гуляй... — И видя, что он молчит, но молчит по-упрямому, спросила: —Да кто хоть она?

— Люба Сироткина.

— Да ты с ума сошел! Где вы жить-то. станете? Их пятеро в одной комнате жмутся, нас столько же. Нет, сынок, с какой стороны ни погляди, не дело ты надумал. Подожди. Погуляйте еще...

— Да уж мы и так больше года гуляем.

— Ну, не знаю, не знаю, сынок, только не время теперь. Обождать надо.

Он не догадался спросить: чего обождать, — а тут еще мать заплакала, стала жаловаться, как нелегко ей, как устала ото всего от этого, к ней подошла Роза, вцепилась ручонкой в платье и тоже заплакала, и Иван, совсем смятенный, покорился, и не сразу, не в этот день, а только на следующий к вечеру, терзаясь, сказал своей Любе:

— Коли так, подождать надо... А гулять будем, как прежде, а потом поженимся.

И она согласилась, и они пошли в кино, и вроде бы все должно было пойти как надо, но так не случилось. Видно, какие-то свои законы есть у любви, — без развития она гибнет. И вначале нет-нет да и не прибежит Люба на свидание, а если и придет, то какая-то не такая, какая была раньше; и нет в ее глазах уже той радости, того света, и чего-то скучно ей и никуда неохота идти, и все холоднее к нему...

— Да что с тобой? — спросил он ее.

— Ничего...

А осенью вышла замуж.

И с тех пор не завязывалось больше ни одной любви у Ивана. Постепенно завел компанию, грузчики — свой народ и нет-нет да и скинутся на «полбанки», а то и за кружкой пива пересидят вечерок в буфете, и переболел свою любовную пору Иван, и уже ему и в голову не приходило обзавестись семьей.

А дни лились и лились в бездонную бочку времени, тянули за уши молодых, прижимали к земле старых. Вышла замуж Танюшка, ушел в армию Костя, уехала в техникум Роза и исполнилось тридцать два года Ивану, когда снова шальная весна захлестнула Раю. И вот, как раньше, не идет, а летит она, и улыбка на все стороны, и глаза сверкают так, что ни за что не дашь ей пятьдесят, и мужики невольно оглядываются на нее, а она вся подтянутая, даже стройная, и ноги в высоких сапожках постукивают одна о другую, — ну ни за что не дашь ей столько — молодая! А ему всего тридцать два, а хуже старика — ничего в душе нету... Да, спасибо, маманя, хорошенькую вы жизнь мне уготовили, всю тяжесть взвалили, а что взамен? Даже благодарности нет. Будто так и должно быть, чтобы себя всего лишить ради других, а в ответ и спасибо не получить. Разлетелись, каждый свою жизнь устраивает и не спросят: «А как ты, Иван? Хорошо ли тебе?»

1974