Деревянные пятачки

Засвеченная пленка

Да неужели же этот сумрачный старик с отвислым, пористым носом и есть тот самый Костька, с которым он когда-то дружил в детстве?

Старик стоял в дверях и, похоже, не собирался пускать незнакомого человека в свой дом.

Евгений Николаевич смущенно улыбнулся, особенно хорошо понимая в эту минуту всю нелепость своей затеи, но отступать было поздно, да к тому же какой-то лукавый бес все подталкивал вперед, к развитию действия и заставил на этот раз, хотя и не растроганно, но все же с долей теплоты в голосе, сказать:

— Если вы Константин Курпатов, то вы должны меня знать.

— Откуда мне вас знать, — глухо ответил старик, и в горле у него что-то забулькало.

— Из страны детства, — ответил Евгений Николаевич и тут же одернул себя, сознавая, что в таком изысканном духе вести разговор не следует. И тогда уже решил безо всякой игры открыть себя:— Неужели не помните Женю Московкина?

На лице старика ничего не изменилось. Глаза по-прежнему смотрели тускло, безразлично.

— Женю Московкина, — ласково повторил Евгений Николаевич. — Мальчика, который жил в вашем доме, давно... Женю!

— А-а...

На этот раз что-то дрогнуло в обесцвеченных глазах старика. Так бывает, если подуть на стоячую воду. Но тут же и успокоилось.

— Так это я, Женя Московкин, — прикладывая руку с длинными пальцами, с тонким золотым кольцом, к груди, сказал Евгений Николаевич. — Я...

Старик чуть отстранился, словно для того, чтобы получше разглядеть стоявшего перед ним высокого, еще моложавого на вид человека, в легком плащике с крылышками, в плетеной шляпе, с аккуратно подстриженными усиками. Но и все! Больше он ничем не выдал своего отношения к тому, что вспомнил Женю Московкина, друга своего детства, с которым носился наперегонки по песчаным отмелям Волги, заплывал с ним до острова и там отыскивал чаячьи гнезда, по ночам ловил рыбу, а то, забившись на сеновал, долго о чем-то шептался с ним.

«Так это, значит, вот кто!» — подумал старик и сказал:

— Проходите.

Нет, совершенно не такой представлял себе эту встречу Евгений Николаевич. Ему думалось, что как только он увидит Костю и тот узнает его, то они тут же кинутся в объятия, и станут хлопать друг друга по плечам, и, кто знает, может, уронят слезу, — что ни говори, а жизнь почти что и прожита. И разопьют бутылочку коньяку, и посмеются, вспоминая давнее... Но ничего даже схожего с этим не произошло.

В кухне с нависшим черным потолком стало еще неприютнее. Старик, потирая грудь, молчал. Он был в ватнике, в больших, растоптанных валенках. Из окна напрямую бил в белую печь багровый луч уходящего солнца. По одну сторону луча, спиной к свету, сидел старик, по другую — весь на виду — Евгений Николаевич. В самом луче, вспыхивая золотом, кружились мухи.

— А я был по делам на той стороне Волги и решил заглянуть сюда. Когда еще случай представится. И вот здесь... — пытаясь проникнуть к сердцу старика, сказал Евгений Николаевич. — Не заехать просто не мог...

Старик пошевелил пальцами, будто скручивая завертку из махры, и посмотрел на него.

— А-а... — сказал он.

Вот и все, что старик ответил. Но и этого малого Евгению Николаевичу было достаточно, чтобы почувствовать себя свободнее, и, уже улыбаясь непринужденно, он сказал:

— Только подумать — встретились! Сколько же это прошло лет? Пожалуй, десятка четыре. Не меньше. А? — Он вызывал старика на разговор.

И старик ответил:

— Много.

— Да... А кажется, словно вчера все было! Помнишь, как ловили рыбу? Раму ставили.

— И теперь так ловим.

— А мне больше никогда так не приходилось ловить...

— А мы все так ловим, — глухо повторил старик, и опять у него забулькало в горле. Он не понимал, зачем этот человек приехал к нему. И все ждал, когда же наконец тот скажет свою настоящую причину. Потому что ехать только ради того, чтобы вспомнить, что́ было сорок лет назад, — глупость.

— А я теперь больше на спиннинг, — уже весело улыбаясь, говорил Евгений Николаевич.

«Рыбу приехал, что ли, ловить?» — Старик отчужденно глядел на него, не в силах связать сидящего перед ним человека с тем белокурым мальчуганом, который, словно тень, не отставал от него ни на шаг. Тот мальчуган был давно, в другом мире, имя которому Прошлое. Его словно и нет. Как небыль. Зачем же вспоминать его?

Но, как видно, для Евгения Николаевича оно было. Он жил им. Радовался каждому воспоминанию:

— А помнишь, как по первому льду бегали? Гнется, страшно, а мы бежим!

«Ну и что? Чего тут помнить-то?» — думал старик.

Но Евгений Николаевич помнил. Ему зачем-то было нужно помнить. Но вот зачем? Этого старик понять не мог. И тем настороженнее и неприветливее глядел на Евгения Николаевича, видя в нем человека совсем из другой жизни, в которой тот не пережил столько горького, сколько досталось ему, — недаром он и телом гладок, и лицом чист, хотя по годам и ровня.

— Да что ж это я! — неожиданно воскликнул Евгений Николаевич и достал из большого, как чемодан, портфеля бутылку коньяку и несколько пакетов, завернутых в целлофан. — Надо же отметить встречу. Стопочки бы...

— Ни к чему это, — сухо сказал старик.

— Ну как же?

— Нам это не надо.

— Жаль... — не зная, что делать с бутылкой, прятать ли ее в портфель или все же поставить на стол, сказал Евгений Николаевич. — А я думал, разопьем бутылочку, вспомним старину...

— Чего в ней вспоминать-то?

— Ну как же, дружили.

— Мало ль чего было... Робятками были тогда. Глупыми. Та жизнь не в счет.

И было это сказано так, что хоть сейчас, хоть через пять минут, уходи.

— А я ту жизнь не вычеркиваю, — с вызовом сказал Евгений Николаевич.

— Ваше дело...

На «вы», совсем как чужие. Боже мой! Но не может же быть, чтобы все наотрез, подчистую из сердца? Ведь должно же хоть что-нибудь остаться из того светлого!.. И Евгений Николаевич пытался вспомнить что-нибудь такое, что заставило бы этого угрюмого старика выйти из страшного по своему состоянию равнодушия. И вспоминал (он ничего не забыл), как любил Костька смеяться! До слез, до того, что начинал кататься по земле. И, глядя на него, смеялся он, Женя, и, глядя на них, смеялись родители. («Ну, дурачки... Ну, смотрите, как они заливаются!» — говорила мать.) Куда же это ушло? Где он оставил свой смех?

— Неужели все забыл? — с горечью спросил Евгений Николаевич. И встретился с таким тяжелым взглядом, что невольно содрогнулся и, уже теряясь, сказал: — Не ожидал я такого...

Старик хотел что-то сказать, но в горле у него забулькало, и он схватился за грудь. Кашлял долго, и лицо его в тени наступившего вечера было черным. Откашлявшись, он опустил голову и затих, как видно уже не собираясь ни о чем говорить.

Багровый луч переместился с печки на потолок, в дальний его конец, и в избе стало еще темнее,

К ногам Евгения Николаевича подошла тонкая кошка и, горбатясь, стала тереться о его узкие брюки, — наверно, учуяла в портфеле запах ветчины. Он бросил ей, и кошка, оглядываясь и фыркая, принялась жадно есть.

— Ну что ж, поеду, — сказал Евгений Николаевич — сказал для того, чтобы хоть немного стушевать свой уход. Чтобы не получилось так, будто его выгнал этот старик своей угрюмой неприязненностью. Посмотрел на часы. Было восемь вечера.

За окном, в мглистом небе, у самой земли, протянулась желтая светлая полоса. «К холоду», — подумал Евгений Николаевич и зябко поежился. Старик поднял голову. Словно для разгона, пожевал губами и глухо спросил:

— Зачем приехали-то?

— Только за тем, чтобы встретиться, — с горьким укором ответил Евгений Николаевич. — Но, как видно, напрасно. То, что дорого одному, может быть совершенно безразлично другому.

Старик на это ничего не ответил. Он опять сидел опустив голову, совершенно не понимая, что вот так, за всяко просто, может приехать человек, только потому, что когда-то здесь в детстве бегал босиком. Он не видел, как Евгений Николаевич поднял портфель, несколько секунд смотрел на старика в недоумении, не зная, прощаться с ним или молча уйти, и как пошел, обиженно ссутулив спину. Но в дверях неожиданно остановился и, быстро открыв фотоаппарат, навел объектив на понуро сидевшего хозяина. И щелкнул. У него была отличная пленка, на которую он мог снимать даже в сумерках. После этого вышел, оставив дверь полуоткрытой.

На улице было тихо и прохладно. Плотная мгла почти совсем сдавила желтую полосу, и от этого вечер казался застывшим.

«Вот никогда бы не подумал, что так нескладно получится, — с неловкой улыбкой подумал Евгений Николаевич. — Совсем не такой ожидал встречи... «К другу детства, к другу детства», — передразнил он себя, — а оказывается, друга-то давно уже нет! Но почему? Куда же все это ушло? И почему у одного остается на всю жизнь, а у другого все пропадает, как на засвеченной пленке?» Он задавал себе вопросы, недоумевал, а сам между тем все дальше отходил от дома, прицеливался на него в рамочку для наводки и, когда весь дом вместился, щелкнул. Все же как-никак, а в этом доме он прожил больше года, и бог с ним, с другом детства, если у того ничего не осталось в сердце от той поры, — у него-то сохранилось! В этом доме он жил с родителями. Они тогда снимали угловую комнату, и часто, прежде чем выбежать на улицу, он смотрел вон в то окно — дождь там или солнце. И, если было солнце, будил Костьку, тормошил его, и вскоре они уже мчались к речонке, на которой стояла их рама. И как они радовались улову, как звонко смеялся Костька, вываливая из сетки рыбу в большую корзину, и как, пригибаясь от тяжести, они тащили ее домой. И Костька, озорно поблескивая глазами, говорил: «Вот дома-то ахнут! Обязательно дадут на ириски». И дома ахали, давали на ириски, и они мчались в кооператив, и ревниво следили, как им отвешивал продавец ириски. А потом, довольные, лежали на песчаном берегу и, еле выговаривая слова, — мешала липучая сладость, — смеялись своему косноязычию. И Костька от смеха задирал ноги вверх...

1969