Деревянные пятачки

Мандариновые корки

В этот день море еле шевелилось у берега. И незачем было идти сюда, но его все же какой-то бес потянул, и вот весь день прошел зазря. Хоть бы одна поклевка. И солнце уже садится, и веет с гор холодом, — пора уходить. Теперь уже ясно — рыбы нет. Слишком спокойно море. В такую погоду вода чиста и рыба не приближается к берегу. Она пасется на глубине. И кому, как не ему, старому дураку, это знать! Так нет, приперся сюда... Правда, хотелось хоть одну кефальку достать для старухи. Как же, достал! А старуха одна, весь день одна. На восемь лет моложе, а хворает чуть ли не каждый месяц. Да, нет такого месяца, чтобы не заболела... Ну да он ей все припас, что потребуется. Только протяни руку. К тому же и дочка проведает. Знает, болеет матка, прибежит... Только все равно зря приперся на море. Оно даже не шумит, так тихо. В такую погоду никогда доброй рыбалки не бывает. Да и никакой не бывает. Недаром и вся чайка сидит вдали на воде. Ждет, когда подымется рыба. Как же, ожидай, подымется она тебе. Будь ты неладно все и дело! Надо же, весь день стравил. А старуха одна. Может, и не приходила дочка. А ей могло чего-нибудь приспичить, и ни души. Приду с пустыми руками, чего скажу?.. В ее годы я и не знал, что такое хвороба. А она расклеилась... Какой ее недуг донимает? Черта с два скажет. Из нее слова клещами не вытащишь! А чего-то неладно ей, потому, и хотел достать кефальку...

Старик сматывал донки и бурчал, ругая и себя, и погоду, и рыбу, не пришедшую к берегу, и не глядел по сторонам, настолько был зол на весь мир и на каждого, кто попался бы ему на глаза. Да уж такая у него была раздражительная натура, и он ничего не мог с ней поделать, да и не хотел ничего делать. В семьдесят шесть лет не переделаешь себя, крючок тебе в дыхало!

Он еще больше раздражился оттого, что одна из донок зацепила за камень — наверно, попала в расщелину, и теперь никак ее не вытащить, а рвать не хотелось. И старик стал несильно подергивать, в надежде как-нибудь освободить груз и десяток крючков, привязанных к нему, хотя по горькому опыту знал, вряд ли удастся отцепить. И все же несильно подергивал то в одну, то в другую сторону, то подымал руку с жилкой, то опускал до гальки, которой было усыпано все побережье.

А солнце меж тем быстро оседало в узкую мглистую полосу, заливая небо малиновыми разводами. И как только скрылось, так сразу же краски стали гаснуть, и начало темнеть. И потемнела вода. И на землечерпалке зажглись огни. И тогда, все еще надеясь, но почти и не надеясь, он с силой дернул жилку и, как и следовало ожидать, оборвал ее, оставив и груз и десяток крючков в море. «А мать твою в душу! — выругался старик и чуть не прибил подвернувшегося мальчишку — вечно они суют свой нос в чужой мешок и не вовремя спрашивают об улове. — У, только попадись мне еще!..»

Смотав все донки и уложив их в черную сумку, связав в пучок бамбуковые удильники, старик медленно пошел по галечному берегу к каменной лестнице, не переставая ругать и себя, и всю дурацкую затею с рыбалкой, и притихшее море. Он то спотыкался, то поскальзывался на расползавшихся под ногами камнях и от этого приходил в еще большее раздражение.

Выйдя на автостраду, он поглядел налево, потом направо и, убедившись, что вблизи машин не было, поспешно перешел на другую сторону шоссе и стал подыматься по узкому проходу к железной дороге. Его дом находился по ту сторону полотна, шагах в десяти, не более. И днем и ночью он содрогался от проходивших поездов. Но за полтора десятка годов, что прожил здесь, старик уже привык к этим грохочущим звукам и порой даже не замечал их. По крайней мере они не мешали ему спать.

Как при выходе на автостраду, так и тут старик сначала поглядел налево — нет ли поезда, потом направо... Быстро нарастая белыми огнями, грохоча, мчался к нему товарняк. Старик по звуку всегда мог безошибочно определить, какой идет состав. Можно бы, конечно, успеть перейти на другую сторону полотна, но он решил пропустить поезд.

А когда поезд прошел, то старик оказался искромсанным в луже крови, с выпученными глазами.

Это было в девятнадцать часов тридцать две минуты.

В милиции об этом стало известно через пятнадцать минут.

В двадцать часов пять минут труп старика был осмотрен и убран. В это же время было открыто движение следующим поездам.

После этого началось расследование.

Личность погибшего опознали сразу. Этого старика в Курортном поселке не знали только новорожденные младенцы. Поэтому милицейский следователь записал имя, отчество и фамилию погибшего. Иван Федорович Прокусов. Записал возраст. Адрес. И прочие анкетные данные. Одновременно следователь послал запрос на ближайшую крупную станцию, чтобы там сняли показания с машиниста электровоза, под который попал И. Ф. Прокусов.

В то время как врач исследовал останки погибшего, дежурный транспортной милиции ближайшей крупной станции сообщил, что машинист, проезжая Курортным поселком, видел вблизи полотна двоих, один замахивался на другого. Разобрать их лица или определить возраст не мог, было темно, и к тому же поезд шел на большой скорости. Кроме того, дежурный еще сообщил о том, что при осмотре поезда обнаружена кровь на оси и колесах восьмого вагона.

«Следовательно, — было записано в акте, — есть подозрение на убийство. Так как:

1. Было два человека, из которых один погиб, а другой исчез. Если бы он никакой вины за собой не чувствовал, то пришел бы и заявил в милицию о происшествии.

2. Никаких оснований предполагать самоубийство нет, ибо погибший отличался хотя и сварливым, но вполне уравновешенным характером.

Медицинская экспертиза гласила — признаков алкоголя в организме погибшего нет».

Чтобы поберечь больную жену погибшего, было решено о трагической гибели мужа ей не говорить. Но эта наивная уловка ни к чему не привела. Ксения Павловна чем ближе к ночи, тем все настойчивее стала спрашивать, где ее муж, стала звать его. Ее всячески успокаивала дочь, даже придумала, что якобы он упал, повредил ногу и теперь в больнице, но завтра выйдет, и чтобы она не волновалась. Но больную оказалось не так-то просто обмануть. Она стала кричать, что его убили. Это слышали соседи. Это стало известно. следователю и было занесено в протокол. О чем он сожалел, так это о том, что не смог побеседовать с больной женой погибшего — к утру ей стало плохо, и вечером она скончалась.

При дальнейшем расследовании в протоколе было записано, что у Ксении Павловны была дочь от первого брака — Нина Георгиевна, замужняя, работавшая подавальщицей в одном из санаториев. Муж ее — строитель, человек несколько мрачноватый, но репутации незапятнанной. При опросе соседки Княжевой выяснилось, что дочь умершей Нина Георгиевна не раз заводила разговор с матерью о том, чтобы та завещала свой дом ей, ее родной дочери, так как у старика был сын, тоже от первого брака, живший где-то на Урале, и что после смерти хозяйки, то есть Ксении Павловны, и старика он мог бы дом унаследовать, что было бы несправедливо по отношению к родной дочери и родным внучатам. Соседка Княжева была из той породы людей, которым было предназначено стать лицедеями на сцене, но что-то помешало или не допустило, и они остались лицедеями только в жизни.

— «Маменька, разве я плохого тебе желаю, — имитируя голос Нины Георгиевны, говорила тоненько и жалостливо соседка Княжева. — Да живи, живи ты, моя родимая! Но поимей и меня в виду. Живем мы с Витей и двумя деточками в коммунальном доме, в одной комнате. Каково нам? И вся надежда, маменька, на твой дом. А ты все болеешь, а ну что случится, родная моя...»

— «Не хорони ты меня раньше времени, — подражая голосу матери, говорила уже грубо соседка Княжева. — Еще на Лялечкиной свадьбе попляшу!»

— «И попляшешь, и попляшешь, разве я против! Да оттого, что дом-то будет завещан мне, или что изменится? И живи себе, и живи, только радоваться станем».

— «А ежели умру да тебе дом оставлю, так куда же Иван-то Федорыч денется? Ведь вы, поди-ка, турнете его?»

— «Да зачем же, маменька?»

— «А затем, что мешать будет вам. Мне он близкий, как веточка к дереву, а вам — как снег на далекой горе. Нет уж, пока жива, без завещания обойдетесь...»

— Скажите, где вы находились двадцать третьего января в девятнадцать часов тридцать минут?

— В столовой санатория. В двадцать часов у нас ужин. Я накрывала на столы. Это все могут подтвердить.

— Скажите, где вы находились двадцать третьего января в девятнадцать часов тридцать минут?

— На работе.

— Вы работу заканчиваете в восемнадцать часов?

— Да.

— Почему же вы были в девятнадцать часов тридцать минут на работе?

— Да надо было закончить...

— Вас техник оставил?

— Нет, я сам...

— Чем же объяснить такое старание?

— У меня не очень точный глазомер; когда укладывал изразцовую плитку, казалось, все ровно, а потом проверил по отвесу — косо. Ну, и, пока никто не увидел, переделал.

— А вас действительно никто не видел?

— Думаю, что никто не видел.

— Значит, никто не сможет и подтвердить, что вы работали в девятнадцать часов тридцать минут?

— Думаю, что никто...

— И сами вы не сможете доказать, что работали и что не были в другом месте в это время? Скажем, у железнодорожного полотна?

— А зачем мне там быть?

— Об этом я вас потом спрошу. А сейчас отвечайте: чем вы можете доказать, что не были в девятнадцать тридцать у железнодорожного полотна, напротив дома вашей тещи?

— Зря вы меня приплетаете к этому делу, товарищ следователь. Я тут непричастный.

— Еще раз спрашиваю: чем вы можете доказать, что в это время работали или, что то же самое, не были у железнодорожного полотна, напротив дома Прокусовых?

— Я работал...

— Когда вы пришли домой?

— В начале десятого.

— От кого вы узнали о гибели Прокусова?

— От жены.

— Когда она вам сообщила?

— На другой день. Утром.

— Что же, она не ночевала дома?

— Нет.

— И вас это не встревожило?

— Последнее время она часто оставалась у матери на ночь.

— Почему вы не зашли к ней, идя с работы?

— А чего я там, да и усталый был.

— Значит, вы не можете доказать, где были в девятнадцать часов тридцать минут?

— Сказал же, на работе.

— Но вас там никто не видел?

— Не знаю... Наверно, не видели.

— Подумайте. Это очень важно.

— Я нарочно обе двери закрыл, чтобы свет не проникал. Кто же меня мог видеть за стенами...

— А когда выходили, вас никто не видел?

— Не знаю, вряд ли, было темно...

— Скажите, в каких отношениях вы были с покойной тещей?

— Эгоисткой она была. Все о себе думала. Наши дети ей были как неродные.

— В чем это выражалось?

— Во всем. Хоть бы раз взяла их к себе на выходной. Ни в жизнь. Да и жадная к тому же...

— Если жадная, значит, вы считали, что у нее есть какие-то сбережения?

— А как же! Она каждое лето сдавала «дикарям» верх и еще два дощаника. По полтора рубля с носа. Шесть мест. Девять рублей в сутки. Неплохой заработок? Вот и умножайте на восемь месяцев, с апреля по ноябрь.

— И сколько же выходит?

— А больше двух тысяч!

— Вы, наверно, не раз мечтали о таком домике?

— Мало ли...

— А с тещей пытались говорить?

— Нет.

— А ваша жена не раз заводила с ней разговор, чтобы она завещала вам свой домик?

— Она ее дочка.

— Ну, а вы разве с ней не мечтали вместе о таком домике?

— А что проку? Я не люблю попусту болтать...

— Что у вас за ссора была на производстве?

— Когда?

— Вы так часто ссоритесь, что даже не знаете, про какую я спрашиваю?

— Зря ловите... Была одна, так этому уже три года будет. А больше не знаю.

— Из-за чего?

— Мастерок один приятель спулил.

— И как вы с ним рассчитались.

— Оттолкнул и взял свое.

— Куда толкали?

— Не помню... Просто оттолкнул и и мастерок.

— Что вы можете сказать про погибшего Прокусова?

— Не ладил я с ним. А точнее, он со мной, да и со всеми, кого ни спроси. Не ходил я к ним. Одно унижение. Если он жене моей чужой, так уж мне и подавно.

— Что вы можете сказать про соседа Прокусовых, Фролова Василия Дмитриевича?

— Я по чужим дворам не хожу. Не знаю.

— Вы сосед Прокусовых?

— Да. Конечно.

— Что вы можете сказать по поводу гибели Прокусова Ивана Федоровича?

— Если по-честному, не пойму, почему такое с ним случилось.

— Расскажите, как вы его обнаружили.

— Если по-честному, то не помню. Пьяный был.

— Соседка Княжева утверждает, что вы закричали, а потом побежали. Было это?

— Может, и было. Не помню.

— Что же, вы до такой степени были пьяны?

— Точно. Это вы, наверно, сами знаете, когда мешаешь чачу с сухим вином, да еще с пивом.

— Может, все-таки кое-что вспомните?

— Не-а...

— Есть подозрение, что вы толкнули Прокусова под поезд.

— Зачем мне его толкать?

— Вы ссорились с ним?

— Это бывало. Он старик вредный был, но только я на него не злился.

— Вы накануне поругались с Прокусовым?

— Не-а, чего мне с ним ругаться...

— А вот путевой обходчик Смирнов утверждает, что вы накануне громко ругались. Это было к вечеру.

— А-а, так это было. Он, черт старый, не тем будь помянут, накинулся на меня, будто я ему во двор нарочно корок мандариновых набросал. А у нас в доме с месяц, если не больше, и мандарин-то не было.

— Почему же он решил, что это вы набросали? Значит, подобные прецеденты бывали раньше?

— А ему только прицепиться бы... Уж такой сполох. Но только не бросал я.

— Откуда ж они взялись?

— Этого я не знаю.

— Ну как же так, с неба не могли они упасть?

— Этого я не знаю.

— Вы угрожали Прокусову проломить голову?

— Зачем это мне?

— Наверно, надо было, если угрожали.

— Не угрожал я.

— А путевой обходчик утверждает, что угрожали.

— Зачем это, что я, бандит, что ли!

— Значит, отрицаете?

— Отрицаю.

— Попробуйте вспомнить, все же, может, угрожали?

— Нет.

— Вы, конечно, знаете вашего соседа Михаила Алексеевича Краснова?

— Ну как же, знаю.

— Он тоже утверждает, что вы грозились проломить голову Прокусову.

— А он все может сказать.

— Это почему же?

— Ухаживал он тут за одной, а я на ней женился. Ну вот он и в обиде. Так что вы не особо верьте ему. Всякого может наговорить.

— Уже случалось?

— Нет, но может.

— Путевой обходчик и Краснов были вместе, когда вы грозились проломить голову Прокусову?

— Вот далось вам это дело! Да если и сказал, так под горячую руку. Мало ль чего в ругани не ляпнешь... И зря вы это записываете!

— Почему вы побежали домой, вместо того чтобы сообщить в милицию о гибели Прокусова?

— Не знаю... Испугался, наверно...

— Дома вы сказали о том, что увидали на путях?

— Не помню. Верно, был здорово пьяный...

— Жена была дома?

— Дома.

— Как же вы это запомнили?

— А где же еще ей быть?

— В какое время вернулся ваш муж в день гибели Прокусова Ивана Федоровича?

— А только прошла электричка, которая в семь пятнадцать проходит. И тут же вскоре товарняк прошел. Вот тогда он и явился. Что-то около половины восьмого.

— Как он выглядел?

— А хуже некуда! Еле на ногах стоял.

— Таким он часто является домой?

— Хватает.

— На этот раз вы не заметили ничего в нем, что вам бросилось в глаза?

— Да нет... Только очень пьяный.

— Когда вы узнали о гибели Прокусова?

— А сразу же и узнала, как муж пришел. Он мне сказал.

— Как он вам сказал?

— Старика зарезало поездом. Вот так сказал.

— И вы сразу поняли, что погиб Прокусов?

— А кто же еще? Больше у нас поблизости стариков нет.

— И что же, вы побежали?

— Да, побежала... Только я смотреть не стала. Как увидала людей да фонарики, так и сердце у меня замерло...

— Из-за чего ваш муж поссорился с Прокусовым?

— Не знаю... Они часто схватывались.

— А вы ссорились с Прокусовым?

— Нет.

— Он плохой был человек?

— Говорили, плохой, но для меня он был хорошим. Только жизнь у него не сложилась удачливо. Первая жена ушла от него, когда он был в заключении. Это ведь нелегко пережить такое.

— Откуда вы узнали, что он был в заключении?

— Он рассказал.

— Почему он вам рассказал?

— Плакала я, муж побил. Ну, а Иван Федорович пожалел меня. Вот тогда и рассказал. Что всякое бывает в жизни. Не надо отчаиваться... Он был добрый, только нервный очень...

— Я видел, вы плакали на похоронах. Жалели его?

— Да. Очень.

— И его жену жалели?

— Жалко, конечно, но не так...

— Почему же?

— Ну, не всех одинаково жалеешь. Разные люди-то...

— В каких ваш муж отношениях с Красновым?

— А ни в каких. Встретятся — отвернутся, будто и не знают друг друга.

— Почему?

— Обижается на него Михаил. Считает, что отбил меня от него.

— А на самом деле?

— Что «на самом деле»?

— Вы сказали — «считает».

— Ну да, а ведь только не силком же я вышла замуж за Василия.

— Значит, по любви?

— Теперь уж и не знаю...

— А сейчас любите?

— Спрашиваете вы... Чего ж в нем любить, если он чуть не каждый день пьяный. Другой раз с досады подумаю, да хоть бы опился совсем, на один уж конец!

— У вас дети есть?

— Дочка... Другой раз не знаю, как и успокоить. Вся, как паутинка на ветру, дрожит...

— Что ж вы в милицию на него не пожалуетесь? Привели бы к порядку.

— Легко вы говорите. Это ведь он когда пьяный, а трезвый-то и дочку приласкает и для меня все сделает.

— Извините, что отвлекся. Скажите, в каких вы отношениях с Красновым?

— Какие же могут быть у нас отношения? Никаких...

— Ну, а при встрече здороваетесь?

— А чего ж, не враги мы... Только уж так получилось, что я обидела его. В то время не понимала...

— Он семейный?

— Нет, с матерью живет.

— Разговариваете вы с ним?

— А о чем говорить-то?

— Значит, за все эти годы вы ни разу с Михаилом Красновым не поговорили?

— Я — нет.

— А он?

— Как-то сказал мне, чтобы я уходила от своего...

— Почему он так сказал?

— Так ведь знает, как мы живем. Крики, ругань слышит, поэтому так и сказал.

— А вы что ответили?

— Ничего я ему не ответила, только заплакала и пошла.

— Что вы думаете по поводу гибели Прокусова?

— А и не знаю... Только думаю, что не он сам с собой покончил.

— Почему вы так думаете?

— А зачем ему?

— Значит, вы подозреваете, что его кто-то толкнул под поезд?

— Этого я не знаю...

Так так алиби отсутствует, то вполне вероятно предположить, что он, Охминцев, мог совершить преступление, толкнув под поезд Прокусова Ивана Федоровича. Основание: в случае смерти тещи К. П. Прокусовой владельцем дома становится Прокусов И. Ф. В случае его кончины дом переходит по наследству его сыну. В случае же смерти Прокусова И. Ф. домовладелицей, как и была, остается Прокусова К. П., а после ее кончины дом по наследству переходит ее дочери Охминцевой Н. Г. Таким образом, в настоящее время наследницей и является дочь умершей, то есть гр. Охминцева Н. Г.

Алиби также отсутствует. Поэтому вполне вероятно предположить, что он, Фролов В. Д., мог совершить преступление, толкнув под поезд Прокусова И. Ф. Основание: ссора, происшедшая накануне гибели Прокусова И. Ф., угроза со стороны Фролова В. Д. — «проломить голову» Прокусову И. Ф. Находясь в состоянии полного опьянения, Фролов мог, вспомнив обиду, толкнуть Прокусова И. Ф. под поезд,

Эта версия более вероятна по сравнению с первой еще и потому, что именно Фролов мог находиться рядом с Прокусовым, так как спустя всего несколько минут он был уже дома. И еще — вряд ли между Охминцевым и Прокусовым могла за такое короткое время возникнуть драка, — имеется в виду показание машиниста: «...один из которых замахивался на другого». Это вполне логично по отношению к Фролову и Прокусову, являясь как бы продолжением их ссоры.

Заключение. Для дальнейшего расследования необходимо Фролова В. Д. взять под стражу.

В тот вечер, почти одновременно, возвращались домой не двое, а трое. Старик Прокусов шел впереди, сгорбленный от усталости и неудачи. За ним плелся, оторвавшись от летнего буфета, Василий Фролов. Он был настолько пьян, что даже не мог поднять головы. По другой стороне улицы шел третий — Михаил Краснов. С ненавистью он окинул взглядом Фролова, подумав о том, что опять не миновать слез его жене — несчастной Вере, и под углом пересек шоссе, опередив пьяного Фролова.

Вполне возможно, что они — все трое — мирно разошлись бы по своим домам, но этому помешал товарный поезд. И Краснов, пережидая, когда он пройдет, оказался рядом со стариком Прокусовым.

— Слушай-ка, Иван Федорович, вчера у тебя с Васькой Фроловым шум был, — сказал Краснов, продолжая думать о Вере.

— Ну, был, а тебе чего? — повернувшись к Краснову всем корпусом, спросил старик.

— Так это ты зря на него. Это я насорил.

Да, это он набросал мандариновых корок. Зашел к старику за пятком гвоздей — надо было укрепить лестницу, — и, не застав его, невольно посмотрел на фроловский дворик. Все же время еще не до конца сделало свое дело, чтобы забыть начисто ту, которую полюбил в юности. Но ее он не увидал, а увидал на веревке рубаху Василия, и этого было достаточно, чтобы сразу омрачилось настроение, и тогда, не отдавая себе отчета, он швырнул горсть мандариновых корок на чистый, как пол в доме, аккуратный дворик старика. С досады швырнул, совсем не подумав, что старик может отнести это на счет Василия. И вот теперь, встретив Василия пьяным, он подумал о Вере и признался старику, чтобы тот притушил ссору. Признался, совершенно не ожидая, что старик от его слов взорвется.

— Сволочи, только и знаете, чтобы досадить мне! — закричал Прокусов и замахнулся удочками.

В эту минуту поравнялся с ними электровоз. В полумраке на большой скорости машинист только и успел разобрать, что у насыпи стояли двое и один из них замахивался на другого. Электровоз промелькнул, и за ним застучали тяжелогруженые вагоны.

Старик замахнулся, и кто его знает, как это получилось, но удочки чем-то зацепило в проходящем вагоне, старика дернуло, он качнулся, попятился, а тут еще камень выскочил у него из-под ноги, и старик полетел наискось к поезду, и его сшибло, ударив по голове, углом платформы и тут же утянуло на рельс.

Краснов охнул, и еще не успел поезд пройти, как он уже сбежал с полотна, сунулся через кусты на тропку, по ней выскочил на шоссе и, стараясь идти спокойнее, чтобы не обращать на себя внимания прохожих, пошел к кинотеатру, думая только об одном — чтобы как можно дальше уйти от того места, где погиб старик. Подальше, чтобы никаких подозрений не пало на него. Заявить же об этом трагическом случае он и не помышлял — если сказать все, как было, вряд ли поверят, скорее подумают другое, что это он толкнул старика. Хотя, казалось бы, с какой стати?

Весть о том, что Василий Фролов, обвиняемый в убийстве Прокусова, арестован для дальнейшего расследования, быстро облетела поселок.

— Не знаю, ничего я не знаю, — плакала Вера, — ой, до чего же несчастная я...

— Ах ты, беда какая! — жалела ее мать Михаила Краснова, сухая скорбная старуха.

Михаил стоял тут же. «Надо радоваться, наконец-то избавилась, — думал он, — а она плачет. Выходит, жалеет мужа. А зачем его жалеть? Чтобы снова издевался над нею? Бил ее? Зачем его жалеть, если ему нужна свобода только для пьянства?» Он вспомнил, как поздними вечерами из фроловского дома доносились грубые крики пьяного Василия, испуганный голос Веры и тонкие всплески детского плача.

Мимо проносились поезда. Было слышно, как пружинисто оседали под ними рельсы и разорванный скоростью воздух овевал лица.

Вера плакала.

— Чего ты плачешь? — глухо спросил Михаил.

— Что? — словно просыпаясь, подняла лицо Вера.

Оно у нее было заплаканное, с покрасневшими белками глаз.

— Чего ты, говорю, плачешь? Или мало он тебя бил? — Он спросил, не зная того, что у этой женщины давно уже за обидами, побоями, оскорблениями погасло то тихое, светлое чувство, которое когда-то радовало и

согревало ее сердце. Теперь всем ее существом владело только одно: как отвести беду, в которой ее муж, ее дом, ее ребенок, она сама. Это было главным, а не то, что порой заставляло ее страдать, желать зла мужу, — все это было так, временное, и сейчас никакого значения не имело. А имело лишь одно и значение и смысл — чтобы все было по-старому. Да, по-старому! А тут кто-то злорадствует!

— Какое тебе дело, бил он меня или не бил? Ты только и ждешь, чтобы с ним случилась какая беда! Чего тебе от нас надо? — хрипло выкрикнула она Михаилу в лицо. Он стоял, высокий, как всегда опрятный, чистюля этакий! — Чего тебе надо?

Михаил молча глядел на нее и не верил, что когда-то давным-давно целовал ее, понимая, что ничего уже нет в этой огрубевшей женщине от той, с которой бродил по берегу моря, слушал его вечный шум, мечтал на ней жениться. Понимал, и тем больше ее было жаль за ее несчастную судьбу, и, чтобы облегчить ей муку, помочь ей вернуть прежнюю жизнь с пьяницей мужем, со скандалами, драками, сказал:

— Успокойся, Василий вернется. Сегодня же придет. — И пошел со двора. И не оглянулся.

1971