Деревянные пятачки

Лесные пожары

— Заразы, корзину отняли! Будто я поджигаю леса! В поезд не пускают! Ну да я и без корзины уехал. Не на того нарвались. Если уж чего захочу, то добьюсь. Можете не волноваться... Здорово!

— Здравствуй. — Я совершенно не рад его появлению. Никогда не был он на моей даче, и пусть так бы продолжалось еще лет сто. Но вот корзину у него отобрали, а он собрался за грибами и только поэтому приехал ко мне.

— А ты ничего тут оброс, — оглядывая дом, сад, говорит он. — Умеете. Ну, сад потом погляжу, покажи-ка дом изнутри, как ты тут... — И, не дожидаясь, когда я начну ему показывать, идет впереди меня. — А Зинаида где?

Зинаида, моя жена, — сестра его жены. Отсюда мы и свояки, черт бы побрал такую случайность!

— Дома, где же еще.

— Поди все стряпает. Ты пожрать-то не дурак, верно?

— Как раз не очень.

— Рассказывай! А моя совсем обленилась, ни черта не хочет готовить. Работаю как слон. А дома пожрать нечего. А тебе что, жена не работает, можешь... Здорово, Зинаида! Ну, так и есть, торчит у плиты. Заездил он тебя, а?

— Да нет, я варенье из черноплодки варю.

— Покупное уже надоело. Своего охота. Да, когда целыми днями дома сидишь, то какая блажь не припрет в башку. Не то что нашему брату рабочему. Нам не до тонкостей. Абы как...

Он внимательно оглядывает кухню, останавливается взглядом на плите, на полке с посудой, на ведрах с водой, которую я таскаю с реки, щелкает пальцем по буфету.

— Старенький привез, чтоб в глаза не бросалось. Ну хитрован! Под скромника играешь? Нынче это в ходу. Так на другого поглядишь: вроде ничего нет в человеке, а заглянешь ненароком домой или на дачу — перерожденец. Самый натуральный. Уже ничего в ем от пролетария нет. Перерожденец!.. Та-ак...

Это он вошел в столовую. В ней ничего нет, кроме стола и полудюжины разнокалиберных стульев. Единственное окно выходит на запад. Там река. Я нарочно не засаживаю этот участок кустами или деревьями, чтобы не закрывали вид на нее. Хорошо бывает по вечерам сидеть и глядеть на ее гладкую ленту, отражающую всю красоту перехода закатного неба от вечера к ночи. Видеть, как пролетают синхронно и в небе и в воде утки, и чувствовать, как покой и тишина благодатно вливаются в сердце, в каждую усталую мышцу.

— А тут у тебя зря земля пропадает, — тычет он пальцем за окно. — Надо бы воткнуть две-три яблони. Бесхозяйственно это. Исправь.

— Яблони не втыкают, а сажают, — говорю я и физически ощущаю, как горячая кровь нервной волной начинает поджимать сердце. Он всегда раздражает меня своими безапелляционными суждениями. Ведь я знаю его давно. И знаю: никогда ничего у него не было. И не потому, что не было возможностей, были: «скворечник» — то, как зовут домишки в садовых индивидуальных хозяйствах, мог бы построить, но не хочет. В молодости пьянствовал, к старости обленился. Ну и пусть бы, каждому свое, но он осуждает. Встретимся у меня или у него, непременно: «Ну как, помещик, все растопыряешься?» Что это, зависть? Или ненависть? Ведь никто же не мешает ему: делай, строй.

— А зачем? Дома отдыха есть у народа, вот и отдыхай, а ты норовишь свое, превращаешься в мещанина, обывателя. Вот так вот и обуржуваживаются.

— Обуржуиваются.

— Вот именно! Нет, я бы на месте нашего правительства шуганул бы вас с вашими дачами. Сколько земли пропадает! А еще хотим, чтобы всего хватало. Где там!

Мою поправку насчет того, что яблони не втыкают, а сажают, он принял с усмешкой.

— Неужель, думаешь, не знаю? Да не в этом суть. Понятно?

— А здесь чего? — Это он вошел в спальню. — Ничего себе размахнулся!

Я, конечно, мог бы давно послать его к черту, но не люблю ссор, дрязг и поэтому стараюсь не слушать, что он там несет, а если уж и слушать, то не принимать близко к сердцу.

— И кроватки подержанные. Все продумано. Да... А пододеяльники новые. Хитрован! Ничего не скажешь, хитрован. А тут чего? — Это он вошел в третью комнату. В ней кровать, стол и стул.

— Сын приезжает с женой.

— Понятно. А небось чужого сюда не пустишь, вроде меня, а?

— Почему же, располагайся.

— Говори мне: располагайся... Да, а моя дочка без дач выросла, и ничего — двоих уже родила.

Его дочь чуть ли не каждое лето проводила у нас, когда была маленькой и когда в школе училась, да и теперь приезжает. И на здоровье. Но я молчу. Скажи — передаст, и непременно так, будто я корю. Уж лучше молчать. Да и не только его дочь к нам приезжает, и мои родственники не забывают, и родственники жены и жены сына, так что другой раз собирается человек двадцать, и каждому надо найти место и за столом, и поспать. Но я молчу, что с ним говорить!

— Не-ет, не понимаю я этой частнособственнической психологии. Уж столько прилагается агитации всякой, а человек — будто его и не касается. — Он выглянул в окно. — Ну куда тебе столько яблонь? Ведь не съешь сам-то. Или продаешь?

— Нет.

— Нет... Так и поверю. С другой стороны, если столько насажал, то куда же девать? Не бросать же свиньям.

— Да не продаю я.

— Говори...

Жена зовет нас пить чай.

— Не так уж часто бываю, чтоб одним чаем угощать. Могли бы и водку поставить, — говорит свояк, намазывая маслом хлеб и кладя на него кусок колбасы.

— Так ведь не знали, что ты приедешь, — говорит жена.

— Конечно, где уж нам уж, чтоб нас еще ждали. Не министры. А ты чего ж не угощаешь своим черноплодным вареньем? Я уважаю его.

— Да оно еще неготовое.

— Ну и что? Не жадничай.

Напившись чаю, он курит, нависнув над коленями, как Мефистофель.

— Ты бы не курил здесь, — говорит жена.

Он знает, что я бросил курить и не переношу запаха табачного дыма, и, хотя знает, пренебрежительно отмахивается.

— Ерунда! Открой окно, все вытянет. — Выкурив папиросу до мундштука, свояк встает. — Ты вот что, Зинаида, дай-ка мне корзину, пойду за грибами.

— Да ведь в лес нельзя, оштрафуют.

— Ничего, не бойся. Что я, слепой, что ли? Увижу, сверну. Как это ребята поют: «Умный гору обойдет». Давай, давай.

Жена приносит корзину. Он проверяет, крепко ли держится ручка, и мы выходим в сад.

Когда-то здесь был голый кусок земли. Трава, подмятая кое-где ольховником. Да еще колючая проволоКк — остатки войны. Земля — песок с тощим слоем перегноя. Сколько в эту землю было вбухано навоза и торфа, всяких компостов! Сколько вылито воды, чтоб прижились саженцы! А их зимой обгрызали мыши, жгли морозы. А опыта никакого, чтоб уберечь. И тем радостнее, как открытие, первое яблоко. А на грядах другие радости — зеленые штыки лука, в желтых цветках плети огурцов, укроп — чтобы сорвать и бросить в суп. И земляника, на которой пасутся дети, выискивая красные ягоды и от нетерпения срывая неспелые — и сразу в рот. И год от году все размашистее кроны яблонь. И уже сотни яблок на них, и уже с набитыми рюкзаками и сумками уезжает с дачи вся наша многочисленная родня...

— Да, растопырился ты. Помещик, как есть помещик. И забор на бетонных столбах. Навечно. Хитрован!..

А этой зимой прижгло несколько яблонь. Особенно пострадала антоновка. У самой шейки отошла кора чуть ли не в половину ствола, и ремнями сошла кора с крупных ветвей, обнажив почерневшую древесину. И поэтому на многих ветвях нет молодых побегов. Отживут свое нынешние листья, опадут, и будущей весной, когда все зацветет, будут торчать черные, словно обугленные, сучья, связанные паутиной...

— Беседку построил. Зачем?

Беседка построена для детей. Пусть шумят, играют подальше от дома. Надо когда-то и отдохнуть.

— Чего молчишь?

— А чего говорить?

— Это верно. Когда крыть нечем, надо молчать. Так, что ль? Да, вишь, куда твои силы и устремления уходят: все на личное, а нет чтоб на производство. Как учили: сначала общественное, а потом уже свое. К этому нас зовут. Иль не так? — Он подошел к папировке и крепко встряхнул ствол. На землю сорвалось несколько яблок. Каждое он обтер рукой и положил в корзину. А одно, самое большое, поглядел на свет. Оно полно медового потемневшего сока. — Ничего, умелец... Не жалко, что я взял?

— Ну что ты!

— Да ведь кто вас, мелкособственников, знает?.. Ладно, пойду. Корзину потом у нас заберет Зинаида. Не бойся, не приручу. Чужого нам не надо, но и своего, ядрена вошь, как говорится, не упустим.

Не попрощавшись, он уходит. За ним тащится, словно раздавленная, черная горбатая тень. Провожает его до калитки. Там тропа сворачивает, и тень услужливо, все так же горбясь, бежит впереди него.

Ушел.

Я остаюсь один со своим садом. Ветер привычно шевелит деревья, сбивает облака в тучу. Из нее начинает кропить мелкий дождь.

Хорошо, если б пошел сильнее, залопотал бы по листве, застучал по крыше, хлынул бы в трубы.

Может, и залил бы лесные пожары...

1973