Деревянные пятачки

«Хлопушечка»

Тук-тук-тук!» — стучат тоненькие каблучки по дубовому паркету. Направо двери, налево двери. На дверях белые прямоугольнички из ватмана. На ватмане названия киногрупп, главных художников, режиссеров. Режиссеры, они, как боги, сидят в своих кабинетах. Они, наверно, не выходят оттуда. По крайней мере, Катюша ни разу не видела их. (А того и не знала, что они там редко бывают, — настоящие большие мастера. Лауреаты. Они не здесь обдумывают свои будущие фильмы. Не здесь...)

«Тук-тук-тук!» — стучат каблучки. Энергично. Весело. Ноги у Катюши стройные. Глаза блестят от удовольствия и здоровья. На щеках ямочки, — это она улыбается. Чему? Жизни! Коридор длинный. Навстречу идут разные люди: бородатые молодые и плешивые бритые, и безбородые молодые и бородатые старцы. И девушки в узких брючках и пожилые тети в просторных платьях. Кто они? Катя не знает. Актеры? Операторы? Ассистенты? Режиссеры? Художники? Пиротехники? Костюмеры? Монтажницы? Звукооператоры? Катя не знает и поэтому глядит во все свои черные глаза с наивной надеждой и доверчивой улыбкой — а вдруг кто-нибудь из них остановит ее и спросит — кто она? Что здесь делает? — и когда узнает, кто она и что делает, то возмущенно скажет: «Да это же безобразие! Разве ваше место здесь, оно вот где!» — и введет ее в одну из боковых комнат и скажет: «Товарищи, вот вам Катя Сличенова — будущий режиссер! Да-да, верьте мне, я не ошибаюсь. Я сразу вижу человека, на что он способен. Вы меня знаете». Да, вот такой человек может попасться ей навстречу. Здесь, в этом храме киноискусства, все может быть. Тут делают чудо. Не всегда оно получается, но все же бывает. И тогда на международных кинофестивалях вручают премии, и имена актеров и режиссеров становятся известны всему миру...

«Ой, Олег Стриженов!»

Стриженов прошел, не заметив ее. Она вспыхнула от неожиданности, прижалась к стене и долго смотрела на его удаляющуюся фигуру... «Олег Стриженов!..» Да, одно дело каждый день видеть его фотографию у себя над кроватью и совсем другое — встретить в жизни. Правда, последние три года не он был ее кумиром. Другой. Но все же она обрадовалась, увидав его, и что из того, что охладела, — все равно в памяти сердца он остался.

«Тук-тук-тук!» — дальше бегут каблучки. Взгляд направо, взгляд налево. И там, и там мир большого искусства. Только войди — и тебе может улыбнуться удача, и звезда славы опустится на плечо, как голубь, и тогда перед тобой откроются двери Признания, и ты... нет, лучше не думать! Но всё так близко. Только коснись рукой... И Катя коснулась рукой двери, на которой тускло светилось имя известного режиссера. Но дверь не открылась...

«Тук-тук-тук!» — далыше бегут каблучки. Спешат в библиотеку. Ее послали за книгой по металлорезанию. Да, за такой книгой. Непонятно, какое она может иметь отношение к кино, но, наверно, имеет, иначе бы не послали за ней. Впрочем, непонятного много на студии, — взять хотя бы названия отделов: «Промышленный», «Лесной», «Строительных материалов», «Химии», «Сельского хозяйства» — и еще много таких, как будто находишься не в киностудии, а в каком-то министерстве.

«Тук-тук-тук!» — это уже обратно спешит Катя. И снова ей навстречу молодые бородатые и плешивые бритые, и пожилые женщины и бойкие девицы. Кто они? Катя не знает, но каждому готова почтительно уступить дорогу. И все ждет, ждет того, кто остановит ее и спросит — кто она? И что здесь делает?

Так проходит месяц. Да, целый месяц. Вот столько уже Катя работает здесь, и все увереннее стучат ее каблучки по коридору, привыкают. Но интерес к дверям направо и налево не ослабевает, и уже многих Катя знает в лицо, хотя они-то вряд ли ее знают.

Но вот однажды происходит чудо! Да-да, самое настоящее чудо! Ее останавливает режиссер. Нет, не номер один, не знаменитый, но все равно режиссер. Ему лет пятьдесят.

— Здравствуйте, милая! — сказал он.

— Здравствуйте! — Нет, она и не думала слать ему свои две ямочки и густоту лесных ресниц. Просто поздоровалась, а уж остальное само так получилось.

Режиссер сощурил глаза, будто посмотрел на солнышко, и спросил теплым голосом:

— Куда это вы все бегаете?

— В библиотеку...

— Бегать за книгами — ваша работа?

— А что же делать? — И она рассказала, как пыталась поступить во ВГИК на режиссерское, и как не получилось, и как она рада хоть кем-нибудь работать на студии.

— Так-так... — выслушал режиссер, внимательно посмотрел на нее, что-то подумал и тихо сказал: — А что, если я тебя возьму в группу? Мне как раз нужен помощник... Помощником режиссера хочешь быть?

На сером известковом потолке не было ни одной звезды, но Кате показалось — они бенгальским огнем посыпались вниз, и стены раздвинулись, и голос режиссера вознесся, и уже с высоты опускался к ней.

— Мы поедем на юг... В горы... Там снежные вершины... — И ей виделись снега Килиманджаро, и старый Хэм улыбался ей и протягивал добрую руку. — ...Мы будем делать удивительный фильм... про любовь... И она видела закутанные в меха фигуры мужчины и женщины в снегах, и когда он спросил: — Ты согласна? — почти одним дыханием она ответила: «Да!»

— ...Я для тебя все могу сделать, — опускался к ней мягкий голос, — ты можешь стать режиссером... я научу тебя... Только ты должна меня слушать...

Он глядел на нее бесцветными выпуклыми глазами, но они ей казались чистыми, ясными, и она еще восторженнее ответила:

— Я буду слушать...

Вот так совершается чудо!

— Мама, мама! Я — помощник режиссера! — кричала Катя. — Я улетаю! — и носилась по комнате, собирая книги. Какие? Странный вопрос, только по кино: работа с актером, режиссерская разработка, как делались знаменитые фильмы, — вот какие книги. Она же будет работать помощником режиссера!

— Куда улетаешь?

— На юг! На юг! И не позднее чем завтра утром!

Вот так развивается чудо...

И вот он — юг! В стороне осталось Черное море. Она даже в нем и не выкупалась. Только успела на местном базаре купить хурму — шоколадный королёк. На аэродроме ее встретил служебный «газик» и сразу же помчал в горы. Было жарко. Было знойно. Извилистыми линиями в долине плавал раскаленный воздух. Вибрировал. Горячий ветер похлопывал по щеке. «Газик» влетел в какой-то поселок, и все дома повернулись к ней солнечными террасами, и на нее смотрели бородатые старики в войлочных шляпах... И вот уже нет поселка, и долины нет, — «газик» старательно работает своими четырьмя, взбираясь в гору все выше, выше, и с одной стороны от него высокие, такие, что и макушки не увидишь, могучие сосны, а с другой — обрыв. И по краю обрыва мчится «газик». И далеко-далеко внизу крохотная деревушка, и дома похожи на божьих коровок. Неужели та самая, в которой были полчаса назад? Да, та самая... А дорога петляет. «Не дорога, а серпантин», — говорит водитель. Только так и заберешься в гору, а иначе никак.

Облако. Под ними облако! Лохматое, дырявое. Если посмотреть в дырку, то можно увидеть землю. А с земли, наверно, увидишь в нее небо. Так вот где облака живут! Хотя это еще было только начало, а дальше густой туман. Но водитель сказал, что это не туман, а тучи, и стало совсем ничего не видно. И водитель включил фары, но свет уперся в сырое, серое, и все равно ничего не было видно. Катя высунула в окошко руку и засмеялась, — только подумать — рука в облаках! Так недолго и молнию поймать!

А «газик» урчит, карабкается, изо всех сил старается — и вырвался, выскочил из облаков, и снова с одной стороны высоченные сосны, уходящие по крутому склону к небу. К небу? Ну да! Для земли вот это небо, что под ними, с облаками, тучами, а для гор — голубое, чистое, беспредельно высокое... Но вот уже и сосен нет. Скалы. И из трещин бежит, сочится вода, и весь камень мокрый, и «газик» прижимается к нему, потому что с другой стороны ущелье, глубокое, темное, мрачное, и на самом его дне извивается узкая река.

И вдруг скалы в стороны, и ущелье в сторону, и перед «газиком» солнечная равнина, и сбоку от нее дома, и дым из труб, и зеленая поляна, и несущаяся вскачь, как дикая, лошадь по траве, и над всем этим высокие, с острыми вершинами, горы. И на них снег. Они громадны, величественны, спокойны и торжественны, как вечность.

— Ах! — невольно вырвалось у Катюши, и тут же она в силу разных ассоциаций подумала о мустангах, о горных пиках, с которых срываются альпинисты, о снегах Килиманджаро, до нее даже донеслось дыхание океанов и, что уж совсем неудивительно, — перед глазами пронеслись Алые паруса...

Вот так забирает наивное сердце в свои руки властная Романтика!

Гостиница называлась «Горный воздух». В ней было три этажа. Внизу ресторан. Катюшу поместили во втором этаже.

— Кто это приехал? — спросил бородатый парень.

— Хлопушечка! — ответила высокая девица с распущенными волосами и засмеялась.

«Почему „хлопушечка“»? — подумала Катя и недоуменно пожала плечами.

Весь этот день, да и вечер, она просидела у себя в комнате, боялась выходить, а вдруг спросят, — ведь она же помощник режиссера, что́ ей ответить. И жалела, что нет ее режиссера. Но и взаперти ей не было скучно. Она открыла дверь на балкон и неотрывно смотрела на горы, и такая чистота была в их снежных вершинах, в их гордой неприступности, что у нее даже сердце заныло, что все это прекрасное ей стало доступным.

Режиссер приехал ночью, когда Катюша крепко спала. Во сне ей виделись яркие снега, острые пики, и она то подымалась, то спускалась с них, и два или три раза пробовала летать. Проснулась, когда солнце вылезло из-за гор и осветило ее лицо. Она засмеялась, сладко потянулась под согретым одеялом и, закинув руки за голову, полежала несколько минут, наслаждаясь солнцем, своей, только ей принадлежащей комнатой и тем светлым и спокойным состоянием души, когда все чудесно!

Что ж, ее можно было понять, — такое бывает не каждый день. И если оно пришло, то почему бы и не продлить наслаждение.

Как гром, раздался в тишине стук в ее дверь.

— Да-да, я сейчас! — встревоженно отозвалась Катя и стала торопливо одеваться. Но ведь надо же еще причесать волосы, чуть-чуть тронуть карандашом ресницы, а губы помадой... Боже мой, она проспала! Да-да, проспала!

Когда она спустилась в ресторан, там никого не было, — все уже успели позавтракать, и только за одним, самым дальним, столиком сидел ее режиссер. Робея, она подошла к нему.

— Здравствуйте, Леонид Владимирович. — И нет на щеках ямочек, потому что улыбаться совсем ни к чему. Стыд! Ужас! Проспала.

Но режиссер был приветлив. В фиолетовой куртке с молниями, он курил трубку и с удовольствием оглядывал Катюшу, ее удлиненные тушью глаза, в меру тронутые самой модной помадой тугие губы.

— Это я постучал, — сказал он.

— Извините, я не знала, что так рано встают...

— Иначе нельзя. Съемки далеко, больше часа езды.

— А где же все? — окидывая пустой зал встревоженным взглядом, спросила Катя. — Неужели уехали?

— Ровно в семь.

— А как же я?

— Мы поедем в «газике».

— Ой, мне так неудобно...

— Ерунда! Я вот заказал «чижи-пыжи».

— А что это?

— Попробуй.

На горячей сковородке была яичница с мелкими кусочками жареного мяса.

— Вкусно, — сказала Катя.

— Это здесь единственное без перца. Ты не торопись, мы успеем.

— А где съемки?

— В горах. Тебе надо потеплее одеться. Возьми в кладовой валенки, полушубок и шапку.

— Там будет так холодно?

— Да. Мы будем в снегах.

И вот она в снегах, в тех самых, которые торжественно и строго лежали на вершинах, жесткие, спрессованные вечным холодом, и в руках у нее дощечка и планка, и на дощечке четко номер очередного кадра.

Начали! — подал команду режиссер.

И тут же Катя хлопнула планкой о дощечку, — вот откуда «хлопушечка», — и с горы в ту же минуту сорвался лыжник, и оператор включил кинокамеру и стал его снимать. И сразу же второй оператор стал снимать другого лыжника, мчащегося по крутому склону. Сначала они были маленькие-маленькие и, казалось, мчались по прямой, но чем становились ближе, тем яснее было видно, как они обходили острые выступы скал, наклоняя тело то в одну, то в другую сторону, и как это было рискованно, и Катя следила за ними, и вскрикнула, когда один из них, мелькая лыжами, покатился, вздымая телом целую тучу снежной пыли. И тут его настиг второй лыжник. Она думала, что первый упал нечаянно, но оказалось, что так и надо. Это были трюкачи-дублеры. Настоящие же актеры грелись у костра, потому что далеко не каждый актер может стоять на лыжах. Да и незачем рисковать его жизнью, когда есть слаломисты — мастера спорта.

Потом Катя еще хлопала планкой о дощечку, потому что снимали дубль, потом еще, когда уже снимали актеров крупным планом, потом опять трюкачей. Все это было очень интересно, и она не заметила, как снега стали розовыми и потянуло вечерним холодом. И тут операторы закричали пиротехнику, чтобы он зажег шашку, и пиротехник зажег, и по снежному склону потек волнами дым. В фильме из него должна была получиться поземка. На этом съемочный день кончился.

— Зайдешь ко мне после ужина, — сказал режиссер Кате, садясь в «газик».

— Хорошо, — ответила Катя, не понимая, почему он так строго сказал ей, и пошла к автобусу.

После ужина она пришла к нему. Он был в легкой цветастой бобочке, свежепобритый, но морщины привычно и грубо рубили его чуть одутловатое, серое лицо.

— Проходи, проходи, — приветливо сказал он и усадил ее за круглый столик, на котором были вино и фрукты. — Ну как, понравилось тебе сегодня?

— Да, — улыбнулась Катя, и в придачу две ямочки и густота лесных ресниц.

— Ну, если понравилось, тогда надо это отметить. Как-никак твой первый съемочный день. Я рад, что тебе понравилось! Пьем!

Катя, стесняясь, взяла рюмку и чуть отпила.

— Нет-нет, всю, всю, до дна! — весело закричал Леонид Владимирович. — Вот так надо! — и показал, как надо, опрокинув рюмку в широко раскрытый рот. — Ну! — И это прозвучало как требование.

— Я так не могу...

— Ну, не так, но надо.

— Зачем?

— То есть как — зачем? Ты какие-то странные задаешь вопросы. Тебе сколько лет?

— Девятнадцать.

— Ну вот, больше чем совершеннолетняя. Ну-ну! — поощрительно улыбнулся он.

— Если вы так настаиваете...

И Катя выпила. Неудобно же обижать человека, который для нее сделал так много хорошего.

— Вот и молодец! — весело сказал он. — А теперь надо непременно попробовать сухого. Я пью только гурджаани, это вино настоящее. Ну-ка! — Он протянул ей полный фужер вина. Оно золотилось в свете настенного плафона. — Такое вино сразу не пьют, его смакуют глоточками. Но в конечном счете выпить его надо до дна.

Катя отпила немного.

— Я считаю, тебе повезло, что ты меня встретила. Не сразу, но я передам тебе много из своего опыта,

— Я вам так благодарна...

Он прошел к двери и закрыл ее на ключ.

— Это чтобы нам никто не мешал, — сказал он, садясь с ней рядом. — Если будут стучать, ты уйдешь в другую комнату.

И только тут Катя заметила большую тяжелую портьеру, за которой, наверно, скрывалась дверь во вторую комнату.

— Ты знаешь, что такое чача? — живо спросил режиссер.

— Нет.

— Тогда тебе надо обязательно попробовать!

— А что это?

— Вот именно — что это! — И он налил ей в рюмку из графина. — Она не очень приятна на вкус, но знать надо. Режиссер должен знать все!

— А она крепкая? У меня уже голова кружится...

— Да нет, не очень... До дна! До дна!

И когда Катя выпила, он взял ее за руки:

— Да ты молодчина! Нет, я в тебе не ошибся... Ну-ка, ешь виноград. О, какая прелестная кисть! — И он протянул ей гроздь винограда. Виноград был сладкий и без косточек.

— Я люблю такой, — сказала Катя.

— Люби!.. Я для тебя могу сделать много. Громадно много! Всё, о чем ты мечтаешь, всё сбудется!.. Ну, зачем ты отталкиваешь мои руки?.. Что значит «не надо»? Надо... Ты же современная девочка, верно?

Современная? Да, современная! Твист, шейк? — пожалуйста, и головой до пола. А как же иначе? Высоцкий? «Страшно, аж жуть!» Ха-ха-ха! И бородатый мальчик ей: «Кэтрин, а ты не могла бы еще покороче мини-мини — так, чтоб совсем юбочки не было?» — и полез рукой. И получил по морде. Дурак! Ничего не понял. Да ее в жизни еще никто не целовал! А что шейк танцует, мини-мини носит, так как же иначе? Она же девочка современная!

— Ну что вы, не надо... Ну, прошу вас...

— Ну-ну, будь паинькой... Фу, глупая! — Он отстранился и сказал уже с укором: — Так со мной нельзя. Ведь ты же должна понимать, что на твое место каждая пойдет с радостью, — и, видя, что она сидит с опущенной головой, молчит, снова взял ее за руку. — Надо быть умницей, правда?.. Ты же умница? Ну, не обижай меня... И он схватил ее. И лицо его стало близко от ее лица, и она увидела его выпуклые глаза и растянутые губы, и оттолкнула, и, пятясь, стала отходить, торопливо застегивая на груди пуговицы.

— Уж не подумала ли ты, что я хочу тебя изнасиловать? — с каким-то пренебрежением произнес режиссер — ее режиссер, который так много сделал для нее хорошего. — Глупая ты... — и, заметив, что она остановилась, позвал: — Ну, иди сюда... Иди! — и поднялся.

— Ненавижу! — закричала она и, не спуская с него глаз, дрожа от обиды, нащупала ключ и выскочила в коридор. И сразу же в свою комнату. Она была рядом с его комнатой. Боже мой, рядом с его комнатой! И прислонилась к стене, закрыла глаза...

Вот так кончается чудо.

Потом она долго плакала, но кто-то мудрый утешал: «Не плачь. Ты здесь увидела много: высокие, с острыми вершинами горы, и на них снег. Вечный снег. И небо над ним вечное. Как вечны горы в своем торжественном покое. Ты увидела сосны, идущие по склону до самого неба, и глубокое, как падение совести, мрачное ущелье. И облака были ниже тебя. Ты могла их рвать рукой. Увидела, как снимают актеров и как рискуют своей жизнью трюкачи. Узнала, что такое «чижи-пыжи», попробовала чачи... Больше ты здесь ничего не получишь. Будешь только терять! Уезжай. Уезжай отсюда. Уезжай!..»

1969