Деревянные пятачки

Иглотерапия

Мне бы и в голову не пришло вспомнить то, что случилось много лет назад, если бы не радикулит, а точнее — лечение его с помощью иглотерапии. Процедура эта довольно неприятная, хотя и не болезненная, но не о ней речь, а о том, как в давние времена работал я на изысканиях в дальневосточной тайге и что-то случилось у меня с сердцем — начались перебои, и я поехал на прииск в амбулаторию, так как своих врачей у нас не было. Ехал не один, а с радистом Семеновым, у которого в течение целой недели беспрерывно болел зуб, — щеку раздуло, измучился парень вконец, так что не ел, не пил и даже не спал.

Ехали мы в крытом кузове полуторки, на еловых лапах, завернутые в тулупы, в валенках, — морозец стоял градусов под сорок. Вместо дверки на задке кузова висел брезент, полы его хлопали от ветра, и к нам заносило отработанный газ. Я стягивал полы, чтобы поменьше дышать этой гадостью. Ехали рекой Норой по ровной, накатанной дороге — час, другой, третий. Уже изрядно притомились, а конца пути все не предвиделось. Семенов лежал, уткнув лицо в рукава тулупа, и я ни разу не поднял его, не зная, спит он или по-прежнему мучается зубной болью. Помнится, я окликнул его, но он не ответил. И я больше не беспокоил его. Прислушивался к тому, как порой неровно стучит сердце, и мрачно думал о будущем.

Так проехали мы часов шесть, как вдруг машина стала покачиваться из стороны в сторону, потом круто пошла вверх, потом выровнялась и вскоре остановилась.

— Что это? — я высунул голову из кузова и зажмурился: настолько был ярок солнечный день, настолько слепяще искрился и сиял мартовский снег.

— Колонпоселок, — ответил шофер. — Столовая тут. Перекусим и дальше махнем.

Я вылез. Уже стоя на земле, позвал Семенова, и он зашевелился и пополз по дну кузова к выходу.

Лицо его будто кто взял и завернул, так что даже глаза, как у камбалы, сползлись вместе. Держась за голову, он пошел к столовой, волоча по снегу полы тулупа. Я обогнал его и открыл дверь.

Столовая была большая, светлая, с буфетом. Семенов как вошел, так сразу же и сел за первый попавшийся столик, уронив голову на руки. Спрашивать, будет ли он есть, было бессмысленно, но я все же спросил. Может, чаю выпьет? Он не ответил. Шофер сочувственно покачал головой и направился к буфету.

— Чего-нибудь горячего... супу там! — крикнул я ему вдогонку.

Когда мы вовсю с шофером уплетали лапшу с гусятиной, к нам подошел буфетчик, посмотрел на Семенова и спросил тонким голосом:

— Его посему не кусай?

— Зуб болит, — ответил я. — Очень болит. — И, почему-то думая, что буфетчик может меня не понять, показал, как болит у Семенова зуб.

— Моя лечи, — сказал буфетчик. — Тывая длюга моя лечи.

Я тут же затормошил радиста.

— Слушай, он тебя может вылечить! Давай, а? — закричал я, будто он был глухой.

Семенов поднял на буфетчика запавшие от боли и многодневных мук глаза и, хотя в них не появилось надежды, ни веры, кивнул.

— Ныада иголыка, — сказал буфетчик. — Мала-мала ныада кловь пускать из уха. Тогда шанго. Иголыка ныада.

Мне до сих пор непонятно, почему он спрашивал иголку у меня, а не взял ее в буфете или на кухне. Ведь не могло же быть, чтобы во всей столовой не нашлось иголки? Но, так или иначе, спросил он ее у меня. И я достал ее из шапки. Потому что изыскатель, как и солдат, без иголки не ходит.

Буфетчик тут же обжег ее на спичке, взял Семенова ухо и стал чего-то там ковырять. Семенов сидел неподвижно, будто ничего не чувствуя. Буфетчик же сосредоточенно продолжал свое дело, что-то осторожно нащупывая иглой на тыльной стороне уха. Потом воткнул иглу — и тут же выдернул ее и тихо, как мне показалось, даже таинственно, засмеялся, увидав выступившую из ранки капельку черной крови. Да, черной! Такой я еще никогда не видал и даже не предполагал, что у человека может быть такая кровь. Хотя бы и одна капля.

Улыбаясь, буфетчик отошел, а я остался наедине с Семеновым, — шофер побежал к машине погреть мотор, чтобы не схватило морозом воду в радиаторе. Вначале у Семенова стала медленно отливать с лица кровь, лицо сделалось серым. Я видел, как он, с таким серым лицом, подымается и, запрокинув голову, устремляется к выходу. Иду за ним. На пороге он, как подстреленный, повернувшись на одном месте, со всего размаха падает. Я бросаюсь к нему, зову, пытаюсь поднять — и вижу, как утончается у него нос, как западают глаза и под ними проступают темные полукружья и как он, радист Семенов, на моих глазах становится покойником.

Вот какая оказия! Человек умирает, и к тому же не только по вине буфетчика, но и по моей. Да, да, ведь это я дал иголку. И мне нетрудно представить, как начнется следствие, как меня будут допрашивать, как шофер, да и сам буфетчик покажут, что это я дал «иголыку», и следователь обвинит меня в соучастии... Я в ужасе глядел на неподвижное тело радиста и не сразу услыхал голос шофера. А он уже допытывался про радиста — чего, мол, с ним?

— Позови буфетчика, чтобы сейчас же шел... сюда, трудом подбирая слова, сказал я. — Это он убил его!

Шофер дико взглянул на меня и быстро ушел в столовую. Вернулся он так же быстро. За ним шел буфетчик.

— Смотри, что ты с ним сделал! — нажимая на каждое слово, чтобы он не вздумал выкручиваться, сказал я. — Он умер!

Буфетчик поглядел на Семенова, показал в улыбке желтую полоску зубов и сказал:

— Нисява... — и ушел.

— Как нисява? Он умер! — вскричал я, боясь, что буфетчик сбежит, скроется.

Но он ушел.

— Надо милицию, — сказал я шоферу.

— Я схожу, — сказал шофер, но тут вернулся буфетчик. Он нес кружку чая.

— Его мала-мала машина дыши газом... Ночи не сыпи... Чай ныада.

Он приподнял голову радиста и стал вливать в него горячий чай. И Семенов, не открывая глаз, стал глотать, как птенец. А я, сначала тихо, а потом во весь рот, захохотал. Хохотал до слез, до того, что уже стало больно в груди. «Ах ты, черт возьми, значит, он надышался отработанным газом и свалился в обморок, а я подумал, что он умер. А он жив, жив, голубчик! И «иголыка» тут ни при чем».

Потом мы вместе благодарили буфетчика за лечение, и, как мне казалось, я, пожалуй, даже больше и крепче тряс руку ему, нежели Семенов. А буфетчик улыбался, показывая длинные, желтые, как у кролика, зубы и говорил:

— Нисява... нисява... зуб мала-мала боли — иголыка ныада... Нисява... — И он протянул мне мою иголку. — Умилай не нада. Живи нада... Живи!

1976