Деревянные пятачки

Постоянство характера

Его прозвали «сохатым» за длинные ноги, за то, что он, если надо, уходил без колебаний в самую черную ночь, в сквозную пургу, когда даже зверье пряталось по своим норам, шел глухой тайгой за десятки километров в штаб экспедиции и вваливался туда в снегу, в инее, подобный речной наледи. От испарины на спине у него торчмя стоял ледяной нарост, и на бороде и усах, и на ресницах, и на бровях был лед, и он даже рта как следует не мог раскрыть, чтобы глотнуть спирту, но глаза у него были живые, блестящие от удовлетворения, что он все сделал как надо. Пришел. Не замерз, не покалечился, и теперь здесь, в штабе экспедиции, чтобы сообщить, что продукты на исходе, что не позднее чем завтра должен быть снаряжен обоз.

— И шоколад? И какао? — удивленно спрашивал его завбазой, разглядывая требование.

— Да-да! И побольше! Надо знать, в каких невозможных условиях работают люди. У нас самый трудный участок!

В штабе экспедиции его хорошо знали, как знали и то, что он всегда преувеличивает трудности, — все изыскательские партии работали в одинаковых условиях, — но самоотверженность этого человека, его забота о других — покоряли. Поэтому к его преувеличениям относились снисходительно.

— Сам черт бы не придумал хуже участка! — гремел его голос. — Люди обречены на гибель! Да-да, тонут в болотах, срываются со скал!

Никто не тонул в болотах и никто не срывался со скал, это отлично знали в штабе экспедиции и улыбались, слушая громовой голос завхоза, прозванного «сохатым», понимая его, — хочет разжалобить, чтобы побольше урвать продуктов.

Это было и так и не так. Конечно, продукты нужны, и чем питательнее они, тем лучше. Да-да, и какао, и шоколад! Потому что условия — гибельные! Болота есть? Сколько угодно, с провальными окнами, зыбунами, трясиной! А если есть такие болота, так почему же не могут в них погибнуть люди? Скалы есть? Есть! А если есть, то не исключена вероятность и сорваться с них! Вот почему условия гибельные! И в этом никто его не мог переубедить.

Впрочем, никто не мог его переубедить и когда он работал в степной экспедиции. Тогда он утверждал, что в бескрайних просторах, в этих степях, которые черт ровнял своей каталкой, где нет даже телеграфного столба для ориентира, — совершенно просто погибнуть. Да-да, отошел в сторону, и крышка, амба! Все! А когда он работал в песках Каракумской пустыни, то даже завел дневник, хотя до этого никогда не занимался таким делом. Потому что уж очень трудной была та экспедиция. «Вряд ли кто отсюда выйдет живым, — писал он, — мы будем все погребены здесь, потому что так несравнимо мал человек с этим океаном песков. Они поглотят нас...» Никого пески не поглотили, все вернулись живыми и здоровыми, но это не помешало ему даже дома, в Ленинграде, размахивать руками и кричать, что более гибельных условий, чем в Каракумах, ему еще не приходилось встречать.

У него была какая-то болезненная способность видеть все в мрачном свете, не верить в благополучный исход задуманного дела. Больше того — сомневаться в замысле самого дела. Ему казалось, — он даже верил в это, — что если бы начальство пожелало подумать, то легко могло бы найти иное решение, где люди так бы не страдали.

И об этом, не задумываясь о последствиях, он говорил рабочим, сидя у костра, обхватив длинными руками свои костлявые легкие ноги.

— Да-да, будто только и есть один ход через это проклятое болото! Да отойди в сторону на километр — и совсем другая будет картина — сушь, и незачем мокнуть, срываться по брюхо в трясину!

Однажды такие разглагольствования услыхал начальник партии, маленький, жилистый человек, нацеленный в свое дело, как ружье в мишень. Сложив по-наполеоновски на груди руки, он сурово сказал:

— Леонтий Николаевич, если у вас есть какие-либо сомнения или пожелания, то вы должны в первую очередь высказывать их мне. Только мне! Но у вас не может быть ничего дельного. Вы не инженер.

— Конечно, я не инженер... — начал было говорить завхоз, глядя на начальника добрыми глазами.

— Вот именно. Поэтому вы несете чушь!

— Но какая же это чушь, если вы намерены прокладывать дорогу по болоту? — Завхоз встал и оказался чуть ли не вдвое длиннее начальника партии.

— Если было бы нужно, то проложили бы и по болоту. И прокладывали. И поезда до сих пор прекрасно ходят. Но в данном случае идет только съемка болота, чтобы доказать, что здесь трассу вести не следует.

— Тогда это другое дело! — обрадованно вскричал завхоз.

— Вот именно, поэтому вы должны повторить мои слова рабочим и сказать им, что вы были неправы.

— С удовольствием! — охотно ответил завхоз. И действительно, повторил все, что сказал начальник партии. Но это не помешало ему тут же задуматься и сказать: — А вообще-то зачем по этим местам прокладывать трассу? Неужели нет других, более подходящих, где люди так бы не мучились? Ведь это же гибельные условия! — Он сел на своего конька и понесся без оглядки: — Вы посмотрите, что делается с людьми. Обожраны мошкарой, одежда не успевает просыхать, люди слабеют...

— По-моему, вы больше всех ослабели, — глядя на завхоза вверх, как на сосну, сказал начальник партии.

— Ну что вы, — тут же отмахнулся завхоз. — Я выносливый, и вообще очень сильный человек. По мне нельзя равнять других. Я вот о них‚— он указал на рабочих. — Уж очень в тяжелых условиях им приходится работать.

— Условия обыкновенные. Изыскательские, — твердо сказал начальник.

— Но неужели только здесь может идти трасса?

— Да. Только здесь.

— Чем же это место так хорошо? Тут ни черта и нету, лес-то — и тот поганый!

— Вы просто ребенок, — снисходительно, и на самом деле как на ребенка, посмотрел на него начальник партии. — Ну а если эта дорога — стратегического значения, тогда как? При чем тогда тут поганый лес?.

— Тогда другое дело! — радостно согласился завхоз.

— Вот именно... Но это я, насчет стратегического значения, сказал так, чтобы показать всю вашу несостоятельность. Ведь вы же ничего не знаете! И не лезьте не в свое дело. Поменьше болтайте языком. А вы, — это он сказал рабочим, — поменьше его слушайте!

И ушел, маленький и крепкий, как дробина, оставив завхоза в приятном смущении. Да-да, ему было приятно понять назначение этой дороги. Но он тут же всплеснул руками.

— Все это так, — сказал он, — но условия-то все равно гибельные! Или я не прав?

— Ни черта, выдюжим, — кто-то сказал из рабочих. — Нам не привыкать. Тайга.

— Все это верно, но все же условия страшные, созданные скорее для зверя, нежели для человека. И в этом меня никто не переубедит!

Начальник партии давно бы его выгнал вон со всеми его рассуждениями, но «сохатый» как завхоз был незаменим. А кроме того, и человек он был бесстрашный. Однажды он целый день провозился на болоте один, спасая лошадь, — возчики отказались, боясь погибнуть вместе с ней. И спас, и, успокаивая дрожащее от холода и страха животное, кричал:

— Более гибельных условий я еще не видал! Не только лошади, все здесь погибнут! Да-да, это надо же подумать, куда забросили людей!

И еще один случай был, когда он спас на реке рабочего. Кинулся с обрыва в чем был и вытащил его, уже бесчувственного, на берег. И, прижимая к себе, плакал.

— Нет‚— сквозь нервные всхлипы говорил он, — это невозможно. Так поступать с человеком нельзя... И в конце концов, так ли уж нужна здесь дорога, чтобы люди из-за нее так страдали?

— Странный вы человек, — позднее сказал ему начальник партии, — очень странный. Жалеете людей и совершенно не думаете о себе. Ведь и вы могли погибнуть.

— Ну что вы, я же прекрасно плаваю... как сохатый, — и засмеялся.

— И еще потому странный, — в раздумье сказал начальник, — что обыкновенные трудности принимаете за какие-то сверхнеобычные. И это очень плохо!

— Вы мною недовольны? — огорченно спросил завхоз.

— Да. Вы не годитесь для мужественного дела... Вы даже опасны. И все же я возьму вас в следующую экспедицию.

— Странно, если опасен, тогда зачем же брать! — обиженно сказал завхоз.

— Потому что я вас знаю. Так что мы еще поработаем.

Но этого ему сделать не удалось. В тысяча девятьсот сорок втором году в апреле «сохатый» был арестован за паникерство. («Неужели нельзя рыть траншеи по ночам, когда враг не видит и не может бомбить? »)

И вот последнее о нем. Его вели в Воентрибунал. Была сухая степь. И над степью громадное небо. И в небе раскаленное солнце. «Сохатый» шел между двумя конвоирами, без ремня, с опущенной головой. Он знал — дело его плохо, и все же не мог освободиться от жалости к людям, от мысли, что они обречены на гибель. И, занятый думами об этом, он не сразу услыхал нарастающий надрывный гул «мессершмитта». Но его услыхали вовремя конвоиры и, крикнув: «Ложись!», свалились в кювет. И с ними рядом растянулся «сохатый». «Мессершмитт» сначала накрыл их тенью и вслед за ней, на бреющем полете, выпустил веер пуль и вместе с тенью исчез. И тут «сохатый» увидал рядом с собой дергающееся тело конвоира. Тот никак не мог встать, потому что у него из шеи толчками выплескивалась кровь.

— Ах боже ты мой, — вскричал «сохатый», — да что же это такое делается!

И в эту же минуту стал снова нарастать астматический гул «мессершмитта», и «сохатый», как всегда в минуту опасности забывая о себе, вскочил и, крикнув второму конвоиру: «Лежать!», вырвал у мертвого автомат и, встав во весь свой рост, выпустил в пикирующий на него самолет длинную очередь.

И хотя с того дня уже прошло много лет, до сих пор в глазах второго конвоира так и стоит «сохатый» — без пояса, со вскинутым автоматом.

1969