Деревянные пятачки

Что с вами?

У меня дом уже был построен, когда появился этот человек. Лет пятидесяти семи. Был он не толст, но вял. И лицо у него было вялое. Обычно люди с такими лицами не способны к сопротивлению. И никакой роли тут не играют ни нос, ни рот, ни уши. И все это чепуха, когда говорят: если губы тонкие, то это признак ехидства, если толстые — добродушия. Лицо было плоское. Вялое было лицо.

Ему захотелось построить свой дом рядом с моим только потому, что я тоже горожанин. В другом бы месте он чувствовал себя одиноко. Поэтому он и решил свой дом построить рядом с моим.

Лучшего соседа, как показала жизнь, не могло и быть. Очень вежливый, очень мягкий, совершенно ненавязчивый человек. Каждый выходной проводил он на своем участке. Закладывал молодой сад. Ну, тот, кто знает, что́ такое молодой сад, поймет, сколько надо вложить труда, чтобы саженцы яблонь, слив, груш хорошо принялись. Особенно у нас, на Севере, когда морозы жмут на сорок, да еще ветры. Клены не выдерживают.

И весной не легче, особенно в мае. Нет дождей. И ветер день и ночь дует с юга. Для дачников славная пора. Но жители поселка, как и земля, изнемогают без дождя.

— Николаевна! — зовущим голосом, в котором были и уважение, и забота, и жалость, говорил он моей жене. — Отдохни... Успеется...

А сам таскал воду — по сорок ведер. С озера. Правда, оно было близко. Но все же сорок ведер. Потом он приобрел электронасос. Иногда протягивал шланг через забор.

— Николаевна, возьми, — предлагал он зовущим голосом.

До пенсии ему оставалось два года. Хотелось, чтобы к этому времени был большой сад. И он развел его. Пятнадцать яблонь зацвели раньше моих.

Осенью он принес моей внучке яблоки. Крупные, красивые яблоки.

— Осеннее полосатое, — сказал он и стеснительно улыбнулся, будто извиняясь, что у него появились яблоки раньше, чем у нас.

Хорошие были яблоки! Правда, жестковаты немного. Но мы и виду не показали, что они жестковаты. Он был очень доволен. Больше моей внучки. Он глядел, как она ест, и говорил о воспитании детей,

— Наказывать, делать ребенку больно нельзя! — говорил он.

А я видел, как однажды он трепал за ухо своего внука. Конечно, он меня не заметил, иначе бы не стал проповедовать то, во что сам не верил. Внук извивался. И молчал, потому что в их семье всегда было тихо. Не услышишь ни громкого смеха, ни веселых криков. Тихая была семья. Незаметная.

Он любил ловить рыбу. Случалось, выезжал без подсачка. Как нарочно, в этот день брал крупный лещ. И он не мог его вытащить. И лещ уходил. Но сосед никогда не огорчался. Может, внутри у него кипела досада, но по виду никак нельзя было подумать, чтобы он огорчался. Мне это было непонятно. Я всегда ругался, если уходила большая рыба. Я не понимал его.

Он был очень вежлив, даже излишне. Своей вежливостью Степанов напоминал моего дядю-кузнеца. В пьяном виде дядя обращался к собаке на вы. «Что вы на меня лаете?» — вежливо спрашивал он наседавшую на него дворнягу.

Степанов был вежлив до приторности. Проходил месяц за месяцем, менялась жизнь, а он все так же при встрече со мной, или моей женой, или дочкой подымал руку, еще издали завидя нас, приветливо качал ею и своим зовущим, заботливо-жалостным голосом произносил: «Здравствуйте... здравствуйте...» Без восклицательного знака. И на его плоском лице лежала вялая вежливая улыбка.

У него был очень трудный путь в науку. Русак, выходец из деревни, он никогда бы не стал ученым, если бы не Советская власть. И все равно у него был очень трудный путь в науку. «Только из снисхождения к его труду и упорству да еще вежливости, которая переродилась в постоянное согласие со всеми и со всем, — как мне сказал Николай Хохлов, более упорный и более пробивной, но не более способный, чем Степанов, — Степанову дали просто так, из снисходительного сочувствия, степень кандидата наук. Философских наук».

— Что с вами? — однажды спросил я его.

Между нами был забор из штакетника. Половину строил я, половину — Степанов. «Так правильнее, — говорил он мне. — Надо всегда строить, не залезая в душу и в карман другому, иначе могут испортиться отношения». У нас отношения не портились.

— Что с вами? — спросил я потому, что был он какой-то грустный. Какой-то даже не грустный, а уменьшенный. Будто его придавили к земле, будто ему положили на голову — у него была голова лысая — тяжелую руку и придавили его книзу. К земле.

— Что с вами?

К этому времени мы с ним были уже откровенны.

— Что с вами?

Я очень жалею, что в тот час, когда он мне ответил, у меня не нашлось нужных слов, чтобы его успокоить. Впрочем, у меня и сейчас их нет, хотя уже прошло три года, как он умер. Да если бы они и были, то все равно не помогли бы. Это зависело не от меня. И не от него. Это был результат прожитой жизни. Тут уже не поправишь. Это он прекрасно понимал.

— Что с вами?

— Я учил тысячи студентов. Тысячи! Десятки тысяч... А теперь преподают по другим учебникам... А я уже на пенсии...

Нет, тут никаких слов все равно не нашлось бы для утешения.

Его жена — сухонькая, подвижная женщина. В прошлом была учительницей. Сейчас на пенсии. Все, что делается в стране, все, считает она, делается правильно. И поэтому всегда бодрая. Она очень активна. Не может жить без общественной работы. В этот день она уехала в библиотеку. Бесплатно работать. На общественных началах. Она уехала утром. Часов за пять до того, как с ее мужем случился инфаркт. До сих пор она не знает причины инфаркта. Я бы мог ей сказать, но что это даст? Да и вряд ли она мне поверит. Больше того, вряд ли поймет!

Он шел с рыбалки к своему дому. По тропе. Метров сорок ему нужно было пройти — с веслами, с удочками. Его видела Круглова, когда он шел с веслами и удочками. Она спускалась к озеру за водой.

— Здравствуйте... — заботливо-жалостным голосом сказал он ей.

После этого его никто не видел, но можно было представить, как он, неожиданно выронив весла и удочки, согнулся. Прижал руки к груди. Так, со сложенными на груди руками, стоял несколько минут. Потом пошел. Медленно пошел дальше, к дому. Не отпуская от груди рук, будто нес сердце в ладонях.

Упал.

Долго лежал на тропе. В саду. Рядом никого не было. Были яблони. Они цвели. Хотя наступал уже вечер, пчелы еще гудели. Брали весенний взяток.

Когда жена нашла его, он смотрел вверх. Но тогда была уже ночь...

1966