Деревянные пятачки

Сатана голая

Неподалеку от берега камень, большой, плоский, выступающий из воды. Зовут его Селезень. Он и верно с берега похож на селезня, ибо вся его грудь ярко-зеленая от тины, и когда откатывает волна, то эту гладкую зелень особенно хорошо видно. В бурю над ним — взрыв пены. Вода перекатывается через него, кипит. По тому, что творится на нем, можно определить силу волны и ветра .И опытные рыбаки, только глянув, уже знают: выходить им в море — так называют они Чудское озеро — или уж заняться дома по хозяйству.

С этим камнем связана одна дикая история, которую мне рассказали местные.

Жилу них в деревне дачник, старик с двумя внуками. Лодки у него своей не было, и попросил он соседа отвезти их троих на Селезень, а часика через три-четыре приехать за ними. Сосед отвез. Он бы дал им и лодку, но самому нужна была. На том и условились.

Море было спокойно. Солнце не дробилось на воде, а лежало широкой полосой. Время шло к вечеру, и ничто не предвещало перемены погоды. Обычно при таком безветрии и духоте клев бывает неважным, но старик как-то об этом не думал, ему интересно было закинуть в незнакомом месте удочку и ждать поклевку.

Глубина возле камня была около четырех метров. Конечно, прячась от жары и света, могла затаиться у камня и большая рыба, но мелочь-то, во всяком случае, тут вертелась. И верно, время от времени, возбуждая все больше старика, да и ребятишек, и все больше вселяя надежду, мелочь поклевывала. И ее опускали в ведро с водой, где она свободно ходила и плескалась на радость ребятам.

По всему берегу не виднелось ни души, только далеко было на водопое стадо коров. Шершавый, весь в трещинах, старый камень отдавал теплом. На нем при желании можно было даже лежать. Дети и лежали, и сидели. Они бы, наверно, уже не раз выкупались, потому что было жарко, но дед не разрешал — отпугивала своей таинственной чернотой глубина.

Солнце медленно тянулось к закату, стало как бы еще спокойнее. Но вот к берегу со всех сторон стали слетаться чайки. Обычно, если ничего в природе плохого не ожидается, то чайки в такую тихую жару сонно сидят на воде, как впаянные. Тут же летели, и летели, и садились плотной колонией. А потом снялись и, как вечерние вороны, молча полетели к тростникам. В заросли. В малые, скрытые от непогоды заводинки.

Такое поведение чаек не ускользнуло бы от опытного глаза, но старик был горожанин, знавший лес только по грибам, а воду по мелкой прибрежной рыбешке. Он был доволен, что забрался подальше от берега, потому что у берега было совсем мелко и рыба там не держалась, а наловить на ушицу хотелось. Здесь же, на глубине, как ему думалось, было совсем иное дело, и он с нетерпением ждал хорошей поклевки. Но клевало вяло, да и то мелочь — ершишки, подъязки.

От зноя и вода, и небо были мглисто-неподвижными. Горизонта не виделось, потому что не так-то уж и далеко от камня стояла эта слившаяся мгла знойного марева. Все было недвижимо, и, хотя шло к вечеру, жара не спадала. Старик облегченно вздохнул, когда на него повеяло прохладой. И сразу же от этого легкого ветерка стала подпрыгивать вода. А когда он чуть-чуть поокреп, поплавок утянуло вглубь. И в ведре, выскакивая и бурля воду, заметался хороший подлещик. Дети оживились, вскочили на ноги и уставились на свои поплавки. И никто из них не заметил, как мгла стала быстро рассеиваться, как бы оседать на воду, и в небе, на его южном краю, казалось темное облако. Оно ползло, растягивалось по сторонам и вот уже захватило весь окоемок. Солнце скрылось. И сразу же подул ветер, и вода стала пошлепывать по Селезню. И только тут старик встревоженно поднял голову. Тревога у него усилилась, когда он увидал на всем небе дымчато-лохматые тучи. Они всей угрожающей массой быстро двигались вдоль озера, смыкались, расходились, отрывали от себя куски. И тут издали докатился удар грома. Он был глухой, но следующий за ним прозвучал явственнее. Туча внезапно почернела и треснула кривым швом ослепительной молнии. И гром сразу же прозвучал вслед. Ветер стал упруго наваливаться, опрокинул ведро, и вся мелочь и подлещик, подскакивая на камне, как на большой сковороде, свалились в воду. Ребята испуганно поглядели на деда. А он, уже и сам не на шутку встревоженный, озирался по сторонам и вглядывался в берег — не покажется ли сосед. Но весь берег был пуст, и стада не было. И не было лодки на воде. А небо всей своей чернотой все больше припадало к морю, к его черным волнам с белыми вспышками. И теперь уже во многих местах рвало его, и гром уже беспрерывно катался поверху. И вначале редко — тяжелыми каплями, — а затем все чаще, плотнее пошел дождь.

И старик, и дети стали изо всех сил кричать, звать, но деревня была в километре, и там никто их не мог слышать, а вблизи никого не было. К тому же вскоре за полосой ливня все скрылось. Дети плача прижались к старику. Он, как мог, прикрыл их собой, мокрых, перепуганных, в смятении думая о том, что теперь хотя и трудно выйти в море, но все же если сосед позовет кого в подмогу, то они смогут пробиться к камню и снять их. И поэтому кричал и кричал глухим старческим голосом, вряд ли достигавшим до берега. Дети же молчали, уткнув от страха перед молниями лица в живот старику.

А через камень уже стали перекатываться волны. Иные из них с шумом, яростно налетали, подскакивали и только после этого размывались по камню, заливая ноги троим сбившимся в кучу. И дети все крепче прижимались к старику, содрогаясь от плача.

— Эй!.. Эй!.. — кричал старик и ничего не видел за пеленой дождя.

А между тем темнело. Темнело быстро и наглухо, как это всегда бывает в затяжную грозу. И от этого еще ярче стали кривые молнии, то разъединявшие на две черные половины небо, то смыкавшие его. Теперь уже они, как удары грома, были все время рядом, то сбоку, то над головой. И старик каждый раз втягивал голову в плечи, страшась все больше за жизнь детей, да и за свою собственную — жить-то хотелось. Он трясся от мокрой озноба, шептал какие-то полузабытые молитвы, и все крепче прижимал к себе внуков, и чуть не плакал от жалости к ним.

«Неужели никто не спохватится, не вспомнит о нас?» — в отчаянье думал он, и снова кричал, и заставлял кричать детей, и они кричали, и тут же зарывались лицами ему в живот от слепящих, заставлявших вздрагивать весь воздух, яростных молний.

Иногда казалось, кто-то отзывается. Старик прислушивался. Но был только шум дождя, он бил по голове и спине, был гул ветра и шелест волн. И еще был всепоглощающий гром. Он обрушивался, давил книзу, оглушал, приводил в отчаянье. Сопротивляться ему было невозможно, он лишал мужества. А гроза, казалось, набирала все большую мощь. Теперь уже ветер толкал их, и они раскачивались, и старик все шире расставлял ноги и велел детям, чтобы они тоже расставили шире ноги и крепче держались за него. Думать о чем-либо он уже не мог, все его мысли были направлены только к одному — к мольбе, чтобы не ударило молнией, не свалило ветром, чтобы хватило силы выстоять. И особенно страшно было за детей. Он знал, что если они погибнут и он погибнет, то его и мертвого не простят. Да и как простить, если из-за него погибли несмышленыши.

— Эй!.. Эй!..

Трудно было определить, который час. Когда вечер перешел в ночь, да и перешел ли? Давно было темно и непроглядно мрачно. Камень стал скользким и холодным. А ливень хлестал и хлестал, бил старика по тощей спине, словно наказывал, и если бы не две прижатые к груди головенки, то старик, наверно, не выдержал бы — не хватило бы ни физических сил, ни силы духа. Но дети и все живые чувства, связанные с ними, заставляли не только переносить и холод, и страх, они заставляли быть мужественным, не предаваться отчаянию, утешать внуков, успокаивать. И он говорил, что еще немного, все обойдется, гроза стихнет, успокоится ветер и дядя Вася — так звали соседа — приедет за ними. Кто знает, может, и его прижала гроза, и он так же страдает, но ничего, ничего... Всякое бывает. Он говорил про войну, как там было опасно, но вот он уцелел, и тут будет все хорошо. И еще что-то припоминал, и все говорил глухим, обессиленным голосом, и дети слушали его и не слушали, но голос звучал родной и страх до конца не убивал их.

Со старика текло, как текло и с детей. Они уже окоченели, и совсем бы замерзли, если бы не тепло друг друга. И еще что помогало им противостоять ветру, натиску волн — это шесть босых ног, вцепившихся в скользкий холодный камень...

К утру гроза стихла, но соседский мужик Василий еще спал, разметав по постели тяжелые руки. Проснулся он, когда небо уже очистилось и в это чистое небо всходило солнце. Он сел, покрутил налитой башкой и прошлепал к ведру с колодезной водой. Долго пил из ковша потеплевшую за ночь воду и вдруг вспомнил про старика и двух пацанов, которых он отвез на Селезень да и забыл. И тут же, кинув ковш, выбежал из избы.

С дороги и берег, и вода были скрыты густыми ракитниками, и поэтому Василий не мог видеть камня, но как только, задыхаясь, миновал кусты, так тут же открылся ему весь свободный простор воды и Селезень, самый большой камень, отстоявший от других, которые поменьше и поближе к берегу. И никого не увидал на нем...

«Ё-мое!» — воскликнул Василий и припустил к берегу, будто еще мог что-то исправить, но, не добежав, повернул обратно, страшась даже и подумать, что и старик, и дети погибли. Хоть и смутно, но помнил он, что была гроза и он приплелся домой весь мокрый.

На бегу он еще раз обернулся, не веря, что камень пустой, но и бинокля не надо было, чтоб убедиться, что он пустой, и тогда Василий остановился и стал судорожии закуривать, решая, что делать дальше. Заявлять ли куда, или сделать вид, что он тут ни при чем, — никто не видал, как он переправил на камень старика с ребятишками за рубль... Черт, с этого рубля все и пошло. Вместо того чтоб плыть за травой на мыс, скинулся с Иваном на маленькую, а там портвейн, и пошло, и пошло...

Дома жена разливала молоко из подойника по кринкам. Хмуро кинула на Василия взгляд.

— Никто как ты виноват будешь, — зло сказала она.

— За что? — тут же вскинулся Василий, покрываясь потом.

— За что? — передразнила его жена. — Сатана голая, застудил старика-то с ребятишками. Еле живых с камня сняли, пьяница чертов!

— Сняли? — радостно воскликнул Василий и откашлялся, словно собирался петь. — Ну, ё-мое, а я убиваюсь!

— Повстречаешься, чего скажешь человеку?

Но Василий уже не слушал ее. Обошлось, так чего ж теперь и мусолить. Другой разговор, если бы да кабы, а тут полный порядок!

— Водкой надо растереть, коли застыли, да внутро хорошо помогает...

— Вот только покажись на люди, сатана голая, тебе покажут, как хорошо помогает. — Жена зло глянула на него и, сердито хлопнув дверью, вышла.

Василий некоторое время стоял неподвижно, потом покрутил головой и медленно потянулся за ковшом с водой.

1976