Деревянные пятачки

Вдали от тайги

Нет, и здесь, на песчаном побережье, не было успокоения, и Струмилов уходил все дальше, все быстрее по шуршащему песку золотой Анапы. Тихое большое море шевелилось рядом. Гладкие, лоснящиеся, как дельфиньи спины, покатые волны тихо накатывались на берег и гасли в песке. Солнце горячо согревало. Здесь все было для отдыха, для наслаждения, для любви, наконец! Но ничего этого не было нужно ему. Как тяжелораненый лось, он уходил все дальше, в безлюдье, в тишину, и всюду за ним, безотлучно, как тень, шла жена.

Теперь уже она не была гордой и даже не думала о своей красоте, которой так долго подавляла его. Обгорелая, исхудалая, она торопливо шагала за ним, глядя с обидой и даже ненавистью на его широкую спину, на его легкие, длинные ноги, не знающие усталости.

«Ну хоть бы раз обернулся... Ведь я же больше не могу!» — немым криком, запавшими глазами молила она.

Но он шел, шел, шел. Безостановочно, словно убегал от своей тени, от трех теней, которые тянулись за ним.

Наконец дыхание жены стало доноситься слабее. Остался позади шорох ее шагов. Отстала. Поняла. И Струмилов, сам уже измученный быстрой ходьбой и зноем, присел на выброшенное морем темное тяжелое бревно. Навесив на глаза широкие светлые брови, стал смотреть вдаль, за песчаные бугры, поросшие колючими кустарниками акаций, туда, на север, где далеко-далеко раскинулась необозримая тайга, где распадки, сопки, палатки и она, его нечаянная, нежданная Галка, Галчонок...

— Вот уж никогда бы не подумала, что могу влюбиться в такого великана, — смеялась она и вставала на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ. — И это что, я каждый раз должна буду так приподыматься, мое высочество?

— Если хочешь, я встану на колени, — говорил он и оттого, что его впервые любили, смущенно улыбался.

— Нет-нет, мое высочество не должно унижаться, — говорила она и глядела ему в глаза изумленно и радостно, будто видела там что-то необыкновенное. — Галка... Галчонок! — Он брал ее лицо в свои широкие ладони — оно утопало в них, было как голубиное яйцо — и смеялся от удовольствия, что может глядеть на него сколько угодно и целовать глаза, губы, щеки. — Галка... Галчонок... Как все это началось? С чего?

— Я как увидела тебя, еще в Ленинграде, так сразу почему-то подумала, что это просто так не кончится. А потом, когда узнала, что ты женатый, стало так тяжело. Я даже заплакала... А теперь ни о чем не думаю.

Это она сказала, когда они стояли на песчаной косе Протока Хариусов. Быстрая вода, подпрыгивая, проносилась мимо них, вспениваясь у подмытой лиственницы, утягивая ее макушку. Но лиственница вырывала ее, и получалось так, что она все время кому-то кланяется.

Не думал тогда ни о чем и Струмилов, даже о жене. В конце концов, она не принесла ему радости, хотя он-то был парнем душа нараспашку. Красива была она. К тому же в ту первую встречу он только что вывалился из тайги, где пробыл безвылазно чуть ли не год. И еще была весна, со всех крыш сверкало и капало, улицы были залиты солнцем, и всюду оживленное людское пестроцветье, а тут еще оголенные до плеч руки, и игривая улыбка, и поднятые ресницы. И влюбился. В ресторане швырял деньги, дарил цветы.

— Слушай, давай поженимся! А?

Но она только лукаво смеялась. А он день ото дня все больше сходил с ума.

— Ну почему, почему?

— Ну хотя бы потому, что у меня нет к тебе любви.

— Неужели нет? Ни капли нет?

— В том-то и дело.

— Врешь! — Он схватил ее за руки и стал целовать.

И она не вырвалась. Не отстранилась. Только сказала, потом уже:

— Сумасшедший...

Была свадьба. И вскоре он уехал в тайгу, на новые изыскания. Вернулся бородатый, обросший, пропитан запахом дымных костров и сырых зимовок. Рвался к ней, с самолета на самолет перепрыгивал и встал на пороге радостный, что наконец-то видит ее. Но она даже прикоснуться к себе не позволила, прогнала в парикмахерскую «Чтоб не было этой гадости!» — это про дремучую бороду и усы. И в баню! И лишь тогда милостиво разрешила обнять себя, но и то отворачивала лицо. И не спросила: скучал ли? Помнил ее? И только тут он впервые задумался: а что она за человек? На те деньги, которые получала по доверенности, зачем-то накупила ковров и устлала ими полы в комнатах и закрыла в спальне все стены.

— Ты прямо как восточная царица, — оглядывая ковровое убожество, сказал он, и она скорее удивленно, нежели обиженно поглядела на него.

Да, этот удивленный взгляд он часто замечал у нее. Будто она все силилась понять: почему этот длинный и тощий человек рядом с нею?

— Скажи, хоть немного ты любишь меня? — допытывался он.

— Разве тебе мало, что я с тобой?

— Я хочу, чтобы ты меня любила. Ведь я же тебя люблю!

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— О любви! О любви говорю! Ну вот ты рядом со мной, я обнимаю тебя. Тебе приятно?

— Только не надо так сильно.

— И все? Больше ты ничего не скажешь?

— Я не думала, что ты такой.

— Какой?

— Никакой.

— Что значит «никакой»?

— Ну, не надо быть таким настойчивым. Разве тебе мало того, что я с тобой?

— Да, мало! Мало!

Пытался говорить с тещей.

— Ну что вы, она добрая, хорошая. И потом, она красивая, а красивые всегда немного избалованные. Разве вам недостаточно только любить ее?

Недостаточно. Ему хотелось, чтобы и его любили.

— Нет, ты невыносим. Давай лучше молчать.

— Это потому, что тебе со мной говорить не о чем, или ты не хочешь со мной говорить?

— Нет, ты действительно невыносим!

— Но тогда почему ты вышла за меня замуж?

— Ты жалеешь?

— Да не жалею, но нельзя же так!

— Как?

— Да вот так, как ты относишься ко мне!

— Я к тебе?.. Да разве я плохо к тебе отношусь?

— О, черт! — Он отворачивался и даже спиной чувствовал холод, идущий от нее, как от промерзшей палатки.

И тем радостнее: «Галка!.. Галчонок!» — будто заново начал жить и впереди бесконечный праздник.

Тогда была славная пора наступающей осени. Желтела листва. Иногда по утрам звенели легкие заморозки, и воздух был так чист, что явственно видны были каждая ветка, каждая травинка. Улетали на юг косяки гусей. Но их протяжно-печальные скрипы не навевали грусти, напротив, что-то светлое, умиротворенное касалось сознания, и было такое ощущение, что вот так светло и прекрасно будет всегда, всю жизнь.

Улучив свободный от работы час, они уходили на свою сопку. Забирались на вершину и оттуда глядели на всю бескрайнюю расстилающуюся под ними тайгу, с ее озерами и болотами, грядами сопок, больших и малых, голых и лесистых, с темной извивающейся рекой. И порой думалось — а почему бы не поселиться здесь? Жить бы и жить. Промышлять охотой, рыбой, завести огородишко и так прожить вдвоем всю жизнь.

— Я согласна, — мечтательно говорила она.

— Ну что ж, для этого не так уж много и надо. Дорабоаем до конца изысканий и останемся здесь. Более удобного случая для начала найти трудно. Всегда после изысканий списывают лопаты, топоры, пилы, лодки, даже лошадей. Всякие кастрюльки, тарелки, которые нет смысла везти обратно. И все это вполне пригодное.

— И продукты останутся.

— Да-да, крупа, соль, сахар, мука. Понимаешь, для начала все будет. А там уже и огородишко поможет, рыба пойдет, охотничать буду...

— И я. Ты не думай, я не буду сидеть дома. Ты еще не знаешь, какая я ловкая. Я и стрелять научусь...

— Поживем сколько захотим, а надоест...

— Не надоест. Давай выбирать место, где будем жить.

С вершины им было видно все. Они могли поселиться на берегу реки и тогда видели бы ледоходы, наледи, бурные паводки. Могли поставить зим на берегу озера. Могли обосноваться в лесу у незамерзающего ручья. Вся тайга была в их распоряжении. Целый мир, огромный, незаселенный, который осваивать и осваивать. Каждый день приносил бы открытие нового. Они бы узнали, какие звери живут по соседству с ними, какие рыбы толкутся в водоемах. А грибы! А ягоды!..

Они составили список необходимых вещей и продуктов, наметили место — на берегу реки, — где поставят зимовку, и стали с нетерпением ждать конца изысканий. И все больше мечтали о близком будущем. Ведь так заманчиво представить жизнь вдвоем, когда в окно зимовки пробивается красный луч заходящего солнца, а в зимовке тепло, даже жарко, и они сидят, прижавшись друг к другу, и глядят на огонь, и говорят о чем-то, что интересно им, значительно, и он знает, что она любит его. Это же прекрасно, когда любимый человек любит тебя. Тем более его никто никогда не любил. Мать умерла, когда ему было всего три года. Мачеха? Нет, она его не обижала, но и не приласкала его, ни разу не погладила по голове, не прижала к своей груди, не поцеловала, не заглянула в глаза. А теперь... Он запрокидывал лицо к небу и кричал что есть силы на всю тайгу: «Я счастли-вый! Счаст-ли-вый!» И потрясал руками, своими громадными ручищами, обнимая все, что было вокруг. «Ивый... Ивый!..» — со всех сторон откликалось эхо. И он смеялся от счастья, что у него есть чувство любимого. Наверно, нужно испытать много горечи, черствости по отношению к себе, обиды, чтобы оно появилось и стало равным чувству любви. Он просыпался утром с сознанием, что нужен, необходим любимому человеку, и старался все делать так, чтобы всем было от него хорошо. «Вот что значит влюбленный», — посмеивались сотрудники. «Любимый!» — ликовал он. И задумывался: что же это такое — любимый? «Ответное моему чувству? Но разве я не любил жену? Почему же там не было ответа? Любимый... Меня любят. Она любит меня... Галка, Галчонок...»

— Какой у тебя ясный взгляд, — говорила она.

— Ну что ты... обыкновенный, — он сам чувствовал, что взгляд у него и на самом деле ясный, ему так легко было глядеть на нее. Было такое ощущение, будто воздух совершенно прозрачен или его совсем нет, нет его! Быть любимым — это как если бы у него вместо одного сердца стучали два, и оба наполненные до краев радостью.

— Даже не верится... — он смеялся и крутил головой.

— Что не верится?

— Что ты меня любишь.

— Почему же?

— Да потому, что меня никто не любил.

— А жена?

— Жена? — Он словно проснулся. Жена... Да, ведь у него есть жена. За тысячи километров, совсем в другом мире, где нет тайги, сопок, быстрых рек, далеко-далеко. Но вот только стоило вспомнить о ней, и она стала со

страшной быстротой приближаться. И вот уже рядом. Он даже оглянулся в испуге. Но нет-нет, ее не было. И все же есть. — Жена? Нет, она меня не любила.

— А ты ее?

— Любил. Но не так, как тебя. Тебя я люблю еще за то, что ты любишь меня...

— Я люблю тебя...

И это «люблю тебя» звучало всю дорогу к дому, звучало и тогда, когда он сказал жене о том, что больше с ней жить не будет, что у него есть другая женщина, которая любит его.

— Что ты сказал? — побледнев, спросила жена.

Он повторил.

— Нет!.. Нет! — закричала она. И ничего уже не было в ней надменного, гордого. Он никак не думал, что она может так бледнеть. Ее лицо стало белым. И только глаза, широко раскрытые, полные ужаса, были черны. — Нет!.. Нет!.. Нет! — кричала она и хватала его за руки. И плакала, и умоляла не бросать ее. И клялась, что всю зиму, всю эту долгую разлуку тосковала без него, ждала, не находила себе места, что любит его, что только теперь поняла, как любит его. И он не в силах был оторвать ее руки от своих рук... И не в силах был бросить. Мешала жалость. И жить с ней не мог...

Струмилов сидел опустив голову. Рядом с ним мерно вздымалось большое, закованное в берега море. Его воды уходили в далекий простор, как бы зовя туда, где есть размах и величие пространства и где все невзгоды кажутся такими незначительными и пустыми. И Струмилов уже приподнялся, чувствуя, как что-то новое появляется в нем, и в эту минуту услышал тяжелые шаги по гальке. Галька скрежетала под ногами идущего. Это шла жена. Наконец-то догнала его…

1974