Деревянные пятачки

Уж очень опадала листва

В этом году тайга была особенно грустна. Еще и сентябрь не наступил, а березы пожелтели, и стоило их коснуться ветру, как тут же начинали дрожать. И лиственницы пожелтели, и почернели тальники, и мрачно, особенно по ночам, загудели на ветру лохматые сосны. И пусто, как пусто стало в лесу! Бурундуки и те куда-то исчезли. И пропали орланы. И только шелестела под ногами почерневшая листва.

Если бы не это, то есть если бы не такая ранняя и грустная осень, может, и не так бы мучительно тосковал я по Райке. Уж очень сильно опадала листва. Опадала так, будто погребала нас — маленький отряд изыскателей — в этом далеком краю.

Конечно, и для Раи осень была такой же печальной. Я знал, она так же тоскует по мне, как я по ней. Потому что всего только полгода, как мы поженились, и, конечно, не надо было нам ехать на изыскания. Остаться бы надо в городе, хотя бы годок так пожить. Но как-то неудобно было отказываться, да и причин таких, чтобы объявить во всеуслышание, не было, и поехали. А теперь страдали. Она была от меня в двадцати километрах, на берегу узкой речушки Абкоронды, во втором отряде. Всего двадцать километров, но все равно как если бы на другой планете.

«Бог мой! — иногда думал я. — Почему я тут, а она там? Или уж так положено, чтобы влюбленные разлучались, мучились, страдали? Почему?» Я становился лицом в сторону Абкоронды, туда, где могла быть моя Райка, моя жена, и мысленно кричал, звал ее и прислушивался, надеясь, что ветер донесет до меня ее голос.

От тоски, от этой разлуки со мной стало твориться что-то неладное. По ночам стало сниться одно и то же — будто я иду тайгой. Уже вечер. То есть начинается то самое время, тот час, когда деревья как бы нахлестываются одно на другое, но еще различимы. И вдруг в глухом безмолвии эти деревья начинают падать. Падают как тени. И каждое норовит упасть на меня, раздавить. И я кричу. Бегу и кричу. А деревья со всех сторон падают на меня. И давят. Жмут к земле. И я кричу. И просыпаюсь оттого, что меня толкает Яша Ружьев, старший техник-путеец, лет двадцати пяти, непонятно за что брошенный женой.

— Чего ты? — спрашивал он меня. — Чего ты орал?

— Деревья давили...

— Это потому, что спишь на сердце. Повернись на правый бок.

— Не потому... Я очень тоскую по Райке...

С ним я мог говорить обо всем откровенно. Кто-кто, но он-то мог понять меня. Сам от тоски по своей жестокой чернеет. Только не говорит, но я вижу его пустые глаза. Они никуда не смотрят. Может, только в себя.

— Повернись на правый бок, ты спишь на сердце.

Да, я спал на сердце. На сердце потому, что слышал его. Так же стучит ее сердце. И мне было лучше думать о ней. Так было лучше. И я засыпал. И снова падали деревья. И я кричал. И просыпаясь, думал о ней. И видел ее такой, какой никто никогда не видел, да и не мог видеть. Как она была красива!.. Иногда я ложился головой на ее грудь, обнимал ее бедра и целовал, целовал, а она тихо смеялась...

В отряде нас было четверо, кроме рабочих: начальник — маленький, крутолобый инженер, молчаливый энтузиаст, готовый работать и день, и ночь, Яша Ружьев — я уже говорил о нем, — завхоз Коля Кузякин — смешной парень — и я. Если бы не Коля, то у нас в палатке было бы то самое молчание, которое называют загробным. «Смерть мухам! Смерть!» — время от времени кричал Коля, подражая какому-то старику, продававшему мухоморные листки на рынке. И это получалось у него так смешно, что мы с Яшей хохотали, и даже начальник отряда, Валентин Александрович, морщил в улыбке губы.

Мы занимались съемкой местности, на которой уже была прорублена просека и протрассирована будущая железная дорога. Работа не то чтобы тяжелая, но одно образная и потому утомительная. К тому же местность была резко пересеченная, в зарослях, и мы, как ни старались, еле продвигались вперед. А хотелось поскорее разделаться и влиться во второй отряд, туда, на Абкоронду...

Уходили мы чуть начинало светать, чтобы к рассвету быть на месте, а возвращались, когда сливались цифры на рейке. В палатке наносили на планшеты отснятый материал и заваливались спать. И ночью я кричал, и меня будил Яшка, и я вскакивал и озирался вокруг.

— Черт знает что такое! — бормотал спросонья начальник отряда.

— Смерть мухам! Смерть! — отзывался из своего угла Коля Кузякин.

— Ляг на правый бок, — говорил Яша. — Ты спишь на сердце.

Я ложился на правый бок и думал о Рае, о Райке, о своей жене...

А тайга с каждым днем все больше оголялась. Стало прозрачнее, светлее и от этого еще грустней. Уж кое-где, только кое-где на верхушках деревьев оставались листья. Они падали, качаясь в воздухе, как в воде, и падали на землю, как на дно. И я глядел вверх, в небо, как со дна. Там летели караван за караваном нагоняющие тоску птицы. И все было серое. Все!

И тем радостнее было появление в нашем отряде Леньки-охотника, рослого, еще безусого парня. От Яши я знал, что есть у нас такой в партии таежный охотник. Яша встречался с ним, но я видел его впервые.

— Смотрите, сколько он нам припер уток! — входя вместе с Ленькой в палатку, весело сказал Яша. И тут же бросил на стол пару крупных крякв. И тут же еще три штуки к ним подкинул Ленька-охотник.

Это было кстати. И консервы, и вяленая рыба нам уже изрядно поднадоели.

— Коля, отнеси пару уток рабочим, а остальных в котел, — распорядился начальник отряда и угостил Леньку своим трубочным табаком, что случалось крайне редко.

— Смерть мухам! Смерть! — крикнул завхоз, нагружаясь утками.

— Где же это ты их? — спросил Яша охотника, имея в виду уток.

— А тут неподалеку. На маленьком озерце.

— Это которое на запад? — спросил начальник.

— Да.

— Ты что, оттуда шел?

— Да. С Абкоронды.

— Со второго отряда? — спросил я.

— Да. Оттуда.

— А мне никакой записки, письма нет?

— Нет.

— А ты там долго был? — спросил начальник.

— Нет. Только переночевал.

— Что, и почты никакой не было? — спросил начальник.

— Нет. Но ее ждут. Может, привезут сегодня.

— А чего ж ты не задержался? — спросил Яша. — Подождал бы и принес нам письма.

— Так надо было еще ночевать...

— Ну и что?

— Да как-то неловко...

— Чего неловко? Хватило бы места, — сказал начальник.

— Не потому, — почему-то смущаясь, ответил Ленька.

— А почему?

— Да так...

— Как это так? — прицепился к нему начальник, чувствуя, что за Ленькиным смущением что-то скрывается. И я это чувствовал, только, может, меньше, потому что никак не мог понять, почему Рая не прислали мне хотя бы записки. Я уже хотел об этом спросить его, но тут Ленька негромко ответил, что потому он не мог остаться там еще на одну ночь, что там «бабы ведут себя бессовестно...».

— Какие бабы? — словно выстрелил начальник отряда.

А я покраснел, и мне стало трудно дышать, потому что, кроме моей Раи и маленькой лаборантки Вали, там никаких «баб» не было.

— Так там которые... Они в открытую спят с мужиками...

— С какими мужиками? — вскрикнул начальник.

Ленька исподлобья взглянул на Яшу и через силу ответил:

— Ну, с белым таким, это высокая, а маленькая...

Но я уже не слышал, с кем спала маленькая. Высокая! Это же Райка! Моя Райка! Это про нее сказал Ленька, не подозревая, что я муж этой высокой. А «белый» — это старший инженер-геолог Андрей Юрьевич Шатунов. Это он белый! Это она с ним! Она!

Я не помню, как у меня очутилось в руках Ленькино ружье. Но я вскинул его и срывающимся голосом крикнул:

— Идем! Идем к ним! И если ты наврал, я убью тебя!

— Смерть мухам! Смерть! — входя, сказал Коля. Но я оттолкнул его и вытащил Леньку. И велел ему идти впереди.

Но он стоял и растерянно улыбался, и тряс головой.

— Иди!

— Я не знал, что так будет... Это Яков меня научил так сказать... Сказал, посмеемся...

Я ударил его по дурацкой безусой морде и тут же кинулся в палатку с единственной целью убить Якова. Убил бы. Но начальник отряда вырвал ружье. А тут еще подоспел завхоз, и меня повалили на землю.

А потом я шел, бежал к Абкоронде. Мне непременно надо было видеть Раю. Убедиться, что все, что наговорил Ленька, все это бред, мерзкая шутка Якова, брошенного женой. Без троп, напрямую, я шел и бежал, хватая ртом воздух, и когда выскочил на Абкоронду, то была уже ночь. Но это мне как раз и надо было. Проверять так проверять! Чтоб уж никаких сомнений. Жаль только, не было ружья. Если застану... Да, если застану!

Все они жили в одном бараке. Десять человек итээровцев. Восемь мужчин и две женщины. Барак не имел запоров, и мне не пришлось кого-то будить, чтобы меня впустили.

Я зажег спичку. Поднял ее чуть ли не к потолку и при ее неровном трепетном свете оглядел топчаны и увидал всех восьмерых, разметавшихся на своих ложах. Да, их было ровно восемь. А с краю, чуть в отдалении от них, был ситцевый полог. И я отдернул его. Но тут огонь дошел до моих ногтей. Я встряхнул рукой и зажег новую спичку — и увидал Райку и Валю. И как только свет коснулся их, так тут же Рая открыла глаза и, щурясь, испуганно вскрикнула: «Кто это?» — и сразу же на мужских топчанах зашевелились.

— Это я! — зажигая свечу, сказал я, не отрывая от жены взгляда.

— Ты! — вскрикнула с болью она и тут же припала ко мне и заплакала. — Нет, так нельзя... так невозможно... — зашептала она, — я совсем измучилась. Как хорошо, что ты пришел! Как хорошо!

И с каждым ее словом, с каждым ее доверчивым движением я все больше успокаивался, и никакие уже сомнения не грызли меня.

А потом, когда она успокоилась, я рассказал ей, почему пришел.

— Если бы меня не удержали, я бы его убил! — только теперь сознавая, что и на самом деле мог бы убить Якова, сказал я.

— Но как же ты поверил ему? — приподымаясь, спросила Рая.

— Ну а как же, как не поверить? Я же не знал, что он такое вывернет. Да и Леньку я никогда до этого не видал. Как же тут не поверить?

— Ты поверил, что я могла сделать так, как он сказал? — медленно и уже совсем потерянно спросила Рая. — Поверил, что я могла... А! — И она упала лицом в подушку и закрыла ладонями затылок.

И только тут я понял, что натворил! И говорить бы мне не следовало, и тем более не надо было верить Леньке, этому совершенно незнакомому человеку, да хоть бы и знакомому, хоть самому родному.

— Рая... — я тронул ее руку. — Рая... понимаешь... — Я пытался оторвать ее лицо от подушки, но она все плотнее припадала к ней и все громче всхлипывала, и я уже не знал, что ей сказать, как убедить, чтобы она поняла меня, чтобы наконец простила.

1973