Деревянные пятачки

Отцовская дача

Только теперь, когда уже самому к пятидесяти, начинаю понимать, как все непросто в жизни. Понял и то, что не всегда даже и добрые дела добром кончаются. Взять хотя бы отцовскую дачу. Хотелось ему, чтобы нам, его детям — двум сыновьям и дочери, — хорошо было, чтоб помнили его заботу, а что вышло?

Дача стоит на красивом месте, лучшего и не выберешь — и от города близко, и как бы в глуши — на берегу Кавголовского озера. Одной стороной она выходит к воде — видно всю игру волн, закаты, когда солнце, огромное, багровое, быстро спускается в озеро и от него бежит по воде рябь вечернего ветра. Другой стороной выхолит к горе. А гора вся поросла лесом. И грибов множество, и на лыжах раздолье. А по озеру носись под парусом. В самых затаенных уголках и заводях ловили с отцом рыбу. Чего еще надо? Спасибо отцу, и все. А тут еще сад. Помню, однажды отец подозвал нас к столу и указал на большую плетенку, а в ней горка краснощеких яблок.

— Ешьте, — сказал отец.

Мы с братом и сестрой взяли по яблоку и стали сесть, глядя друг на друга с улыбкой. И вдруг Ольга сморщилась от боли. Прикусила щеку. И мы засмеялись, приписав это тому, что уж очень вкусное попалось ей яблоко.

— Любите яблони, берегите их, — сказал отец. — Ваши.

Много с того дня ушло времени, так много, что теперь Ольга уже бабушка. И я вижу, как к ней ковыляет, раскачиваясь, ее годовалый внук и тянет ручонки. А она не замечает, сидит, отвернувшись в сторону. Сердится на весь белый свет.

Теперь такое у нас не редкость. Все чаще и чаще ссоры. Все неуживчивее мы живем, и, чем кончится, не знаю.

«После тяжелой продолжительной болезни...» — так было написано в некрологе. Да, болел отец долго. Умирая, позвал нас и сказал:

— Об одном прошу — живите дружно. И солнца, воды, и воздуха хватит на даче. И не продавайте ее, как бы вам ни было трудно. Хорошо, когда есть свой уголок, куда можно приехать отдохнуть... И каждый раз будете вспоминать меня добрым словом... Ты, Володя, — это он мне сказал, — будешь им за старшего, а вы помогайте ему, и все слушайтесь матери. Живите дружно. Вы самые близкие, ближе никого у вас нет.

И мы дали ему слово жить дружно. И верно — никаких ссор меж нами не было. Даже нежность появилась друг к другу, как осиротели. Полюбили по вечерам разжигать на берегу костер, усаживаться вокруг огня, печь в золе картошку и слушать рассказы матери об отце, о войне, о том, как жили мы в эвакуации, а потом ели картошку, перебрасывая ее с руки на руку, и рты у всех были черные.

Такая жизнь продолжалась у нас до тех пор, пока Ольга не вышла замуж. Муж у нее оказался спортсменом-велосипедистом. Все свободное от работы время он проводил тренировках и состязаниях, и всюду с ним была Ольга. Не хватало нам ее, но когда родилась дочь Ася, то сестра опять сблизилась с нами, и снова стали мы собираться у костра, на берегу.

Что там произошло у нее с ее спортсменом, не знаю, но она с ним разошлась и вскоре вышла второй раз замуж. Вот тут уже начались осложнения. С первого дня новый зять почему-то нас невзлюбил. За что? А кто его знает. По-моему, просто в силу дурного характера. Он не верил, что люди бескорыстно могут делать добро, в нашем к нему благорасположении видел какой-то скрытый хитрый ход. К тому же был совершенно невоспитанным человеком, если не сказать хамом. Ему ничего не стоило обобрать все ягоды с земляничной грядки, хотя он ни разу не поливал ее. Как-то я сказал ему об этом, он тут же, возмущенный, ушел, наябедничал Ольге, и та стала жаловаться на меня матери, будто я оскорбил ее Владика, попрекал дачей.

— Да не было этого, не было! — заверял я. — Он все ягоды съел!

— Ну и что, жалко тебе? Как не стыдно! Никогда не думала, что ты такой жадный!

Еще больше осложнились отношения, когда мы с братом женились. В первое же лето начались ссоры: кто-то из невесток чего-то не убрал, сделали замечание, в ответ — слезы, брань, попреки, и пошло, и поехало. Ну чего, думается, делить? Правда, мы с братом помнили завет отца, не ссорились, если наши жены даже и повздорят. А тут появились дети. И новые претензии: почему у меня комната больше, а у Игоря меньше? Владик стал подбивать Ольгу, чтобы мы ей выделили треть участка. А дома такой беспорядок, что, приди посторонний человек, подумает бог знает что, — посуда грязная лежит горой в тазу. Ждут, кто вымоет. По углам мусор, возле умывальника грязь. Помойное ведро полно, и никто не собирается выносить. Пол такой затоптанный, что и досок не видно. Никто ничего не хочет делать. И куда ни погляди — детское белье, и на веревках, и на яблонях, и на заборе. Не дача, а какой-то цыганский табор...

— Нет, так жить нельзя, — сказал я брату.

— Не обращай внимания. Пройдет и это.

— Что значит «пройдет»? Ссоримся, а отец завещал жить дружно.

— Нам, но не им.

Говорил с матерью — согласилась со мной, но от ее вмешательства толку стало еще меньше: что ни день, то выговоры невесткам, а Ольге стала потакать. Нет уж, лучше и не вмешиваться. Сидишь с ребятами, и ладно. Но и тут причина для раздора нашлась, — не только Ольге, но и невесткам кажется, что она одному ребенку уделяет больше внимания и ласки, чем другому, и опять упреки.

«Да где же конец всему этому? — другой раз подумаю. — И главное, впереди не видится просвета. И на самом деле, если мы со своими женами, наиболее близкие люди, не можем ужиться, то чего же ожидать от наши детей, когда они вырастут, и тем более от внуков — уж троюродных родственников? Что им нашего отца завет? Он в нашей памяти, в нашем сердце, а они его и в глаза не видели...»

— Оля, — как-то сказал я сестре, — ты все же должна внушать своим детям чувство дружбы. Так же нельзя. Вон посмотри, твой Шурик ударил моего Сережу.

— А, чего у ребят не бывает. Ты уж сразу и винить Шурку. Тоже ребенок еще. Десять лет, подумаешь.

— А моему всего шесть. Зачем же обижать младшего? Или он не понимает? Если не понимает, так надо объяснить.

— А твой лучше, что ли? Как он ляпнул Жорика, а Жорику всего четыре года. Удивляюсь, как еще Игорь стерпел. Мой Владик говорит — ни за что бы не простил, добился, чтобы выстегали твоего, да как следует, чтоб помнил!

— Оля, ну как ты говоришь? С какой неприязнью, даже злостью. Разве так можно?

— Ой, Володя, уж молчал бы, ты ведь тоже нетерпим, только не замечаешь за собой. С тобой тоже надо ой какой покладистый характер иметь, чтобы ладить. Владик говорит, ни дня бы не прожил на даче, если бы не ребята да не необходимость. Уж чего говорить, не рай, далеко не рай. Нет, не утеха эта дача. Ты и не видишь, как я уступаю во всем твоей Нинке и Верке, а что я хуже их, что ли? Я больше права имею распоряжаться на даче, чем они. А как вы ко мне относитесь? Как дали комнату с окном на гору, так и живу, а у меня уже двое ребят от Владика, третьего жду. Про Асю не говорю. Даст бог, выйдет замуж за состоятельного человека со своей дачей. Разгрузит нас. А так все в одной комнате. Разве это отдых? И Владик говорит — какая ты терпеливая, все сама, все сама...

— Вот именно, все сама. Хоть бы ведро воды принес.

— Носит, носит, когда прошу, только на всех вас не обязан. А твоя много носит? Все сам, все сам!

— Да ведь она женщина.

— А я не женщина? Да? Меня можно... — и по ее лицу с припухлой от беременности верхней губой потекли слезы.

Ну какой же тут может быть разговор о воспитании! А через минуту ворвался Владик.

— Слушай, ты, ипохондрик, если еще раз обидишь Ольгу, то я все ваши яблони вырву с корнем и весь дом разнесу по щепке, черт бы вас всех тут побрал! — Он приземистый, с длинным носом, расплющенным на конце, с тяжелой отвисающей челюстью. Орет. Машет кулаком.

— Ну что ты хамишь? — с укором говорю я ему. — Как тебе не стыдно? Ты же на всем готовом и еще недоволен.

— Ах, так! — и он стремительно убегает.

А через минуту врывается Ольга.

— Как тебе, Володя, не стыдно? Знаешь, что Владик мягкий человек, и пользуешься этим. Упрекать, что живет на даче, разве можно?

— Да ты что? Это он тут нахамил!

— Брось, брось, все вы тут не любите его. А куда нам деваться? Была бы своя дача, разве мучились бы здесь...

И пошло, и пошло...

Нет, надо что-то делать. Но что, что? А дети расту Ася вышла замуж, но нет, не уехала к мужу на дачу, а привела его к нам. И действительно уже тесно.

— Давайте пристроим веранду. Вот здесь, с восточной стороны, — предлагаю я. — Все равно тут тень. А веранда выйдет большая, можно будет и обедать, и детям поиграть в дождливую погоду.

— Ну до чего же штукарь! Дурака ищешь. Ведь ты же первый и расщеперишься, или не так? — подступил ко мне Владик. — Не соглашайся, Ольга. Подвох!

— А тогда как хотите.

— А хотим вот как — вместо твоей хитрой веранды жилье построим себе. А нашу комнату Аське с Николаем. Она скоро матерью станет.

— Ну что ж, стройте, — сказал я.

— Не возражаю, — сказал и Игорь.

— Тогда, значит, так: с вас две трети расходов на наше жилье?

— Это почему же? — спросил я.

— А как же, у вас все готовое, а мы начинай сначала? Если ты инженер, так не думай, что у других опилки в голове. Для чего ложка, тоже знаем!

Ольга при этих словах засмеялась. Она считает своего Владика страшно остроумным.

— Ну и скажешь же!

— Вот так, давайте без абреков, — сказал Владик.

К будущему лету появилась пристройка.

— Надо что-то и мне делать, — сказал я матери, — нам тоже тесно.

— Подожди, скоро умру. Вот и посвободнее станет, — ответила мать.

— Да избави бог, что ты говоришь, мама!..

С появлением пристройки вроде бы стало посвободнее. Но снова проблема — Ольга стала требовать, чтобы ей отделили треть участка и оформили у юриста. И тут мне стало окончательно ясно, что между нами уже почти ничего нет общего.

— Вот, Игорек, — сказал я брату. — Не думали, не гадали, что так отчуждеем.

— Это все он ее настраивает.

— Какая разница, с какой стороны дует. Все равно выдувает.

— Это верно...

— А что, может, взять да и отрезать им треть участка... Чтобы спокойнее стало.

— Спокойнее? — Игорь закурил, склонил голову набок. — Допустим, а какую ты им выделишь треть?

Стали мы с ним прикидывать, как лучше выкроить, никак не получается. То самые плодоносящие яблони отходят к ним, то лучший кусок огорода, то будут они ходить через наш участок.

— Выбирай сама, — сказал я Ольге.

На другой же день и выбрала — самый светлый участок.

— Неужели у тебя ничего не осталось к нам родственного? — сказал я.

— С чего это ты взял? — ответила Ольга, а у самой уже губы затряслись.

— Да ведь не требуется большого ума, чтобы понять, что тебя Владик подбивает продать вашу треть участка и пристройку. Потому тебе и юрист потребовался. Эх, Ольга, Ольга...

А дети растут. Мои уже большие. У Аси появился свой. У каждого ребенка свой характер, свои капризы. И все чаще ссоры меж ними. Слезы. Жалобы. И взрослые все чаще ссорятся.

— Что же ты не здороваешься? — это я к Асе. — Нехорошо, невежливо так-то.

Фыркнет, передернет плечом — и весь ответ. И хотя уже мать, а все как девчонка, да и муж такой же. Ни к кому — к ним приходят друзья и подруги, и возле нашего дома до самого позднего часа крик, смех, транзисторы.

— Неужели нельзя играть где-нибудь в другом месте! — крикну в окно. — Надо же дать людям покой!

На несколько минут стихнет, а там опять. А наутро Ольга выговаривет мне:

— Что же, девочке и поиграть нельзя? Вот уж чего-чего, а этого от тебя, Володя, не ожидала.

— Чего не ожидала?

— Да того, что мало к нам, так стал еще и к ребятам придираться.

— Да разве я придираюсь? Ну как тебе не стыдно! Просто не дают спать... Разбудили.

— Ну и разбудили, подумаешь. В отпуску ведь, выспишься. А тут дело молодое, или забыл, как сам был молодым?

— А он и не был, он сразу в деды махнул! — крикнул из окна Владик.

— Ой, тоже скажет же, — засмеялась Ольга, а глаза у самой хмурые.

— Оля, ну зачем так, или уж совсем перестали понимать друг друга? Вспомни, что отец завещал.

— Я-то помню, ты не забыл ли?

И опять пошло-поехало, чему и названия нет. И хотя все ясно, но тем не менее непонятно мне: казалось бы, родня, самые близкие люди, но как далеки мы друг от друга. Почему? Ведь и на самом деле и воздуха, и солнца, и воды, и леса на всех хватит. Так чего же мы так неуживчивы? И добро бы жили с огорода или сада. Ну что яблоки? Ведь и купить можно. Или земляника. Конечно, приятно сорвать свежую ягоду с гряды, но ведь не враждовать же из-за нее. Да и не в ней дело. А в чем же? Почему с каждым годом все больше отчужденность? И с Игорем отношения все прохладнее, все реже остаемся наедине, и уже нет той близости, какая была раньше.

— Игорь, ну давай хоть разведем на берегу костер, посидим, как прежде. Ольгу позовем, маму, соберем ребят, жен.

— Сыро... Да и, честно говоря, желания нет...

Мать уже давно не вмешивается в наши дела. Все больше молчит и все чаще уходит из дому, где-то бродит и возвращается поздно, когда утихнет в доме. Иногда я подхожу к ней, но она, видимо, знает, о чем я буду говорить, и, не желая слушать, медленно поводит из стороны в сторону головой и грустно улыбается.

— Но все же, как ты думаешь, почему мы стали такими недружными? — спрашиваю я.

Молчит.

— Игорь, — подхожу я к брату, — неужели мы станем чужими?

— Нет, этого, конечно, не должно случиться, но все же мы не в том возрасте, когда можно сидеть у костра и довольствоваться печеной картошкой... А если говорить откровенно, то отец нас этой дачкой крепко связал...

— Надо собраться и спокойно обо всем поговорить конце концов, ведь мы же неплохие люди... — Я хотел что-то еще сказать, но тут закричала Ольга.

Против нее стояла моя жена.

— Иди ты к черту! — кричала на нее Ольга.

— Сама идиотка!

— Нина, Нина, — я поспешно подошел к ним. — Ну разве так можно?

— Вот-вот, обзывается, ругает, а за что? Я же ничего ей не сделала, только сказала, чтобы не вешала белье против моих окон. А она... она... — Ольга садится на опрокинутое ведро и плачет.

В дверях появляется Владик. Оглядывает нас всех из проема, идет к Ольге.

— Не плачь, — говорит он, — в конце концов, есть же народный суд. Там разберутся, что к чему. Тоже хозяева нашлись.

Я гляжу на плачущую Ольгу, на Владика, на жену, на Игоря. К Ольге ковыляет, раскачиваясь, годовалый внук. Но она не видит его, сидит отвернувшись.

— Там разберутся, — повторяет Владик. — Разберутся...

1977