Деревянные пятачки

Будьте счастливы!

В этом большом городе, где было громадное количество тяжелых многоэтажных домов, где в величественном спокойствии давным-давно замерли великолепные соборы, где всечасно, даже по большим праздникам, дымились заводские и фабричные трубы, где были широкие проспекты, где единым прыжком мосты охватывали берега многих рек, где сверкали на ветру глянцевитой листвой парки и сады и громыхали, грохали, визжали, тарахтели, гудели то с нарастающим, то с затихающим лязгом трамваи, автобусы, троллейбусы и всякого рода грузовые и легковые машины, где по улицам, проспектам, переулкам сновали миллионы людей разных профессий, мастерства и учености, разного возраста, разного положения, разных судеб, — в этом городе был единственный дом, куда ежедневно, а особенно по воскресным дням, устремлялись самые счастливые, самые влюбленные...

Назывался этот дом — Дворец бракосочетания.

Самарины — семья жениха — прибыли сюда раньше семьи невесты, и это дало матери возможность немного отойти от замешательства и волнения, которыми она была скована всю ночь и все утро. Она мало обращала внимания на убранство, освещение, торжественный порядок и чистоту Дворца, ее взгляд был устремлен только на своих детей и мужа. Особенно на мужа. Она все боялась, как бы он не исчез, но похоже было, что он никуда не собирался отлучаться. Он стоял у вешалки, курил и, снисходительно улыбаясь, что-то рассказывал гардеробщику, толстому гладковыбритому старику.

Она знала обычную манеру мужа привирать, хвастать несуществующими знакомствами с генералами, но выдавать это с такой убежденностью, что человек начинал невольно верить. Конечно, у него были встречи и с генералами, потому что отслужил он в армии около пятнадцати лет и видал их на парадах, видал во время войны, но вряд ли бывало так, что они знали его, советовались с ним, просили что-то сделать такое, чего другой никто не мог бы сделать.

Кашляя, глубоко, жадно затягиваясь, будто век не курил, он говорил только сам, не давая и слова вставить гардеробщику, хотя тот вряд ли и стремился к этому и слушал только потому, что ему некуда было деваться. На муже был надет хорошо отутюженный костюм старшего сына, и хотя Андрей, как и подобает всем молодым людям, был строен, костюм на муже морщился и казался мятым из-за худобы, сутулости, ввалившейся груди.

Оглядев мужа и уверившись в том, что он пока никуда не собирается исчезнуть, она перевела взгляд на старшего сына. Андрей, хотя и старался казаться спокойным, все же нервничал и то и дело поглядывал на входную, окованную медью дверь, каждую секунду ожидая прибытия невесты и ее родни. Видя сына, такого отчужденного сейчас от нее, занятого только своим интересом, она нисколько не испытывала горечи от этого, понимая, что ему и верно не до нее. И если что ее заботило в нем, так это как он выглядел. А выглядел он, на ее взгляд, отлично! На нем был новый костюм. И так-то стройный, он был сейчас похож на тех молодых людей, которых рисуют в журналах «Моды». Высокий, узкий в талии, длинноногий, — как он напоминал отца, нет, не теперешнего, а того, с которым познакомилась, когда он, белозубый лейтенант, танцевал с ней, улыбался ей... Ка́к он напоминал отца!

Открылась дверь, с улицы потянуло теплом — это вошла группа людей и остановилась, не зная, что делать, и тут же вся, дружно, устремилась к гардеробу. Женщины, суматошась, окружили невесту, помогли ей снять плащ, легкую косынку, такую, чтоб не помялась прическа, и отошли, окинули ее всю взглядом, ее венчальное платье, белое, воздушное, ставящее ее сразу в иной мир, в ее прекрасный мир, от которого пожилым людям всегда становится немного грустно, ее снежную фату, ее прическу, туфли. А она стояла смущенная, не зная, куда смотреть, что делать с оголенными до локтей руками.

Нет, это была еще не та, которую ждал Андрей! Он только мельком посмотрел на нее и тут же закурил и по-прежнему неотрывно, упорно стал глядеть на дверь.

Мать хотела было подойти к нему, сказать, чтобы он не волновался — приедут, — но не решалась, зная резкий его характер. Нет-нет, он не виноват в таком характере. Уж очень тяжелое время выпало на его детство, да когда и подрос, тоже не было сладко. Война. Это разве детство? Блокадный город. Это разве детство? А после войны, где оно было, детство? Это теперь они живут в четырехкомнатной квартире, а тогда жили в тесной комнате, впятером. И рядом с их комнатой, и по другую сторону комнаты было еще тридцать комнат, и в каждой семья, и на всех один длинный, как труба, коридор и одна кухня, — старый дом «Резиновой мануфактуры». Каждый день у кого веселье, а у кого ругань, у кого горе, а у кого радость. Там прошли детство и юность ее старшего сына. Малыши всегда путались под ногами, всегда чего-то просили, плакали, а ему надо было делать уроки в этом гаме, в сутолоке, в этой прокуренной комнате, где на полу валялся пьяный отец. И она ничем не могла помочь, потому что работала на заводе. Прибегала домой, и только одна забота: накормить, обстирать, прибрать, уложить спать и отобрать остатки денег у мужа, чтобы не пропил все до конца. А он пил... Он начал пить вскоре как кончилась война. Инженер авиации. Майор. В то время многих демобилизовывали — давали офицерам большое выходное пособие, хорошую пенсию, гектар земли, чтобы построить дом. И он соблазнился. Но его не отпускали, хотели куда-то послать. Он отказался. И вышел в отставку. Он был уверен, что ему хватит отслуженных лет в армии для пенсии, но просчитался, не учел, что на Севере один год за два, а не три, как на войне. И ничего ему не дали: ни пособия, ни пенсии, ни земли. И тогда он стал пить... Да, тяжелое досталось детство старшему сыну. И все же выстоял. Теперь студент, и работает, и учится, только уж очень раздражительный. Леонид спокойнее...

Он стоял, привалясь к косяку двери, в несколько небрежной позе и равнодушно, даже чуть презрительно посматривал на всех. Глупый еще. Впервые надел взрослый костюм и показывает свою независимость. Большой, а не понимает, как тяжело живется. «Андрюшке купила, а мне нет». — «Так ведь Андрюша жених». — «Ну и что?» Ох уж это «ну и что?»! Ладно, хоть младший покладистый. Она улыбнулась, глядя на Игоря. Стоит, скучает.

И только теперь оглядела себя. Что ж, тоже неплохо. Конечно, не новое все, но ничего. Платье приличное, правда перешитое из сестриного, но ничего... хорошее платье. На ногах туфли на микропористой, за шесть рублей. Новые, так что и не стыдно. И она вышла из тени на свет лестничной площадки. В ее руке были три белые розы.

Странно было видеть эти цветы в ее маленькой руке с тяжелыми узлами на суставах пальцев. Было похоже, будто она продает их. Она поднесла цветы к лицу. Медленно, с наслаждением вдохнула их запах. Закрыла глаза. А когда открыла, увидала старшего и невесту. Они шли к ней. Она растерянно улыбнулась и, боясь что-то упустить и от этого не зная, что сказать, как вести себя, побежала впереди их, указывая ту комнату, где надо было быть невесте, совсем позабыв про то, что надо бы розы отдать.

Андрей задержал ее у дверей и сказал, чтобы она отдала розы. И она отдала. Поцеловала невесту. И уже в комнате невест села рядом с ее матерью, уже близким человеком, но все еще малознакомым, — всего только и встречались два раза. И поэтому ей ничего не приходило в голову, что бы сказать, а сказать надо было.

У невесты на коленях лежали букеты и в целлофане, и просто так. Были там и три белые розы. Какая-то женщина, конечно родственница невесты, стала раздавать цветы. И розы отдала кому-то. — Вы меня извините, — сказала мать Андрея, — но, пожалуйста, мне одну розочку дайте. — И крепко и бережно ухватила за стебелек одну розу, когда ей дали ее. И тут все, торопясь, пошли к выходу.

На площадке, у широкой мраморной лестницы, стояли Леонид и Игорь. «А где же отец?» — встревоженно подумала мать. И увидала его. Он стоял у мусорницы. Курил. И она подошла к нему, потому что как-то получилось так, что осталась одна. Да и он стоял один. И ей стало жалко его.

— Ну, пошли, — сказал он и, плюнув на окурок, бросил его и взял ее под руку. И они стали подниматься вслед за всеми по мраморной лестнице, и вошли в светлый зал.

Солнце, голубое небо, яркий свет свободно вливались в большие высокие окна, и от этого создавалось такое ощущение, будто стен нет, а есть только простор, которому нет конца.

Они встали у дверей, но к ним подошла какая-то женщина, видимо распорядительница, и провела к стульям. Они сели. Теперь ей хорошо было видно сына. И Катеньку хорошо было видно. Стояли, чуть склонив голову, держа друг друга за руку. Наступила тишина. И в ней раздался голос. И тут же, только тихо-тихо, откуда-то донеслась музыка, нежная, как дыхание весеннего ветра, чистая, прозрачная. И мать уже не смогла слушать, что́ там говорили. Не мысли, а чувства, обостренные невзгодами, тяжелой жизнью, грубостью, вечными заботами, вдруг, толпясь, нахлынули на нее, ударили, сжали сердце, и стало трудно дышать. И вспомнилось все, что давным-давно миновало. Но было! Было ведь все это! Ну не так — без Дворца, — но было. И столько же света было вокруг, и счастья, и радости, и веры...

Музыка стала громче, торжественней, и уже послышалось пение птиц, и как будто уже рассвет наступил, и во всем этом было что-то очень знакомое, хотя и неуловимое, но такое близкое только ей одной, и тут до нее донеслись слова: «Будьте счастливы!»

Будьте счастливы! Боже мой, будьте счастливы!

Она уже не могла сдержать слезы. Они душили ее. Она всхлипнула, и, не думая, что делает, а только видя сына и невесту в радужном венце своих слез, встала и пошла к ним, и протянула розу.

— Будьте счастливы! — сказала она.

И тут все окружили их и стали поздравлять, и оттеснили ее. И музыка заиграла уже свободно, радостно, легко и мужественно. Под эту музыку можно было идти на праздник и в бой, сражаться и побеждать, любить и быть любимым, и чувствовать себя сильным, и знать, что ты окружен счастьем.

И весь день — и на свадьбе, и дома — эта музыка не покидала ее.

1967