Деревянные пятачки

Зимовка у подножия Чигирикандры

Нет, он ни разу не сказал, что любит ее. А спрашивать его — любит ли, она боялась. Боялась обидеть! Если спрашивает, значит, сомневается. А какие же у нее для этого были основания, если он приходил к ней даже ночью, в безлунную темень, отмахивая по восемь километров безлюдной тайгой, перелезая через завалы, вваливаясь в наледи, перебираясь по тонкому льду через протоки, чтобы только побыть с ней несколько часов и снова исчезнуть. Если бы не любил, не ходил! Так думала она. И в голову ей не приходило, что он ни разу даже и не задумался, любит ее или нет.

Еще за километр, увидя его, она бежала по бугроватой ото льда реке навстречу. От солнца оставались на небе только багровые полосы, в распадках уже начиналась ночь, и мороз все больше набирал силу. И ни звука по всей реке и на ее берегах. И тишина такая, будто оглохла. И далеко-далеко, на снежной полосе чернеет точка. Он! Это мог быть только он! И она бежала навстречу. Ноги ее в больших валенках заплетались, платок сползал на шею, открывая рыжие, плоские волосы. Хватала открытым ртом промороженный воздух. И от радости, от волнения, подбегая к нему, начинала смеяться. Ему непонятен был этот смех, он хмурился. Но она не замечала, брала его под руку и шла рядом, высокая, вровень с ним, если не выше. От мороза щеки у нее пунцовели, крупный нос краснел, — она терла его варежкой, на коротких ресницах густел иней, и узкие глаза становились прорезями. Нет, красавицей ее никак нельзя было назвать. А некрасивых он не любил, и поэтому говорить не хотелось, и он молчал.

Зимовка стояла у подножия Чигирикандры, большой сопки с отвесными скалами. Даже днем она была малозаметна в тени этой каменной громады, в темень же совершенно сливалась, и тем приятнее было идти на тусклый огонек свечи, красневший сквозь промасленную кальку.

В зимовке было тепло. Он сбрасывал полушубок, шапку, садился на постель и притягивал к себе Шуру. И долго не отпускал ее, потом засыпал так крепко, что даже не слышал, как она, любуясь им, водила пальцем по его бровям, ласково прижималась щекой к его щеке, слушала, как он дышит. Выспавшись, Василий уходил в свой отряд. Он уходил в любую погоду. Она провожала его, и неожиданно, как это уже не раз бывало, смеялась чему-то своему. У кривуна они расставались. Это было удобное место. Отсюда Шура еще долго могла видеть Василия.

— Постарайся прийти в следующий раз пораньше, ладно? — говорила она и заботливо, как на маленьком, поправляла шапку, чтобы не надуло в уши.

— Ладно, — скупо обещал он, стараясь поскорее уйти. Такое желание возникало у него каждый раз после встречи. И он уходил, даже не поцеловав ее на прощание.

Через неделю приходил снова. Для него такое знакомство было удобным и, как ему казалось, ни к чему не обязывающим. Тем более что у них ни разу не заходил разговор о будущем. И он так и понимал, что никакого будущего между ними быть не может. Тайга... А потом по домам.

К весне изыскания были закончены. Казалось бы, должен был наступить конец и их отношениям, но случилось так, что им пришлось возвращаться домой в одном поезде. Это Василию не очень нравилось, и он старался как можно меньше обращать на Шуру внимания — все, что было, осталось там, в тайге, — поэтому он целыми днями сидел за преферансом. Она ему не мешала. Не была навязчива, жила сама по себе. И он был доволен, — умница, понимает. И даже где-то досадовал, что она так себя ведет‚ будто между ними ничего и не было, и чувствовал себя даже как бы несколько униженным таким к нему отношением. Но это шло от мужского самолюбия, а вообще-то он был доволен тем, что все так хорошо и спокойно определяется между ними...

Иногда он встречался с ней взглядом. И — что удивляло его — она глядела на него открыто и весело. Лишь однажды он поймал в ее глазах как бы дымку, словно бы Шура о чем-то задумалась, но и то уверенности не было, — могло и показаться.

«Неужели она ничего не переживает?» — подумал он и постарался вспомнить, с чего у них началось.

Он шел с контрольной нивелировкой и на ночь забрел в ее зимовку.

— Привет, геологиня! — сказал он ей. — Не скучаешь?

— Скучаю, — ответила она.

— Ну вот, я и пришел, чтобы ты не скучала.

— Это хорошо, что ты пришел.

От ее слов ему стало уютно. Он потер руки, подсел к печке.

— Чаем напоишь?

— Даже накормлю. Рабочие поймали рябчиков.

— Смотри ты! Ничего живете.

— Не жалуемся.

Она накрывала стол скатертешкой, и ему удобно было глядеть на нее, освещенную оплывшей свечой... Нет, конечно, красавицей она не была, наверно, поэтому и дожила одна до двадцати шести лет. А дальше будет двадцать семь, а там тридцать...

— Значит, хорошо, что я пришел?

Она склонилась над ним, посмотрела в глаза.

— Я так и думала, — негромко сказала она и засмеялась.

— Что думала?

— Что у тебя карие глаза. Издали они кажутся черными.

— Так это издали. Ты почаще их вблизи рассматривай. — Ему было легко с ней. И подумалось, если бы захотел, то вряд ли бы она стала особенно ломаться. И, ради проверки, взял ее за руку. Рука у нее была тяжелая, крупная, и это его охладило. — Ну, где же твои рябчики?

— На столе.

Он перешел к столу и принялся за рябчиков. Потом пил чай. Потом курил.

— Ты бы, наверно, уже спала, если бы я не пришел?

— Наверно.

— Так ложись.

Она задула свечу и стала раздеваться. Из-за стены, где жили рабочие, доносился храп. От печки, от ее раскаленного бока, падал розоватый отсвет, — его было вполне достаточно, чтобы глаза постепенно стали различать все, что было в зимовке. Василий посмотрел в ту сторону, где раздевалась Шура. Там ее не было, и он понял, что она уже легла.

— А где же я лягу? — спросил он.

Она ничего не ответила. И тогда, сбросив одежду, он пошел к ней.

— Черт, какой ледяной пол, — сказал он, забираясь под одеяло. Она потеснилась. — А вдвоем мы, пожалуй, не замерзнем, — глуховатым голосом сказал он и обнял ее. Она и тут ничего не сказала. И тогда он с силой повернул ее к себе. И увидел широко раскрытые, встревоженные глаза и какую-то ломаную страдальческую улыбку. Но она и тут молчала...

Несколько позднее, чуть ли не враждебно, он спросил ее:

— Чего ж ты не сказала, что у тебя никого не было?

— Никого не было, — тихо ответила она.

— Теперь это я и без тебя знаю, — раздражаясь все больше, сказал он.

— А почему ты сердишься?

Он не ответил.

— А я знала, что так у нас будет, — сказала она, и в голосе ее слышалась улыбка.

— Это почему же еще?

— А потому что с самого начала, как я увидела тебя, ты понравился мне...

— Жалею, что не знал раньше, — усмехаясь, сказал он, уже с гаснущим раздражением, понимая, что никакой отвенности за происшедшее перед ней он не понесет. — Но ты удивила меня.

После этого он стал бывать у нее каждый выходной. Потом она догнала его отряд, и какое-то время они были вместе. Потом опять отстала, и он ходил к ней.

Однажды она сказала:

— А все же хорошее место — Чигирикандра!

Он понял, что́ она имела в виду: не столько — сопку, сколько ту зимовку, в которой они стали близки друг другу. И не поддержал такого разговора.

Последний день в поезде он старался совсем отстраниться от нее. Брился, укладывал в чемодан вещи, читал, спал и с нетерпением ждал той минуты, когда поезд войдет под стеклянный свод вокзала и остановится. И это будет последняя минута, которая еще их связывает, после чего он будет уже совершенно свободен.

И поезд остановился. На перроне было тепло, солнечно, многих встречали с цветами, отовсюду слышались смех, восклицания, поцелуи.

— Ну вот и все, — беспечно сказал Василий и улыбнулся, будто ничего и не происходит и ничего не должно случиться. И протянул ей руку: — Прощай!

— Будь здоров! — сказала она и крепко пожала ему руку, охватывая взглядом все его лицо, с широкими летящими бровями, с хорошим лбом, с глазами, в которые она не раз глядела, с губами, целовавшими ее. И от всего этого, любимого ею, дорогого, что-то дрогнуло в ней, но она тут же засмеялась.

Он понимал, надо было что-то еще сказать, потому что нельзя же так вот взять да и расстаться, но не нашел слов, и пошел.

Она долго глядела на него, до тех пор, пока он не затерялся в толпе, и только уже после этого пошла, и все быстрей, быстрей, домой, к отцу, к матери. Они и не знают, что она приехала. Она не сообщала, так лучше, так легче ей, иначе бы пришли и увидели его, и могли бы догадаться. Это один на один с ним можно не показывать, как тяжело, а при них было бы трудно. А зачем им страдать? Да они бы ничего и не поняли. И не объяснишь им. Виноватых нет! Только зря он так простился... Зря... Зря... Она уже бежала по улице и все, на что бы она ни смотрела, все было в радужных кольцах...

Он приехал домой. Мать заплакала, встретив его. Он прижал ее к себе, успокаивал, но почему-то не испытывал той большой радости, какая всегда бывала, когда он возвращался домой. Вечером отправился в ресторан — в тайге он не раз мечтал о таком дне, но, странно, и в ресторане он не испытывал того удовольствия, какое бывало в прежние приезды. И вернулся домой задолго до закрытия. И дома себя чувствовал как-то неуютно. Отчего? Не понимал.

Утром вроде было ничего, но днем откуда-то потянуло холодком одиночества. Он вышел на улицу, но и там было ощущение одиночества. И почему-то вспомнилась Чигирикандра. Зимовка у подножия этой большой скалы. Солнце попадает туда не сразу, ему надо подняться высоко, только тогда оно начинает освещать этот угол с отвесными сверкающими в морозе камнями и притулившуюся зимовку. Из ее трубы подымается белый дым. Там всегда тихо. Ветра не бывает. Да-да, он там провел не одну ночь и ни разу не слыхал, чтобы свистал ветер... Подумав о Чигирикандре, он вспомнил и Шуру, и то, как она встречала его, бежала навстречу, и ноги заплетались у нее, платок сползал на шею, и если это бывало днем, то ее волосы становились чуть ли не красными. Она протягивала к нему руки и смеялась. И всюду сверкал снег. И они шли в теплую зимовку, стоявшую у подножия большой горы...

Интересно, любила она его или нет?.. Нравиться-то, конечно, он нравился, — это она сама говорила... Нравился! И он уже жалел, что так был суховат с ней в поезде. Можно бы и поприветливей. Но это все шло от того, чтобы постепенно отдалить ее, ведь он же не собирался жениться. У них никогда о будущем и разговора не было... Но все же можно бы и чуть поласковей быть, особенно когда прощались на перроне. Можно бы... Конечно, не так бы надо ему вести себя с ней, не надо бы уж так наотрез...

Хорошо, что у него оказался ее адрес. Еще там, на Чигирикандре, она дала его. Он не хотел его брать.

— Зачем?

— Ну мало ли, провалюсь под лед, напишешь родным.

— А ты не проваливайся, тогда и писать не потребуется.

Она жила на Литейном. Он легко отыскал ее дом. Ее квартиру. И позвонил. Дверь тут же открылась, будто его ждали. В дверях стояла она и смеялась.

— Чего ты смеешься? — спросил он.

— А я знала, что ты придешь.

— Это почему же еще? — как всегда, злясь на ее смех, грубовато спросил он.

— Да потому, что я люблю тебя!

И это прозвучало как Чигирикандра!

1968