Деревянные пятачки

Старая фотография

Передо мной фотография — на переднем плане, крупно, вершина скалистой сопки и на ней человек с охотничьим ружьем, с чуть прижмуренными глазами и непокрытой головой. Это мой друг далекой юности Михаил Платонов. Внизу тайга с вертикальными черточками деревьев, с большим озером посредине болота. И над всем этим низкое однотонное небо. Михаил, молодой еще, смотрит на меня, как бы укоряя, что ж это я не с ним, что ж это я изменил нашей дружбе. Смотрит и как бы заодно показывает ту самую дикую тайгу, о которой мы так мечтали, допоздна просиживая над картой, изучая таежные края...

В то далекое время мы увлекались охотой, ездили на воскресный день в залив, на Знаменку, бить уток и, хотя частенько возвращались пустыми — охотники из нас были не ахти, — все же твердо верили, что в тайге не только не пропадем, а, наоборот, заживем лучше некуда. Будем заниматься охотничьим промыслом, сдавать в факторию — непременно в «факторию» — пушнину, преимущественно соболей, на вырученные деньги покупать все необходимое для жизни и охоты и так вот жить. И составляли списки самого необходимого, без чего нельзя в тайге, и не замечали, как летит время и мне уже пора домой, и я возвращался пустынными ночными улицами и ложился спать под сонную воркотню матери.

Казалось, нам ничто не мешало собраться и уехать. Мы тогда работали на Адмиралтейском, в одном цеху, неплохо зарабатывали, но все почему-то откладывали свой уход в тайгу, а потом повзрослели, поняли, что охотничий промысел для нас — это несерьезно, но мечта о тайге, о дальних странствиях не пропала, только обрела иной смысл — решили стать изыскателями. И поступили в автодорожный институт, вместе учились на одном факультете, вместе проходили практику, рядом спали в палатке, в свободное время бродили с ружьями. Окончили. Но тут наши дороги разошлись: Михаил стал изыскателем, а я... я прочно обосновался в проектной конторе. Тогда я только что женился и, конечно, считал большой удачей, что занялся проектированием, — мне не хотелось даже на короткий срок разлучаться с женой. И я остался, а Михаил уехал. Укатил на далекую Колыму. Были от него письма.

«Что ж это ты, друг мой, совсем, видно, забыл наш уговор, наши мечтания о таежной жизни. А она неплоха, ей-ей, неплоха. Один воздух чего стоит и вся эта первозданная глушь! Тишина! Простор! Посылаю тебе фотографию, чтобы ты почувствовал его. Хоть вправо, хоть влево иди — простору конца не будет. Обрати внимание: в самом низу фотографии чуть приметная темная закрайка. Это не засвечено, нет. Так уж получилось, фотография-то любительская. А там река, широкая, быстрая. В ней такие водятся таймени, что, ей-богу, стащить могут с берега вместе со спиннингом. Так вот, внизу река, а я на ее скалистом берегу. Эх, знал бы ты, какая тут красотища! Это какой-то совсем нетронутый край. Такое ощущение, что даже звери не боятся друг друга. Эх, Всеволод, Всеволод, часто вспоминаю тебя и жалею, чего скрывать, даже скучаю, что тебя нет рядом со мной. Видно, я отношусь к той категории людей, которые не так-то легко расстаются с друзьями... А может, плюнешь на все и приедешь? Работы тут сверх головы, причем самой интересной. Болота, сопки, реки, озера, леса, да еще вечная мерзлота. А дорога должна быть отличной и как можно дешевле. Есть над чем поломать голову. Приезжай, может быть, начальником партии, а я у тебя старшим инженером, можно наоборот — ты старшим, я начальником партии; хотя мне больше по душе инженерное дело, но ради тебя на все пойду. Так как, а?»

Тогда такое его письмо вызвало у меня только усмешку. К тому времени я уже был начальником группы земляного полотна. Меня ценили, впереди маячила перспектива стать главным инженером титула, и что по сравнению с этим его наивное предложение? Я мог бы так ему и написать, но пощадил его самолюбие, да и незачем были его обижать, и ответил, что не могу — жена в положении, нервничает и т. д. На что он мне вскоре ответил: «Эх ты, голова, да разве только твоя жена в положении, моя тоже не отстает, но я же не сижу возле ее юбки...» Так я узнал, что он женат.

Что говорить, когда люди живут вдали друг от друга, то отвыкают, и все реже стала у нас переписка. И если бы он не писал, то и вовсе бы прекратилась.

Однажды он приехал — это было зимой. Нежданно-не гаданно появился у меня.

— На! — и протянул мне беличью шапку. — Из собственноручно убитых мною. Носи и не забывай меня.

Был он широк в движениях, с обветренным лицом, с каким-то новым для меня сильным взглядом, — это даже заметила жена. Потом говорила: «Какой у него взгля-ад...»

— Так и киснешь в городе? — набивая самодельную, похоже, якутскую трубку табаком, сказал он.

— Почему же непременно кисну? Я теперь главный инженер проекта.

— Ну и что? Разве я об этом? А помнишь, бывало... — и стал вспоминать Знаменку, и как мы с ним выезжали на своем стареньком челне, и залезали в тростник, и с нетерпением ждали рассвета, когда с моря на берег потянут утки, и как отчаянно мазали.

— Поглядел бы ты, как я теперь стреляю. Между прочим, белок беру одной дробиной. В глаз... Так ка́к, поедем?

— Сейчас никак.

— Ну, смотри, только ведь время идет, спохватишься, да поздно будет.

Он говорил, а жена встревоженно глядела то на него, то на меня, боясь, как бы я не поддался его уговорам, но я незаметно подмигнул ей, чтобы она не волновалась — никуда я не поеду, и она успокоилась и даже спросила Михаила, а как же изыскатели зимой живут и работают в тайге?

— А вот вы приезжайте вместе с этим дезертиром и сами увидите, — ответил он. — Вы кто по специальности?

— Искусствовед.

— А-а, тогда вам в тайге делать нечего. А моя — геологиня. Вместе бродили. И все, честно говоря, не то, Всеволод, не то, что когда-то было у нас с тобой. Ну, ладно, пойду.

И ушел. И с тех пор я его не видал. И письма стали реже, только на Новый год да в другие праздники поздравляли друг друга. Он все работал там, на Колыме. И когда я думал о нем, то всегда он мне виделся как бы в тени, в холоде, а я на солнышке. Так, собственно, прошла самая сильная часть жизни. И вот я на пенсии. За время работы награжден орденом, медалями. Дети выросли, определились. Чего еще желать? И вот эта старая фотография. Разбирал от нечего делать письма, бумаги и натолкнулся на нее. И неожиданно пахнуло далеким, грустновато-прекрасным. И тут же вспомнилось, как мы с Михаилом допоздна засиживались над картой, как строили свои планы, как мечтали... И стало как-то не по себе, словно что-то утратил, чего уже никак не поправить. «Да нет, что там... детство, — подумал я, — мало ли чего намечтается». Но фотография была передо мной, только теперь я видел уже в ином освещении и эту тайгу с большим озером на болоте, и скалу над рекой, и высокое небо... Бог мой, да ведь мы как раз и мечтали о такой тайге, поэтому, верно, и прислал мне эту фотографию Михаил, чтобы напомнить, позвать к себе. А я не понял, даже как следует не вгляделся в фотографию... Я стал искать его адрес. Это ничего, что я на пенсии. В конце концов, я здоров, крепок и еще года три-четыре смогу проработать в тайге. Пожить в палатке на берегу, с костром. Конечно, это не то, что могло быть в юности, ореол романтики несколько потускнел, но все же, все же... И я перерыл бумаги, конверты и нашел его письмо с обратным адресом. И тут же написал ему. Мне важно было не то, что он ответит, а просто узнать, там ли он, и махнуть к нему. Не прогонит. А я ничем не связан. Куда хочу, туда и лечу. Жена? Нет, она не будет против. Ей впору управляться с внуками. Ей не до меня..

Ответ пришел скоро. Писал его сын. Он сообщал о том, что его отец, Михаил Владимирович Платонов, погиб на изысканиях в прошлом году. Сорвался со скалы. И подпись: «Всеволод».

1976