Деревянные пятачки

Старик

Он жил на Волге, в селе Николаевском, этот могучий старик, похожий на Хемингуэя. Я уже не раз замечал таких вот сильных рослых стариков, обросших густой короткой сединой, удивительно похожих друг на друга. У него была широкая костистая грудь, плоская, словно вырубленная из доски, длинные, с разработанными крупными пальцами, руки и щербатый рот.

— Вперед! — кричал он, и рот становился черной дырой, а правая рука качалась над головой, сжатая в кулак. И совсем не так уж трудно было представить, как из кулака выплескивается блестящий клинок. — Вперед!

Это он рассказывал мне, как полосовал шашкой беляков при подавлении астраханского мятежа. Тогда он был здоровый, молодой, и ему было любо «половинить» врага.

Познакомились мы с ним на песчаной косе. Судак уже перестал брать, и наши донки могли какое-то время нас не беспокоить. Старик развел костер, поставил закопченный чайник. Я достал водку и подсел к его огню. Мне хотелось узнать, как лучше ловить рыбу. В этих местах я был впервые, да и вообще впервые на Волге ловил рыбу. Тут ловили судака — он попадался обильно, но шел как бы между прочим. Рыбаки ждали осетра. И он попадал на донки, наживленные мальком. Мне, конечно, тоже было бы любопытно вытянуть на песок такую рыбину, но я понимал — для меня это дело редкого случая. К тому же ловить запрещалось. А это уже совсем не то удовольствие, когда запрещают. Хотя с таким запретом я мог бы и не посчитаться. Я сам видел с пассажирского парохода «Добрыня Никитич», как у Волгограда, еще за километр от плотины, на которой стоит могучая ГЭС, плыли один за другим убитые осетры. Пока мы подходили к пристани, я насчитал пять таких рыбин. Они плыли вверх желтовато-белым брюхом, громадные, разбившиеся о плотину. Это только за полчаса пять штук, и то с одного борта. Но был еще другой борт. И те, кто там стоял, тоже, должно быть, насчитали не меньше. И это всего за полчаса. А ГЭС работает круглосуточно. Так что я не очень-то мучился совестью, мечтая о том, что и мне может попасть на донку осетр. Не такой, конечно, громадный, как те, убитые машиной, а так, килограммов на десять. Но всерьез я об осетре не думал. Меня больше интересовал судак. Поэтому я и подсел к старику.

Расчет был точный. Старик не отказался от угощения. Да и какой рыбак откажется, к тому же на берегу, и в то время, когда рыба перестает брать?

Он выпил, обтер рукавом рубахи рот, потряс головой и разломил пополам жареного жереха. И дружба началась. Но я не стал сразу его выспрашивать, решил повременить, чтобы он не заподозрил меня в корысти. И еще налил ему в алюминиевую кружку. Побольше, чем себе. Я был уверен, что старик сам начнет разговор о рыбалке. О чем же еще говорить? Поэтому не торопил его.

На косе было хорошо. Солнце пекло, но легкий, остывший от воды ветер опахивал нас. Волга, то убыстряя, то замедляя свой просторный бег, накатывала на песчаный берег. Небо, громадное небо, какое увидишь только в степи да на Волге, уходило во все стороны, в беспредельность. И отрешенно от далекого шумного мира и свободно чувствовал я себя и не хотел думать ни о чем другом, как только о рыбалке. О судаках.

Всего в нескольких шагах от меня болтались на кукане эти судаки, пойманные стариком. Их было десятка полтора, не меньше. И среди них виднелись крупные — килограмма по два, по три. Течением их качало из стороны в сторону. А у меня, на моем кукане, одиноко замерли всего два судачишка, граммов по триста. Так надо же мне было узнать, как их ловить. И я ждал, пока старик сам заговорит.

Но он молчал. Водка на него подействовала как-то оглушающе — это я видел. Он тупо смотрел в песок, забыв про папиросу. Она тоненько, как спичка, торчала в его толстых, посеченных глубокими трещинами пальцах. Солнце грело, и я уже подумывал, что старик совсем разомлеет и завалится спать. Но он закурил. Покачал головой. И тут начался один из тех монологов, на которые способны только русские.

Я люблю слушать подвыпивших людей. Не пьяных, а подвыпивших. Они откровенны, речь их остра. Но на этот раз хотелось, чтобы старик говорил о рыбе. А он говорил только о себе. Перебирал всю свою жизнь. Началом жизни он, наверно, считал гражданскую войну, подавление астраханского мятежа, тот день, когда ворвался в город на коне и «половинил» направо и налево беляков.

«Вперед!» — кричал старик, и его рука качалась над головой, сжатая в кулак. «Вперед!» Он и сейчас жил тем днем. И в глазах его была беспощадность и ненависть. И я должен был слушать его, не мешать, потому что мне уже становилось не по себе от его яростных воспоминаний. Тем более не по себе, что никого, кроме нас двоих, на длинной косе не было.

«Вперед!»

Неожиданно он успокоился, устало провел рукой по лицу и задумался. Я не мешал ему думать, пошел к донкам. Судак не брал. Попалась только кривая, как сабля, чехонь.

Когда я вернулся к костру, старик хрипловатым, прокуренным голосом негромко пел. Для себя. «Из-под тоненькой беленькой рубашечки подымалась высокая грудь!» Он полулежал на песке и пел эту песню, совсем не подходящую к его возрасту. Костер уже догорал. Чайник давно вскипел. Но похоже было, что старик не собирается пить чай. Он даже не заварил его.

— Эх, парень ты мой хороший! — сказал старик и поднялся. — Сидишь со мной рядом и не знаешь, какая обида меня теснит. Теснит, проклятая! И виноватого нет, и плюнуть не в кого... Может, моя сила виновата. Молодой был. Теперь старуха казнит: поменьше бы болтался. А я всю жизнь работник, да еще на двух войнах был. После гражданской-то на Охотское море подался. Занятно там, ночью выйдешь на палубу — вода светится, а небо черное. Сельдь ловили, горбушу, кету, чавычу. Лосось попадал. Однова попали в такую штормягу, пять ден мотало, — ну, думал, концы тебе, Николай Мазов. Ан нет! И еще три года работал. А потом на Волгу потянуло. Тут я родился. В Николаевском. Матросом поступил на пароход, пассажиров возить. Да надоело грязь за ними убирать. Ушел на баржу. До Астрахани ходил. — Он покрутил головой, засмеялся и подмигнул мне. — «Из-под тоненькой беленькой рубашечки подымалась высокая грудь!» Это я к тому, что лихой был до девок. Как пристань, так и зазноба. Силы было много...

Он замолчал, и, чтобы разговор перешел на другое, я спросил его:

— В то время, наверно, рыбы было больше в Волге?

— А как же... Все иссякает... Плоты гонял. Идешь, идешь, а по берегам деревни, пристани, города, люди. Волга, она большая. Но и плоты надоело гонять. С нефтью ходил. Провонял, как черт! Ушел на катер. Тут уж жена допекать стала. А чего я поделаю? Привык. Все тянет куда-то. Да и чего я дома буду сидеть у бабьего подола? Не для того человек рожден. Но все же год-другой дома побыл, ребятня посыпала. Помогал. А потом, как обошлось, опять — фью!. Только молодца и видали. На Каспий умотал. На рыбные промыслы. Там ценили меня. В бригадирах ходил. Рыбы доставали как надо. А придем на берег — бабы вокруг. «Из-под тоненькой беленькой рубашечки подымалась высокая грудь!» — Все слова, кроме последнего, он пел, а «грудь» произносил резко, словно отрубал, и при этом лукаво подмигивал.

— А на донки не ловили? — спросил я.

— Какие там донки! — Он пренебрежительно посмотрел на меня. — Сетями ловили. Порыбалил там, а тут как раз вот она и война. Пошел Коля, а уже за сорок махнуло. Куда? На катер, снаряды подбрасывать. К Сталинграду. Вот было — я те дам. Дым из ноздрей. Как он бомбил, сволочь! Невозможно днем ходить. По ночам стали. Так он светильники придумал. Висит лампа, и все как днем видно. Бегаешь по Волге, как клоп по простыне, А он бомбит, сволочь! Ну, а как пришло время кончать Паулюса, я уже на берегу был. И там вел себя как надо. Медаль дали. Пришел домой. Чего делать? Не сидится дома. Куда? Кинулся на стройку. Тот же Сталинград и восстанавливал. Больше года там пробыл, а потом опять на воду потянуло. Перемена обстоятельств влекла. И так вот я мотался с места на место до той поры, пока шестьдесят не стукнуло. Мне на работе и говорят: «Пора на пенсию». — «А чего мне делать с пенсией? Я здоровый». — «Положение такое», — говорят. Но я все же поработал еще года три, в другом месте. Ну и там говорят — на пенсию. Ну, думаю, черт с ним на пенсию так на пенсию! Да не тут-то было. Документы нужны, справки всякие. Рабочего стажу нет. Вот те на, думаю, как же так, всю жизнь работал, а стажу нет? Не брал я справки-то. Разве думал, что стариком буду? Да и где их соберу, я мест сто переменил... Это как?

Он плюнул и отвернулся.

— А тут пионеры пришли, в школу зовут, чтоб я рассказал, как беляков половинил в Астрахани. Ну, то есть чтоб про астраханский мятеж им растолковал. Пошел. Тогда ведь что? Тогда вся Астрахань была в кольце. С моря англичанин на военных судах, с другой стороны колчаковцы, под городом белоказацкие банды. Чуешь, куда попал я? Под Черным яром такой бой развернулся, что солнца не видно. «Вперед!» — Старик опять вскинул над головой кулак и затряс им. — «Вперед!» — И неожиданно всхлипнул, утер широкой ладонью лицо. — Кирова видал!.. А когда Деникин пытался занять город, ты думаешь, где я был? Там! А уж потом Черный яр! Нос тебе в глаз! — Он опять провел ладонью по лицу. — А теперь старуха измывается, поедом ест. «Не болтался бы, говорит, так и пенсия была бы как надо, а не на понюшку табаку». А чего я болтался? Я всюду работал, не на чужой, на своей земле. Вот оно как!

Он замолчал, громадный старик, похожий на Хемингуэя. И не ждал моих слов, знал — ничем не помогу. Он разлил остатки водки по кружкам, выпил, обтер рукавом рот, неожиданно подмигнул и, слабо улыбнувшись, запел:

— «Из-под тоненькой, беленькой рубашечки подымалась высокая... грудь!»

1967