Деревянные пятачки

Скелет в лесу

Эту историю мне рассказал попутчик в поезде. Рассказывая, он то и дело повторял: «Мне стало страшно», «с горечью я подумал об этом несчастном охотнике». Говорил он о лесе, какой это был «дремучий» лес, и о себе, что он «горожанин, но любит природу, охотничает», что это его «хобби», и еще другие были слова, и все же он не был рассказчиком. Факты он еще мог передать, но свое состояние, что пережил, перечувствовал, ему было выразить трудно, поэтому он и обошелся набором трафаретных слов, как только дело коснулось самой сути, то есть когда он увидал скелет.

Конечно, ему стало страшно, но это слово еще далеко не выражало того состояния, какое овладело им. И его раздумья — не в тот момент, а позднее — тоже, конечно, не могли ограничиться такими словами, как «с горечью я подумал». Он думал не только об охотнике, но и о себе. Кроме мыслей, которые были довольно поверхностны, им владели чувства — сложные, глубокие, когда он плакал, и звал на помощь, и упал лицом на землю в отчаянии, — эти чувства были, но ни тогда, ни позднее, уже рассказывая мне, он не смог их выразить. Самое большее, что он мог сказать, — «страшно». На самом же деле было то состояние, когда безысходность уже на грани истерики. Вот что с ним было, когда он увидал зимовку под черным крылом столетней ели.

До того он уже два дня плутал по вологодским лесам. Я никогда в этих лесах не бывал. Видал их только однажды с самолета. Летел из Архангельска в Ленинград. Самолет шел на небольшой высоте, и мне хорошо были видны эти северные леса, бескрайние, однообразные, прореженные громадными болотами с блюдцами озер. Помнится, я тогда еще подумал, что вряд ли там бывал человек, — уж слишком много болот отделяло густую чащобу от поселков и деревень. Конечно, зимой на лыжах можно добраться...

Но тогда было лето. Точнее, август. Охотника, как и рыбака, всегда тянет дальше. И он забрался в глушь. У него был туристский компас. В рюкзаке — котелок, сухари, соль, чай, спички. Он не боялся заблудиться, и шел все дальше, дальше, в надежде попасть в такие глухие места, где дичь еще не встречала человека.

Он шел на северо-восток. Если ему попадались болота — а они встречались на его пути — он обходил их и опять упрямо шел на северо-восток. Чтобы вернуться домой, ему надо было только встать спиной к северо-востоку и шагать, шагать на юго-запад, и он вышел бы к железной дороге, а уж там разобрался бы, в какую сторону направиться. Железная дорога была как граница, и в каком бы месте он ни вышел, все равно наткнулся бы на нее. Поэтому он шел уверенно!

В лесу трудно определить расстояние; по тому времени, какое он потратил на путь, можно было предположить, что пройдено уже не меньше десяти километров. Напрямую. И тут как раз начались те места, о каких он мечтал зимними вечерами в городе. Прекрасные места! Глухие. Дикие. То там, то тут со взрывным шумом вылетали тетерки, а то и глухари, и так часто, что он даже перестал удивляться.

И как уж это случилось, черт его знает как, — но он потерял компас. Ему бы следовало привязать его на крепкий шнурок и повесить на шею, — потому что он довольно часто посматривал на него, но ему и в голову не приходило, что он может его обронить. Компас лежал в кармане. Возможно, он опустил его мимо. Такое случается. Если бы он шел по тропе, то смог бы вернуться и найти компас, но шел он напрямик, перелезая через поваленные ветром деревья, обходя заросли, а то и продираясь сквозь них. Где уж тут найти!

Он провел в поисках весь день. Ночью почти не спал. И как только рассвело, снова начал искать. Он даже боялся представить себе, что же теперь с ним будет. Если бы у него с самого начала не было компаса, то он запомнил бы направление по солнцу, но у него был компас, и он так полагался на него, что не заметил, где было солнце, когда он вошел в лес.

Убедившись, что компаса ему не найти, он стал напряженно вспоминать, где же все-таки было солнце, когда он уходил из дому, где оно было, когда он шел по лесу. И вспомнил. Оно было справа, Может, ему так подумалось, что оно было справа. И он встал к нему левым ухом и, уже не обращая внимания на глухарей, которые вылетали чуть ли не из-под самых ног, встревоженно-торопливо зашагал к дому. Ему попадались звериные тропы, он радовался, обнадеживал себя, что это человечьи, но они приводили его к ручьям, к водопою. Тогда, ругаясь, он вламывался опять в чащобу и шел напрямик. Ему, конечно, только казалось, что он шел напрямик... Вот если плывешь в лодке по большой воде, вдали от берегов, не видя их, кажется, что ты не движешься; такое же ощущение появляется, когда идешь по лесу. Ты идешь, но нет никакой уверенности, что ты приближаешься к цели. Тем более нет, если не уверен в точности направления.

Беда его усугублялась тем, что он был горожанин. Городской охотник, как бы он ни любил природу, все-таки дилетант. Деревенский — тот не заблудится. А с городскими охотниками, да еще в таких местах, случается. Вот с ним случилось! Если бы он понимал лес, все эти болота, озера, холмы, яры, то, конечно же, выбрался бы. Но он не понимал, все для него было одинаково.

Он плутал два дня. И пришел в состояние отчаяния. Кричал ли он? Кричал. И ему становилось тревожно от собственного голоса. Думалось, что придет не тот, кто ему нужен. И он замолкал. Он шел, шел и не находил конца лесу, болотам, холмам. К тому же скрылось солнце, его затянуло густой мглой. В степи в такую пору еще можно было высмотреть солнце, но в лесу, из-за деревьев, из-за малого кругозора, это исключено. И, конечно же, он начал кружить. И совершенно пришел в отчаяние. Он даже начал поскуливать, как озябщий щенок. И тут, в таком вот состоянии, он выбрел на маленькую полянку и увидал под старой елью, под ее черным нижним крылом, громадный муравейник, высотою больше человеческого роста. Только потому, что муравейник был такой большой, он обратил на него внимание. А потом к бешеной своей радости разглядел, что это не муравейник, а заимка, или зимовка, или избушка, или черт его знает что, но какое-то жилье, и он кинулся к нему, открыл дверь, вбежал — и в ужасе попятился.

С жердяного топчана, освещенного тусклым светом из оконца, на него смотрел череп в ватной ушанке. Череп лежал на возвышении, от него шло туловище, прикрытое каким-то смрадным тряпьем. В изголовье стояло ружье.

«А-а!» — закричал он. Да, вот тут ему стало страшно. Но это не был детский страх перед черепом. Если уж охотник, хозяин этих мест, погиб, то что же может ожидать человека неопытного? Никогда не выйти ему из этого дремучего леса, он умрет так же, как умер этот несчастный охотник. А хотелось жить, вернуться к семье, в уют, в покой, к работе. В деревню, наконец! К парному молоку! Людей, людей захотелось видеть! Вот отчего ему стало страшно. Вот почему он выскочил из зимовки, и закрыл лицо руками, и завыл, и закружился на одном месте, и упал лицом на землю.

Долго ли это продолжалось? Трудно сказать. Но всему приходит конец. С ума он не сошел. Постепенно успокоился, как бы затих. И тут его посетила полезная мысль: коли есть зимовка, то к ней или от нее должна быть тропа. К людям!

И он нашел ее, заросшую, но все же довольно четкую. И пошел по ней, боясь даже оглянуться на зимовку, но чувствуя ее спиной. Тропа скоро стала теряться в болоте. Среди кочек ее совсем не было. Началась трясина. Он прошел по трясине, не столько опасаясь провалиться, сколько боясь совсем потерять тропу. Он знал: она должна быть на другом берегу болота. И не ошибся. Нашел ее. И зашагал дальше, то подымаясь на увалы, то сбегая с них. Усталости не было, хотя в других обстоятельствах, если бы у него все было в порядке, он давно уже отдыхал бы у костра. А тут и мысли не могло быть, чтобы присесть. Было даже какое-то суеверное чувство: пока идет — будет тропа, остановится — тропа исчезнет. И он шел, шел, переходя по трухлявым жердям ручьи, разводя руками нависшие над тропой ветви ольховника. Да, видно, давно никто не ходил по этой тропе, так давно, что даже жерди успели истлеть. Давно умер охотник...

А тропа вилась и вилась. И вывела его к дороге. К лесной дороге, поросшей травой по колее. Давно и по ней не ездили. Но ездили! Он долго шел по ней. Похоже, что это была когда-то дорога лесозаготовителей, потому что по краям ее рос молодняк, а большие деревья были давно вырублены.

Наконец он устал. Усталость пришла от уверенности, что теперь-то уж он выйдет из лесу. Он развел костер, попил чаю, покурил, и только теперь позволил себе подумать об охотнике.

«Да, — думал он, — мне никогда не приходилось встречать в газетах заметки о таких трагических случаях. Да и вообще о смерти охотников не пишут. А вот, оказывается, они погибают, да еще в каком страшном одиночестве! Когда никого нет, кто принес бы кружку воды, помог больному... Пишут только о том, как охотник-промысловик добывает соболей, куниц, лис, белок, и ни слова о таких несчастных случаях... И, наверно, родные не знают, где он погиб, как». Он все время думал об этом черепе в ватной ушанке. Он вспомнил, что тропа выходила на дорогу как раз в том месте, где протекал ручей, — так что ее нетрудно будет найти.

Он пошел дальше. Уже к вечеру вышел на большое поле пшеницы. Тут лесная дорога влилась в живую, накатанную. И он пошел по ней, блаженно улыбающийся и уже подсмеивающийся над собой, над своими слабостями.

Вскоре показалась и деревня. Дальше крайнего дома он не пошел. Настолько устал. Попросил молока. Старуха вынесла ему парное, в литровой банке. Он осушил ее мгновенно. На крыльцо вышел старик. Сел на приступку. Закурил. Его можно было спросить: какая, это деревня, куда в конце концов он выбрался? Но ему было все равно. И действительно, какая разница, главное — вышел!

Постепенно разговор завязался. И все было рассказано: и о том, как заблудился, и о зимовке, и о скелете.

— Где, где, говоришь, это? — заинтересовался старик.

Он объяснил.

— Так это что же, за кочуринские болота тебя унесло? Эва куда... И увал ты перешел с овражком? И еще дальше был? Так-так... Вот, значит, где подох. Так-так...

— Про кого вы?

— Про дезертира... Прятался тут один в войну...

— Вот как обернулось! — сказал мой попутчик и неожиданно засмеялся.

Я недоуменно взглянул на него: чего он смеется? Череп-то в ушанке есть, смерть и ужас одиночества были? Чего же тут веселого? И понял, почему он засмеялся: не охотник умер, охотника он пожалел бы, тут бы он смеяться не стал... Жестоко? Ну, на это видно, у него были свои основания...

И что удивительно: при всем своем неумении, он все же оказался настоящим рассказчиком!

1967