Деревянные пятачки

Невысказанная благодарность

Получил письмо.

«Уважаемый т. Воронин! Во время войны, в августе 1942 года, произошел со мной случай, запомнившийся мне на всю жизнь. Благодарность к человеку, имени которого я не знаю, тоже храню многие годы.

Сейчас мне семьдесят лет. В бессонные ночи, одна, по-стариковски вспоминая прошлое, я подумала: не могли бы Вы описать этот случай? Может быть, его прочла бы и та, о которой я хочу рассказать. Жизнь моя на склоне, и, хоть запоздало, моя благодарность дошла бы до нее.

Итак, была война. Блокада. Первые воздушные бомбежки. И мы, перепуганные женщины с детьми, выбегали из своих квартир, но почему-то не спускались в бомбоубежище, а оставались на лестничных площадках и молча стояли в темноте, будто опасность здесь была меньше, чем в квартире. Почему это мы делали, не знаю. Может, помогало единение. Все мы были беззащитные, перепуганные. И только позднее стали уходить в бомбоубежище. Удивительно, как быстро у моего старшего сына — ему было семь лет — выработалось предчувствие опасности. За несколько минут до начала тревоги он уже начинал нервничать, торопить меня, хватать за руки, тянуть вон из квартиры, и мы бежали в бомбоубежище. И только успевали спуститься, как начинался вой сирен.

Бомбоубежище находилось в полуподвальном помещении с тяжелыми сводами. В нем сын успокаивался. Становился оживленнее. Заводил игры с ребятами и возвращался ко мне с осколком снаряда. Их достаточно было на улицах. И ребята хвастали друг перед другом, у кого больше, обменивались. Какое тогда было напряженное время! Никто не улыбался. Создавалось такое впечатление, будто у всех одинаковые лица. Это не только от опасности. От голода. Мой старший сын находился в детском садике. Конечно, и там было с питанием тяжело. Но все же кое-что детям перепадало помимо карточек. Как-то пришла я к сыну, и он рассказал мне о заведующей садиком. Она умерла и пролежала весь день в комнате, где играли дети. Умерла от голода, не посягнув на детский паек.

Весной сорок второго шла я, с трудом одолевая горбатый мостик через Фонтанку у Летнего сада, и встретила подругу. Она с трудом узнала меня: такая я была страшная. Плача, она рассказывала о муже; он умер и вот уже целый месяц лежит дома, и она никак не может его похоронить, а на улицу вытаскивать, чтобы подобрали и свалили в общую могилу, не хочет.

Это все страшное я к тому Вам рассказываю, чтобы Вы поняли, из какого ада я вырвалась с семьей — с матерью и двумя детьми. Но радости не было. Тупое безразличие владело нами, верно, потому, что и мама, и я были дистрофиками. Муж мой с первого дня войны был в армии, на Ленинградском фронте.

Сначала мы ехали на пригородном поезде. Нас перегоняли с ветки на ветку, пока мы не попали на линию, ведущую к Ладожскому озеру. По ней мы доехали до пристани. Здесь очень долго ждали парохода. Не мне Вам говорить, как было опасно в ту пору плыть по Ладоге, так что, думается, и нечего бы спешить, ну, а что было позади? Вечером погрузили нас, всех эвакуированных, в трюм. Тесно и темно было в нем. Плакали дети, стонали больные. И так всю ночь. И только об одном я, да и не только я, а все матери, молила судьбу, чтобы не обнаружили наш пароход немцы. Слава богу, этот ужас нас миновал. В дождливое, холодное утро вышли мы на берег. Нас тут же погрузили на машины и привезли в чистое открытое поле. Там были эвакуационные пункты. Нам выдали хлеб и сыр. Шел дождь, а укрыться было негде. Мы с мамой, как могли, прятали детей, а сами мокли, зябли, хотя и стояла середина лета.

До поезда мы тащили свои пожитки сами. Станции не было. Сгружались у железной дороги и тут, прямо среди поля, ждали поезда. Подошел товарняк. И мы поехали на Тихвин — Вологду — Пермь — Свердловск. Очень долго мы ехали. В вагоне нар не было, сидели на своих вещах. Устраивались кто как мог. Поезд то медленно тащился, то часами стоял на полустанках. Теперь у меня в памяти все сливается в какую-то однообразную, без впечатлений линию. На каких-то станциях вылезали, чтобы получить скудную еду. На каких-то остановках удавалось выменять у выходивших к поезду местных женщин вещи на молоко или творог. Самым трудным для нас было влезать в вагон по приставной лестнице. Мама все чаще стала жаловаться на нездоровье. Ослабла и я. Хорошо, были в вагоне сердобольные женщины, которые как-то умудрялись на остановках, где-нибудь в канаве, наскоро прополоскать бельишко моего малыша...

В Свердловске я узнала, что поезд поедет в Сибирь, Мне же надо было в Уфу, на завод. По специальности я — чертежник-конструктор. Пришлось выгружаться. Вокзал был переполнен, да и сил не было перетаскивать вещи, так и просидели всю ночь на перроне. Мимо с двух сторон проходили поезда. Мой малыш каждый раз вздрагивал, когда рядом проносился гудящий освещенный паровоз.

Утром никак не могли сесть на нужный нам поезд, Все были переполнены. С трудом удалось уговорить железнодорожников пустить нас на открытую платформу рядом с паровозом. Посреди платформы стояла какая-то большая машина под чехлом, а вокруг нее было свободное место. Мы там и разместились. Так ехали сутки до Челябинска. Днем было жарко от июльского солнца. Ночью не спали, боялись пожара. Из паровозной трубы летели на нас искры. Томительна была эта ночь.

В Челябинске я со старшим сыном пошла получать по талонам еду. Пока разыскали пункт, где ее выдают, прошло немало времени. И когда пошли обратно, все пути оказались забитыми длинными составами. Обойти их было невозможно, и мы стали подлезать под вагоны И только успели выскочить из-под одного состава, как вагон резко дернуло и поезд пошел. Всего какая-нибудь секунда промедления, и могло случиться непоправимое.

Когда вышли на свой путь, то нашей платформы не обнаружили. Сынишка заплакал, я была в отчаянье. Но все обошлось благополучно. Ее отцепили от состава и поставили на запасной путь. Там мы и нашли своих. И снова пришлось пробиваться к каждому поезду. А вагоны переполнены. Люди ожесточены. Не пускаю нас — четверых, да еще с вещами. Но, как и везде, нашлись добрые люди, потеснились и приняли. И снова мы едем. Теперь уже до самой Уфы.

Но и это еще не конец. Оказалось, завод, куда меня направили работать, находится в пригороде, в двадцати пяти километрах от Уфы. Туда надо ехать рабочим поездом. И вот в ожидании этого поезда мы сидим в станционном скверике. Уфа расположена вверху, ее и не видно. Мы сидим внизу. От нас видна только речка Белая. Надо было пройти в город, но не было сил даже двинуться. У мамы на руках спит малыш. Чтобы не думать ни о чем, да и скоротать время, я достала детские книжечки и стала читать старшему сыну. Вот тут-то и подошла к нам та, ради которой я пишу Вам это письмо. Ей было лет шестнадцать. Теперь, при воспоминании, видится мне, что была она небольшого роста. Лицо широкое. Миловидвое. Волосы светло-русые. Я понимаю, таких примет недостаточно, чтобы у Вас возник ее облик, но если она прочтет Ваш рассказ, то вспомнит все, связанное и с нею, и с нами. Да, вот еще — по-моему, была она молчалива, но слушала очень внимательно. И что еще характерно для нее, так это в критическую минуту быстро принимать решение.

Она села рядом со мной и в ожидании поезда попросила что-нибудь почитать. Разговорились. Она оказалась рабочей с того же завода, куда у меня было направление. Живет она в городе и ежедневно ездит на работу. Вот так мы познакомились. Когда подошел наш поезд, девушка помогла нам погрузиться. О чем мы говорили в пути, я уже не помню, скорей всего я ее спрашивала: все же новое место, новая жизнь...

Поезд остановился на маленькой станции Моторная.

— Выходите, а я буду выбрасывать ваши вещи, — сказала мне девушка. — Поезд стоит недолго.

Она выбрасывала из тамбура вещи, я принимала, и, Когда она выбросила последний мешок, поезд тронулся, и девушка, и мать с детьми поехали дальше. Я закричала, стала махать руками. Но поезд уходил все дальше и дальше. Рабочие толпой проходили мимо меня. «Не волнуйтесь, этот поезд скоро вернется обратно. Конечная остановка недалеко, — утешали они меня. — Жаль только, что девчонка опоздает на работу».

Прошло около часа, и поезд действительно вернулся. Какое это было счастье, когда на площадке показались мать с детьми. Я обнимаю их, целую, будто не виделись целую вечность. Поезд идет дальше. И вдруг мать спохватывается и говорит: «Боже мой, я ведь забыла в вагоне твою сумочку!» А в ней были все наши документы, карточки, деньги, без чего нам не жить. Я вскрикиваю, не знаю, что мне делать. И в эту минуту девушка прыгает на подножку вагона. А поезд идет. И с каждой минутой все быстрее. И вот уже последний вагон поравнялся с нами и пошел дальше. И там впереди показывается на площадке девушка и прыгает. Бежит к нам. И у меня в руках моя сумка. Я хочу что-то сказать доброе девушке, но она уже бежит к заводу. «Ну ничего, ничего, — думаю я, — мы еще встретимся. Я еще отблагодарю ее...» Но отблагодарить мне не удалось.

Завод был огромный. Цеха расположены далеко друг от друга, и вход в них строго по пропускам. Два года я проработала на этом заводе по двенадцать часов, без выходных. Приходила я задолго до работы, чтобы у проходной найти ее, когда рабочие идут на завод или выходят, но разве найдешь, увидишь, когда идут тысячи. Имени я ее не знала. И так было нехорошо мне. Там умер младший сынишка. Умерла мама. Казалось бы, такое горе должно было заглушить думы о девушке, о том, что я не поблагодарила ее. Не сказала простое сердечное спасибо. Но нет, не покидали они меня. Не покидают и теперь, когда прошло уже столько лет.

Может, Вы напишете об этом рассказ. Может, та девушка, теперь она, конечно, пожилая женщина, прочтет его и напишет Вам, и мы встретимся, и я скажу ей то, что должна была сказать тогда. Пожалуйста, напишите об этом!»

Вот такое письмо. И подпись. И адрес. Не откликнуться на такой зов нельзя. О доброте идет речь. О человеческой благодарности. Но как написать рассказ, если я не был участником его? Как войти в духовный мир незнакомого мне человека? И все же стал думать, как написать, Пробовал то от первого лица, то от третьего. В форме монолога. Описательно. И все получалось нежизненно, схематично, надуманно, хотя в основе лежал самый что ни есть жизненный материал. И вдруг осенило: да зачем же придумывать? Ведь речь-то идет о том, чтобы та девушка узнала, что ее помнит женщина, которой она помогла когда-то, так не проще ли и не правильнее ли напечатать письмо, которое я получил от той женщины? Может быть, среди тысяч, которые прочтут эти страницы, окажется и та, ради которой они написаны, и теплая волна доброго чувства дойдет до нее, заставит все вспомнить и с тихой радостью принять запоздалое «спасибо», рожденное в бессонную ночь.

И вот письмо напечатано. И я приобщен к нему и, как та незнакомая мне женщина, томительно жду отзвука на него в надежде, что та, которой оно предназначено, прочитает его и снимет и с моего сердца добровольный груз невысказанной вовремя человеческой благодарности.

1975