Деревянные пятачки

Единственная ночь

Выше катерок пробиться не смог — начались перекаты, и поэтому капитан дал команду пристать к берегу, и пассажиры — их было пять человек — с рюкзаками и вьючными сумами сошли по доске на обрывистый склон, после чего катерок развернулся и пошел обратно.

Отсюда изыскателям следовало пройти еще километров десять до своего участка, и они пошли, привычно выстроившись гуськом. Впереди шагал начальник отряда, стройный, легкий на ногу инженер. Высокая, жесткая трава путалась в ногах, и время от времени начальника сменял идущий за ним. Всех легче было последнему. Он шел по готовому проходу. Последним был старший техник Коля Кунгуров. Ему недавно исполнилось двадцать три года. Для других такой возраст, возможно, и не имел особого значения, но для Кунгурова, у которого все в жизни было продумано, этот возраст определял его служебное положение — он был старшим техником. Свою жизнь он строил продуманно. Он знал, в каком возрасте станет инженером, начальником отряда, когда старшим инженером партии, главным инженером экспедиции. Знал, когда женится, когда появятся дети и сколько их будет. План предусматривал все.

Но жизнь есть жизнь, и, хотя женитьба не была запланирована в двадцать три года, это не мешало Кунгурову пристально поглядывать на высокую геологиню, идущую впереди. Ему хорошо были видны ее сильные, длинные ноги. Иногда он даже чуть отставал, чтобы еще лучше было видно ее всю, с крутыми бедрами, светловолосую, в легкой косыночке. Он знал, что нравится ей, нравится настолько, что она сама не раз с ним заговаривала, и все поглядывала на него, и в ее глазах он видел веселую улыбку. И знал: от него зависит — быть счастливой геологине или не быть. То есть пожелай он жениться на ней, и она не задумается, пойдет за него. И он женился бы, она тоже нравилась ему, но, согласно плану, жениться ему было еще не время. Только добившись должности старшего инженера партии, он мог позволить себе семью. А так и думать нечего...

— Ты чего отстаешь? — крикнула ему геологиня. Саня ее звали.

Она и лицом была хороша. Правда, хотелось, чтобы глаза были чуть побольше, но и такие годятся — голубые кусочки в густых ресницах, этакие небесные шмели. И рот у нее был какой надо: когда улыбалась, то все зубы, и верхние, и нижние, сверкали, не то что у других — только нижний или верхний ряд.

— Идем быстрей, — сказала она, — смотри, какая туча!

Туча надвигалась на них с другого берега, вылезала из-за сопки. И хотя края у нее просвечивали, но в середине она была черна и плотна. Похоже, несла грозу.

— Боишься? — спросил Кунгуров.

— С тобой-то? — Она дождалась, когда он подошел. — С тобой не страшно.

— И со мной вымокнешь.

— Так ведь с тобой! — она шла напрямую и не скрывала своих чувств.

И он весело засмеялся, глядя в ее шмелиные глаза. Все же занятная деваха. Потрепаться бы с ней, но так, чтоб никаких осложнений, но где там! Только сунь палец, как всю руку отхватит.

А туча все больше нависала. Но им повезло. Даже не пришлось и палатку ставить. На берегу оказался домишко, то ли бакенщика (потому что в хорошую воду катера подымались намного выше), то ли рыбака — маленькая халупка с крышей и одним оконцем, затянутым сохатиным пузырем. И они, все пятеро, с криками и смехом кинули к нему.

И только успели добежать, как тут же посыпал крупный дождь, и словно для того, чтобы он заработал как надо, его подхлестнуло такой яркой молнией, что все в халупе стало белым, и лица у всех стали будто из гипса, и только шмелиные глаза у Сани еще больше потемнели. И озорно дрогнули, когда над самой крышей лопнул гром. И тут сразу хлынул навесной ливень. И стемнело. И уже больше за весь этот день не стало светлей. И без перехода наступил вечер.

Изыскатели были рады-радешеньки, что так вовремя и подвернулся этот домишко. И совсем не беда, что нет двери, главное — крыша над головой, и такая прочная, что дождь шпарит вовсю, слышно, как полосами стегает по ней, и она не протекает. Чего же еще? Поэтому люди шутили, смеялись, засветло поели, правда всухомятку, но это дело привычное. А когда стемнело, стали устраиваться ночь. Топчан уступили начальнику отряда, а сами на полу. Конечно, не мешало бы кинуть хотя бы лапника и травы, но где же в такой ливень достанешь, но можно и так — под голову рюкзаки, а накрыться палаткой. Это том, когда придут к месту работы, устроятся как сдует, — там база, там и спальные мешки, а пока и так хорошо. Растягивайся во всю длину. Почивай...

Совсем непреднамеренно, но уж так получилось, что Кунгуров оказался рядом с Саней.

— Жестковато, — сказал он, укладываясь поудобнее.

— Ничего, — ответила она и придвинулась к нему поближе. Это потому, что ей мешали ножки топчана. Но Кунгуров понял по-своему. Он было отдалился от нее, но натолкнулся на колени геолога Макарова. Они были острые и холодные, и Кунгуров невольно приблизился Сане. И оказался рядом с ее лицом, так близко, что чувствовал ее дыхание. После чего уже уснуть не смог. Первым захрапел начальник отряда, и сразу же загудел вслед за ним геолог Макаров, не отстал и тихоня Соколов, стал посапывать между двумя храпами. Но ни Кунгуров, ни Саня и не думали засыпать. Дыхание их было чуть приметным, затаенным.

Стало так темно, что даже проем двери слился с ночным мраком. Гроза ушла, но дождь все шумел и, как видно, не собирался переставать, и поэтому в домишке было особенно уютно. Кунгуров пошевелился и нечаянно коснулся руки Сани, и замер, не убирая своей руки. И она свою не отодвинула. Так они, прислушиваясь друг к другу, пролежали несколько минут. Кунгуров подумал было, что вся эта затея ему ни к чему, но мысль оказалась вялой, и ее тут же осилило чувство молодости и желание близости, и он положил свою ладонь на Санину руку. И тут она не сбросила его руку, но и никак не ответила, будто спала или не заметила, хотя Кунгуров-то отлично знал, что все это не так. Он понимал: идет извечная игра в Он и Она, и осторожно, затаив дыхание, поглядел в ее лицо. Было темно, и все же он увидал ее глаза — взблеснувшие белки. И потянулся к ней и, когда его лица коснулись ее легкие волосы, обнял ее. И она готовно прижалась к нему.

Говорить что-либо, даже шепотом, он опасался, чтобы кто не услышал, но, собственно, говорить было и не о чем, и незачем. Шел разговор рук... Черт, как бешена колотилось сердце!

— Ты любишь меня? — донеслось до него.

— Да... да... — тут же ответил он и поцеловал ее, не сразу найдя губы, сначала в щеку, а потом уже и в губы.

— Ласковый мой... любимый...

В эту минуту начальник отряда стал чертыхаться, греметь спичками. Зажег клок бумаги. Оказывается, его зажрали комары. А они их и не заметили. Запахло дымом. И опять все стихло.

«Надо ли, надо ли мне это? — лихорадочно думал Кунгуров, чувствуя близость Саниного тела. — Это слишком ответственно в отряде, на работе. На виду у всех, могут быть осложнения...» Но мысли были как бы сами по себе и не играли никакой решающей роли, а руки... С какой жадностью они сжимали ее пальцы, приближали ли к себе. Она разрешала себя целовать, отвечала на его поцелуи.

— Нет, это черт знает что! — вскричал начальник отряда и стал чиркать спички, жечь бумагу.

И туг стали один за другим ворочаться и ругаться геолог Макаров и тихоня Соколов. Стали курить, чтобы отогнать комаров. И лишь теперь Кунгуров заметил, ка горит у него накусанный лоб. С обеих сторон от него слышались шлепки — это лупили себя по лбу и по щекам его друзья. Сожгли всю бумагу, завесили проем палаткой, но сна уже не было. Да и начало светать. А дождь все шел и шел, размеренный, однообразный, и под него все незаметно уснули. Уснул и Кунгуров. Сквозь легкое забытье он слышал, как кто-то гладит его по щеке, понимал, что это Саня, но так хотелось спать...

А когда проснулся, то уже было солнце, от туч даже и следа не осталось. В проем двери было видно чистое небо. Веял ветерок. И от солнца, от этого легкого ветерка трава быстро обсохла, и изыскатели, не задерживаясь, пошли к своей базе. До нее было уже не так и далеко.

Кунгуров опять шел позади всех. Перед ним шагала Саня. Он глядел на нее, вспоминал прошедшую ночь во всех ее подробностях, как она прошептала: «Ласковый мой... любимый...» и поцелуи, и все это значило, что если бы он находился с ней наедине, то ему ни в чем бы отказа не стало, и это его настораживало. Так недолго и жизнь поломать, разрушить хорошо продуманный жизненный пан. «Нет, так дело не пойдет», — думал Кунгуров и усмешливо поглядывал на Саню.

И еще вспомнилось ему: когда выходили из домика, она подошла к нему и в ее взгляде было откровенное выражение радости. И это тоже ему не понравилось, было похоже, будто она одержала над ним победу. И не просто так одержала, а хочет заарканить его. Может, и у нее был свой план?

«Нет-нет, не выйдет, хотя она и славная, — думал Кунгуров. — Таких девчат поискать. Но рано мне еще, рано...»

Несколько раз Саня оборачивалась, глядела на Кунгурова, но он делал вид, что не замечает ее взглядов, а однажды даже демонстративно отвернулся.

Еще раз встретился с ее взглядом уже на подходе к базе. Она нарочно задержалась. На этот раз ее взгляд выражал смущение и растерянность. Она что-то хотела сказать, но Кунгуров опередил ее.

— Ох, сейчас и пожрем, — нарочито грубо сказал он и пробежал мимо, объясняя по-своему ее растерянность и смущение: прикидывается, а возможно, и на самом деле смущена, осуждает себя за легкомысленное поведение. «Ласковый мой... любимый...» — сказанула же такое. Да, своей готовностью любить его она произвела совсем обратное действие. Теперь, утром это было ему особенно ясно. Впрочем, если даже она и искренна была в своем чувстве, то все равно, все равно не время для семьи.

На этом Кунгуров прекратил свои раздумья и с этой минуты на Саню не глядел, не говорил с ней, если даже и оставался наедине, и взглядом скользил так же безразлично, как если бы глядел на рядовую сосенку в глухом хвойном лесу. И Саня, конечно, поняла, что та единственная ночь их сближения оказалась для нее случайной и кончилась там же, в тесной халупе. Вскоре Саня перебралась в другой отряд, и Кунгуров забыл ее.

Но что удивительно, вспомнил, когда прошло много лет, когда он уже достиг положения старшего инженера партии, был женат и, согласно плану, имел ребенка, — так вот, он вспомнил Саню совсем неожиданно для себя. Сидел дома, от нечего делать читал Чехова и натолкнулся на рассказ «Шуточка», и когда прочитал: «...как ветер доносил до нее слова ”я вас люблю, Наденька“», вдруг вспомнил маленькую халупку, вспомнил, как хлестал ливень, и жаркий шепот: «Ты любишь меня?» — «Да, да...» — «Ласковый мой... любимый...»

Так никто никогда больше его не называл — любимый. Никто. Никогда.

В этот день он крепко поругался с женой. Кричал:

— Ты вышла замуж за меня только потому, что я был старшим инженером! Ни разу не назвала любимым! Черт тебя побрал бы! Зачем ты выходила за меня замуж, если не любила?.. — и еще много всяких слов, и справедливых, и несправедливых, выкрикивал он, но от этого легче ему не становилось.

1976