Деревянные пятачки

Волевой прием

Каждый из нас троих — Буйков не в счет — только об одном молил судьбу, чтобы Никольский, этот сутулый, с узкой спиной парень, не сбился с пути, вывел нас к лагерю, потому что мы плутали уже вторые сутки и силы наши были на исходе.

В тайге заблудиться легко, если к тому же окажется самонадеянным и не очень опытным ведущий. А у нас как раз таким и оказался начальник отряда Буйков. Если бы мы знали раньше, что у него дерьмовая ориентация, то по крайней мере я бы, как мальчик с пальчик, заранее набрал в карман белой гальки и посыпал наш путь, чтобы вернуться обратно. Но мне, как и остальным, и в голову не приходило, что Буйков плохо ориентируется и заведет нас в непролазную глушь, где в самом деле нога человеческая не ступала. Верили ему. Всегда думается, что начальник больше знает.

То, что мы заблудились, стало ясно часов через пять, когда ввалились в какой-то сырой распадок с захламленной речушкой. К тому же Буйков, всегда серьезный и даже несколько высокомерный, тут как-то глупо улыбнулся и растерянно спросил:

— Куда идти-то?

Хотя нас уже не только сжирало сомнение, но где-то прорастала и недобрая уверенность, что мы заблудились все же окончательного, как тупик, вывода не было, что Буйков не знает пути. Теперь же все сомнения отпали, и мы глядели на него так, будто он нарочно сыграл с нами нехорошую штуку.

— Странно, по времени мы должны бы уже выйти к Амгуни, а это разве Амгунь?

Он стоял перед нами высокий, в добрую сотню килограммов, с красным, распаренным лицом. До этой минуты я как-то не задумывался над его недостатками. Все в нем казалось мне достойным начальнического поста. Поэтому я брал его целиком, взаглот. Я не люблю волосатых, но у Буйкова даже его волосатые пальцы, казалось, внушали силу. А вот теперь, выходит, силы-то и нет. Стоит и растерянно улыбается, будто потерял казенные деньги.

— Как вы думаете, где Амгунь?

В другое бы время мы хохотнули, — что может быть глупее такого вопроса! Но тут нам было не до веселья. Уже смеркалось, и лес казался гуще, и до потной спины пробирался холодок. Под утро мог ударить заморозок. Да и жрать нам хотелось. Так что было совсем не до смеха, когда он спросил, как мы думаем, где Амгунь.

Амгунь — большая быстрая река — нам нужна была для того, чтобы попасть на ее берег. Там лагерь! Чтобы забраться в палатку, поближе к печке, и обжигаться горячим чаем, попутно расправляясь со свежей лепешкой. Завхоз давно уже переправил наши манатки и экспедиционное имущество по реке на лодках и теперь нервничает. Еще бы! Каша с мясными консервами остыла, уже вечереет, а нас все нет! Черт дернул нас увязаться за Буйковым, — не не хотелось мокнуть в воде. К тому же Буйков сказал, что пути от силы километра три. И мы пошли за ним и уже намесили верный десяток. И после этого он нас спрашивает, где река.

Не знаю, как другие, но я сразу вспомнил тот путь, который мы прошли, покинув лагерь. За все время нам не попалось даже звериной тропы. Сначала мы продирались сквозь тальниковые заросли в поймах пересохших рек, хпюпали по марям — болотам на вечной мерзлоте; потом пошли один за другим ручьи, и каждый ручей надо было переходить вброд, потому что мы и не подумали прихватить топор, чтобы сделать мосток. И, мокрые, мы потели и мерзли и снова потели и мерзли. Но тогда еще никто не знал, что Буйков заблудился и ведет нас наугад, — думали, ну и путек нам выпал! Утешали себя тем, что в тайге готовых троп нет. Тут асфальтировать некому. Так что ничего, терпели. А теперь, оказывается, он нас завел и еще спрашивает:

— Как вы думаете, где река?

— А откуда нам знать, — так грубовато ответил ему старший техник гидрометрист Николай Барсуков и содрал с ноги сапог, чтобы вылить из него воду. — Мы за вами шли.

— Да, мы за вами шли, — с упреком в голосе вежливо сказал Заозерский.

Тогда и я включился, выразил свое недоумение.

— Куда же нас занесло? — сказал я.

Еще оставался Федор Никольский, четвертый, кроме начальника, узкоплечий, сутулый топограф. Он ничего не ответил. Он даже не обернулся, когда Буйков сказал: «Как вы думаете, где река?» Он сел на валежину и стал сворачивать козью ножку. А мы уставились на Буйкова. Теперь он начал оглядываться — наверно, надеялся увидеть Амгунь. Или услышать ее шум. Она шумит, как идущий поезд. Но где там, тишина. Только свистит в ветвях ветер. И все...

— Так куда же нас занесло? — еще раз спросил я. Мне не очень-то нравилось оставаться голодному на ночь. Холода я не боялся — костер свое дело сделает, но еду не заменит.

— И сам не пойму, — признался Буйков. — Шли вроде правильно. И через марь перебрались, и пять ручьев пересекли...

— Шесть, — негромко поправил Никольский, раскуривая цигарку.

— Как шесть? — удивился Буйков.

— Так, шесть, — спокойно ответил Никольский.

— Если так, то надо идти назад. Перебраться через последний ручей и свернуть вправо... Но, странно... Товарищи, кто-нибудь из вас считал, сколько мы перешли ручьев?

— А откуда я знал, что надо считать, — ответил Николай Барсуков. Он теперь из другого сапога выливал воду. — Вы вели!

В другое бы время Буйков сделал ему замечание за грубый тон, но тут промолчал. Мы с Заозерским ничего не ответили. И он понял, что мы тоже не считали.

— Не может быть, чтобы мы пересекли шесть ручьев, — в раздумье сказал Буйков. — Я же считал...

— Шесть, — уверенно сказал Никольский. Цигарка у него раскурилась, и он с наслаждением затягивался.

— Ну, что ж, тогда пойдем обратно, — сказал Буйков.

— А вы уверены, что выйдете на последний ручей? — спросил Никольский, не глядя на Буйкова.

— Ну а почему бы не выйти? — сказал Буйков.

— Если знаете, ведите, — сказал Никольский.

Буйков посмотрел на компас и сказал:

— Вот так надо идти, — и показал рукой. — Вы согласны?

Никольский согласился, и мы пошли назад, еще не сознавая, что Буйкову нельзя доверять.

Наверно, с час мы брели, а ручья все не было. Стемнело. А ручья все не было.

— Стоп! — крикнул Барсуков, и мы тут же остановились. — Где ручей-то?

— Я на северо-запад шел... Должны были выйти на него... Я не мог сбиться с направления...

— Вы взяли выше его истока, — сказал Никольский.

— Почему это вы решили? — раздраженно спросил Буйков.

— Действительно, откуда это вам известно? — тонко выкрикнул Ваня Заозерский.

— Пора устраиваться на ночлег, — не глядя на них, спокойно сказал Никольский.

Да, пожалуй, это было самое разумное, потому что никаких надежд попасть в этот день в лагерь не оставалось.

— Никогда не думал, чтобы начальник отряда мог заблудиться! — наверно, чувствуя безнаказанность, а может, от страха, задыхаясь, крикнул Заозерский. — Кому сказать, не поверят! — Его остренький нос посинел и стал похож на клюв.

Буйков удивленно посмотрел на него и промолчал. Нам же было не до них. Никольский выворачивал из земли сухостойную сосенку. Ему помогал Барсуков. Я драл бересту. Ночь длинна, дров надо много.

— Давай запасай дрова! — крикнул Заозерскому Барсуков. — Чего стоишь!

И Заозерский стал помогать. А Буйков, как сел на валежину, так и сидел. Он думал.

Через полчаса уже вовсю полыхал огонь, делая наши лица то светлыми, помолодевшими, то осунувшимися, почерневшими. Говорить мы ни о чем не говорили. Хотелось есть, поэтому лучше было молчать. Никольский лежал на пышной охапке сосновых лап, упрятав длинный нос в сомкнутые руки. Буйков все сидел, устремив взгляд вниз. Наверно, думал о том, как выбраться к лагерю, а может, думал о том, как это могло случиться, что он заблудился. А может, только делал вид, что думает, а на самом деле ни о чем не думал. Отдыхал. Барсуков как лег спиной к огню, так и не пошевельнулся. Спал. Пытался заснуть и Заозерский, подложив руки под голову, но ему было неловко, и он все ворочался. Мне же почему-то спать не хотелось, и я глядел на огонь и подсовывал ему прутья и палки, чтобы он горел ровно, чтобы тепло шло от него во все стороны. Сеял мелкий снежок, будто кто манной крупкой сыпал. Вокруг костра было темно, и над головой было темно, как под черным зонтом.

— Не могу понять, как могло получиться, что я сбился с пути, — сказал Буйков. — Мне очень неудобно перед вами.

Я промолчал.

— Вы на меня сердитесь?

Я опять промолчал.

— Да, ужасно глупо получилось...

До меня донесся тяжелый вздох.

— Бывает, — сказал я, потому что дольше молчать было неловко.

— Главное, правильно шел.

— Хорошо бы завтра к обеду добраться в лагерь.

— Да...

— Вы знаете, куда идти?

— На юго-запад. Там должна быть Амгунь. Но ведь вы понимаете, река могла отвернуть. У Амгуни слишком большая миандра. Мы можем идти параллельно ее руслу, Но где-то все равно выйдем.

— Значит, вы не уверены?

— Ничего, все будет хорошо.

— Мы даже ружья не взяли... Есть охота.

— Спите, отдыхайте... Все хорошо будет.

Легко сказать, спите, отдыхайте, когда сверху сыплет крупа, спину обжимает холод и в животе пусто, как в порожней бочке. Я долго не мог уснуть. Перебирал в голове всякую всячину и, конечно, тоже думал о том, где может быть наш лагерь. В лесу выстрел слышен далеко. Завхоз наверняка должен стрелять. И он бабахает! Но мы не слышим. Значит, подходяще забрались.

— Интересно, на какое расстояние разносится выстрел в лесу? — спросил я Буйкова.

Он не ответил. Спал. Так сидя и спал, опустив голову. И Заозерский наконец успокоился. И меня потянуло в сон. Я подкинул еще несколько сухих валежин, сверху придавил сырьем, чтобы не так быстро сгорели, и закрыл глаза. Уснул я быстро, но спал тревожно, несколько раз просыпался от холода, подкидывал дрова и снова засыпал.

Проснулся от громкого разговора. Было около восьми, но темень стояла совсем ночная. Сыпал мелкий сухой снег. Надо бы еще подремать, но сон уже развеялся, да и обстановка не располагала понежиться, и я закурил и стал слушать, о чем они там...

— Я не настаиваю, как решите, — сухо сказал Буйков.

— Мы же надеялись на вас как на каменную стену! Доверились! А вы? — тонко выкрикнул Заозерский.

— Странный вы человек, Женя. Будто я нарочно сюда завел... И на старуху бывает проруха...

— К черту с вашими поговорками!

— Я бы не советовал вам так со мной разговаривать, — еще суше сказал Буйков. — Я не теряю надежды вернуться.

Заозерский быстро взглянул на него, чего-то сообразил и вежливо сказал:

— Извините, я немного не в себе... Нервы.

— Так что же вы предлагаете? — спросил Барсуков.

— Я советуюсь. Давайте подумаем вместе.

— Из этого следует, что вы не знаете, куда идти, — медленно сказал Барсуков.

— Ориентировочно я знаю, но ведь вы же понимаете, я не имею права рисковать вами без вашего согласия‚— как-то невразумительно ответил Буйков.

— Значит, не знаете, — в раздумье сказал Никольский, заводя часы и прислушиваясь к их тиканью. — Тогда я вот что вам скажу. Я пойду сам по себе. Кто хочет, может идти со мной. Но предупреждаю: ни в чьих советах не нуждаюсь! И еще, чтобы не хныкать, если кто пойдет за мной. И ни в чем не упрекать меня. Я никого не зову. — Голос его звучал негромко, но властно.

Теперь было уже утро — еще неясное, но деревья все же начинали выделяться из тьмы, и метров на десять все довольно хорошо просматривалось. Никольский поглядел на небо, сориентировался по чуть побледневшему его краю и направился от костра. И сразу же за ним шагнул Заозерский.

— Я с вами! — крикнул он Никольскому.

Но тот не обернулся, будто и не слыхал. И тогда Заозерский побежал.

Барсуков постоял, прижмурив глаз, сплюнул и пошел за ними. И я пошел. (А чего еще оставалось делать?) Последним за нами двинулся Буйков — как бы безмолвно свергнутый правитель.

Тайга в этом месте была ничуть не лучше и не хуже, чем на других участках, только труднее было идти, потому что еще до конца не рассвело, и Никольскому приходилось часто сворачивать, натыкаясь на буреломные завалы. Но шел он уверенно, и мы еле поспевали за ним. Не знаю, может, так уж создан человек, чтобы в трудную минуту хоть во что-нибудь или кому-нибудь верить, но мы даже повеселели, прыгая за Никольским, потому что он шел как бы напрямик к нашему лагерю, столько у него были уверенности.

До этого он ничего из себя не представлял. Большие того, производил впечатление этакого длинноносого хлипкого парня. Он был как бы всегда в тени. Работал без брака, но и без производственных взлетов. За обеденный стол садился последним, в то время как мы всегда шумно усаживались первыми, занимая лучшие места. Поэтому он садился на углу, и мы подшучивали, что он никогда не женится. И остроумием он не отличался, —по крайней мере никто из нас не слышал, чтобы он рассказал хоть какой-нибудь анекдот. Правда, он обладал одним качеством, которое было известно только мне. Как-то мы с ним остались вдвоем, чтобы дополнительно поснимать пойму в месте перехода, и, сидя вечером в палатке, я предложил ему сыграть в шахматы. Если можно так выразиться, я был лидером в нашем отряде, даже Буйкова обыгрывал, и мне представлялось довольно занятным сыграть с Никольским — если, конечно, он умеет играть, хотя бы правильно двигать фигуры.

Он взглянул на меня, и тут впервые я увидел, какой у него внимательно-холодный взгляд. Молча он придвинулся к столу, и мы стали играть. До этого я ни разу не видел его за шахматами и, честно говоря, удивился, когда он уверенно выбросил в ответ на мой ход свою фигуру. И с этой минуты понял, что с ним надо быть начеку, а через полчаса убедился, что он в шахматной игре беспощаден и жесток. Он громил меня, жертвуя своими фигурами, устраивал ловушки, и на лице у неги не было ничего, кроме холодной сосредоточенности. Он теснил меня, и я метался, не зная, как избежать поражения. Все у меня рушилось, гибло. И я не заметил, как он поставил своего коня под моего короля и ферзя. Я взглянул на него смятенно, надеясь, что он даст мне возможность переходить, как-то выбраться из этого страшного положения, но тут же отбросил эту мысль. В отличие от нас, порой шумно выражавших свои восторги, Никольский был замкнут. Лицо у него словно окаменело, и взгляд стал еще холоднее.

В этот вечер я проиграл ему столько партий, сколько мы с ним сыграли, и ни разу он не улыбнулся, не хлопнул себя от радости по ляжкам, как это было принято у нас, нет, он словно расправлялся со мной. И под конец мне стало неприятно не только играть с ним, но даже находиться в одной палатке.

— Я не знал, что вы так здорово играете, — почему-то обращаясь к нему на вы, сказал я.

И вот теперь он вел нас. И не только у меня, но, как видно, и у других не было ни малейшего сомнения, что он нас ведет правильно. Хорошо ведет! И мы бездумно доверились ему и если о чем мечтали, о чем молили судьбу, так лишь о том, чтобы он не сбился со своего пути.

Между тем уже рассвело, и на сердце стало веселее. Я знал, первому идти всегда легче, чем идущим за ним, но на этот раз как мне, так и другим нетрудно было шагать и прыгать через ветровал, следуя за Никольским.

Я не заметил, перешли мы шестой ручей или не перешли, но местность стала посуше. Солнце подымалось все выше, и уже потливо залоснились стволы и безлистные ветви берез и осин, и ожившая мошкара стала донимать нас, и все чаше мы курили, но дым помогал мало. А мокрец его совсем не боялся и залезал даже в рот. За все время пути Никольский ни разу не обернулся — мы видели только узкую его спину, которая качалась перед нашими глазами. И то, что она так упорно качалась, вселяло в нас еще большую уверенность, что мы идем правильно и, как говорится, и году не пройдет, как мы будем в лагере.

Неожиданно лес расступился, и мы увидели каменистый склон сопки. Это было для нас так же внезапно, как если бы мы вышли на Амгунь, только, конечно, совершенно в обратном значении такого открытия. Да, уж чего- чего, но выйти к сопке мы не стремились. Как известий, большие реки в тайге текут в долинах меж двух хребтов. Так вот мы вышли к одному из них, только на кой черт он нам сдался!

— Это куда же ты привел нас? — в отчаянье вскричал Заозерский.

— Действительно, куда же вы нас привели? — недоуменно оглядывая каменистую осыпь, спросил Буйков.

Никольский ничего не ответил и полез по обрывистому склону.

— Куда вас понесло? — с плачущим выражением лица крикнул Заозерский.

Никольский обернулся и недовольным голосом сказал:

— Отдыхайте. — И полез выше.

Пока его не было, мы успели перекинуться несколькими горячими словечками, потому что у Заозерского и Барсукова появились сомнения. Я же почему-то верил Никольскому, да и что еще оставалось делать — куда идти, я не знал.

— Он бросил нас! Завел и бросил! — кричал на ме Зняаозерский.

— Зачем же ему бросать нас?

— А убежал от расправы!

— Не знал я, что ты дурцев!

— При чем тут дурцев? Мы зря его отпустили!

— Да вон он спускается, — сказал Буйков, — замолчите.

Никольский легко сбежал к нам, сел в стороне и закурил, что-то прикидывая.

— Ну что? — спросил Заозерский, будто это и не он говорил, что Никольский нас бросил.

— Через час выйдем на Амгунь, — ответил ровным голосом Никольский.

Мы переглянулись и радостно заулыбались.

Удивительная вещь, пока Буйков был начальником (собственно, он и теперь оставался им, хотя главным в нашей таежной одиссее уже не был), то казался каким-то значительным, чем-то таким неуловимым отличался ото всех нас, сейчас же этот ореол с него слетел, как пыльца с бабочки, и уже Никольский казался мне значительным и очень толковым. И я глядел на него и находил в его лице черты решительности, внутренней силы, собранности, и даже тонкий хрящеватый нос внушал нечто суровое и волевое. И, оказывается, лоб у него был выпуклый и высокий, чего я не замечал раньше. «Отчего это? — думал я. — Ведь на самом-то деле ничего в Никольском не изменилось. Каким был вчера, таким выглядит и сегодня. Значит, что же, наверно, во мне произошли какие-то сдвиги? И, к моему позору, не в мою пользу?..» Я хотел разобраться, откуда это у меня, в общем-то, у человека, ненавидящего подхалимаж, но Никольский вдавил каблуком окурок в землю и зашагал от сопки в лесную чащобу. Я видел, как Буйков, прежде чем отправиться в путь, сориентировал по компасу направление, по которому пошел Никольский, и только после этого двинул за ним. Что ж, от такой подстраховки мне стало только веселее. Теперь надежда уже совсем окрепла, а час, который предстояло нам прошагать, — что такое час? — он пролетит быстро, особенно когда знаешь, что тебя ждет миска горячей каши, сдобренная мясными консервами, и пол-литровая кружка сладкого чая. И если хочешь — еще одна кружка и еще одна миска, и так до тех пор, пока сердце не ляжет на живот. И мы легко прыгали через валежины, раздирали кусты, спотыкались, падали — не без этого, и все дальше уходили от сопки, и с каждым шагом все ближе становилась Амгунь.

Прошел час, но ее еще не было. Прошло еще шесть минут, и у всех у нас поползли губы к ушам, когда мы остановились на берегу нашей красавицы. Никогда я еще не глядел на нее с таким удовольствием. А она, как обычно, быстро несла свои воды. Они расплывались, растягивались, вили воронки, втягивали всякий сор, несли его к берегу, топили. И все это освещало проглянувшее солнце: и реку, и тот берег с песчаной косой, и сопки с белыми вершинами, и кривун, на котором мы стояли, — и нам хорошо было видно всю излучину реки и в ту и в другую сторону. И мы вертели головой и в ту и в другую сторону и мрачнели — лагерем и не пахло. Но все же нас это не очень расстраивало — к реке вышли, а теперь-то уж доберемся!

— Надо идти вверх, — сказал Буйков, — я отлично помню эту излучину. Она находится между старым и новым лагерем.

И мы пошли вверх, но теперь уже впереди шагал Буйков, а Никольский позади него.

В таком порядке мы и в лагерь пришли. И, не умываясь, сразу же кинулись к столу и стали уминать вчерашнюю кашу, пить чай, хватать со сковороды горячие лепешки.

Никольский, как обычно, подошел к столу после всех и сел на угол — уж такое всегда ему доставалось место. Я сидел рядом с ним и, чтобы ему было поудобнее, чуть потеснился.

1971