Негасимое пламя

IV. За порог

– Серебра, небось, захочет, – выплюнула Милолика и зло покосилась на Пройду, точно он вместо волхва требовал у неё звонкой деньги.

– Не захочет, – отец собрал хлебной коркой остатки каши. Он ни на кого не глядел, только в свою плошку. – Сказал, сам даст.

Тётка зло фыркнула. Хворостина так и осталась сегодня нетронутой; все теперь странно глядели на Яра, даже бабка, даже братец Ладмир, которому всегда до младших дела не было. Глядели да судили невесть зачем. Пройда помалкивал. Что б они ни говорили, отвечать-то волхву он сам станет. И уж знает, что скажет.

На что ему та волшба? На что отчий дом покидать, топтать пыльные дороги, с неживыми спорить? У старого Драгана рубаха, может, и богатая, а глаза всё одно усталые и печальные. Нет уж, пусть Митара в ученики забирает. Ладмир унаследует отцовское поле, Волк станет ремеслом заниматься, а Яру милее всего охота. Плохо ли?..

– Соглашаться надобно, – отец тяжко вздохнул и взглянул прямиком на Пройду. – То великая милость. Драган Белогородский – среди волхвов первый, и был, и есть.

– Ну и что с того? – спокойно спросила матушка. Все мигом к ней обернулись. – Ремесло у него трудное, опасное. К такому душа должна лежать.

– Был бы дар божий, а душа-то ляжет, – подала голос бабка.

Пройда не стерпел.

– Не ляжет! – сердито крикнул он со своего места, наклонясь вперёд, чтоб его все видели. – Я охотником буду, а в волхвы не хочу…

– Цыц ты, – шикнула на него бабка. – Может, жизнь-то твою Матерь сберегла, чтобы Премудрому вручить!

Матушка встала, уперла руки в бока.

– Возмужает – сам решит, что ему с жизнью своей делать!

– Ты, Мара, за себя говоришь, не за сына, – строго сказал вдруг отец. – Когда такое бывало, чтоб кого из нашего люда волхв себе в ученики просил? То великая судьба, не чета нашей тихой доле. Что ж, отказаться заради материной юбки?

– А на что та великая судьба? – горько спросила матушка. Обернув руки полотенцем, она принялась разливать по плошкам горячий кисель. – Где великость, а где счастье…

Тишина повисла в горнице – только и слышалось, как потрескивают лучины в светцах. Из-за печки выглянул Бурый, поморгал блестящими глазами, да и спрятался обратно. Мать поставила перед Яром плошку со сдобренным мёдом киселём. Будь всё как всегда, хлебать бы ему пустой, да не со всеми за столом, а в углу, наказанному. Всё вверх дном…

– По мне, так неча позориться, – процедила тётка. – Куда нашему-то неслуху да к волхву в обучение? Оглянуться не успеешь, как вернёт и серебро назад попросит…

– Молчала бы! – прикрикнула на неё матушка.

– А что мне молчать? Как есть, так и говорю!

– Вот ещё б тебя спросил кто! – мать недобро сощурила глаза и прибавила: – Повилика!

Тётка аж задохнулась, и бабка тоже. Отец хватил кулаком по столу, да так, что Волкова плошка, уже пустая, подпрыгнула и грянулась об пол.

– А ну! – рявкнул он. Рядом испуганно запищала Забавка; Пройда на неё шикнул и тихонько взял за плечо, чтоб успокоилась. – Чтоб не слыхал я такого!

– То сестрице своей скажи, – мать поджала губы.

– Так ты ж отпускать не хотела, – тётка медово улыбнулась. – Вот и я говорю – не след.

– Я навидалась, что неживые с людьми делают, – матушка сказала, как отрезала. На Милолику она и не глядела вовсе – только на отца. – Разве ж можно в такое ремесло – да родного сына?

– Неживые волхвов боятся, – угрюмо сказал отец.

– То кем быть надо, чтоб даже неживые боялись? – тихо спросила мать.

Отец молча встал из-за стола, поправил лучину в большом светце. Пламя заметалось, точно пойманная в силок пичуга; качнулись вместе с ним зыбкие тени на стенах.

– Долг у меня перед мудрым, – глухо проговорил отец. – Права ты, матушка. Видать, боги так захотели…

Он склонил голову перед резными ликами и, не сказав больше ни слова, вышел из горницы. Будто бы все голоса с собой забрал: надула губы Милолика, сердито сопела бабка, матушка молчала, только глядела так, что, кажется, самый печной огонь перед ней стелился и кланялся. Братья и сёстры, видя такое дело, как воды в рот набрали. Забавка, совсем перепуганная, льнула к Пройде и тряслась как осиновый лист. Неужто впрямь поверила, глупая, что он уйдёт?

Перед сном матушка подошла к его лежанке, ласково укрыла тёплым мехом и поцеловала в лоб. Яр не стал отворачиваться, до того она была непривычно тихая и строгая.

– Не пойду я никуда, – прошептал он ей. – Мне и так хорошо.

Матушка долго смотрела на него, точно увидала впервые. Молчала.

– Как ты скажешь, так и будет, – ответила она наконец. Задула лучину и ушла.

Спал Пройда беспокойно. Вновь виделся ему затянутый мглой Гиблый лес. Плакала на пеньке чужая девчонка, а чёрный клок сумрака тянул к ней дымные пальцы. Беги, не беги – всё одно, не добраться до хищного тумана, не прогнать прочь… Едва сомкнулась на человечьем горле мёртвая хватка, лютый мороз продрал по коже, ударил в грудь, вышиб остывающее дыхание. Не спас ни медвежий мех, ни тепло, скопившееся за день в горнице. Сон уж ушёл, а холод остался; он пробрался в жилы, в самую кровь, и добычу оставлять не хотел. Только сомкни веки – и тут как тут недобрый двойник, скалится, царапает стылый воздух дымными когтями…

Надрывно завопили первые петухи. Сердце колотилось в груди шумно и неровно; казалось, весь дом слышит. Яр плотнее завернулся в тёплый мех, уткнулся взмокшим лбом в бревенчатую стену. Дрёма снова на него напала, хоть и неохотно. Что было сил бежал он через обернувшийся мороком лес – вперёд, к далёкой меже, враждебно выгнувшей против него свои когти. Она так и высилась впереди, неприступная, недосягаемая, точно холодною чертой от него отделённая. Меж столбов стояла бабка, укоризненно качала седой головой.

– Тут впору своего волхва держать, – сказала она Милоликиным голосом. – Да куда нашему неслуху в обучение?..

То ли нога запнулась о торчащую из земли корягу, то ли сил не стало дальше бежать. Ринулась навстречу гнилая листва, жгуче заныли колени. Межа дрогнула и пропала в сплошном тумане. Двойник, ухмыляясь, шагнул навстречу, сложил на груди холодные руки.

– Почто пришёл, волхв?

Не ему то было сказано. Лже-Яр растаял облаком чёрного дыма; сумрачная тень вытянулась вверх, будто язык пламени, обратилась незнакомым рослым мужчиной. Может, таков был старик Драган, пока время не выпило весь цвет из длинной косы, а может, то вовсе чужак явился из-за холодной черты. Борода у него была на поморянский лад – короткая и жёсткая, точно угольком кто обвёл строгие губы. Волхв шагнул из-за Яровой спины, протянул к двойнику раскрытые ладони; небывалый светлый огонь расцвёл меж них призрачными золотыми лепестками. Пройда глядел на незнакомца снизу вверх, заворожённый пойманным в человечьи руки солнечным светом. В страхе пятился неживой, шипел, заслонял от пламени перекошенное лицо; он сделался жалким и хрупким – только тронь, и развеется зыбким туманом… Миг – и он пропал совсем, как не было.

Волхв протянул Пройде руку, помог подняться. Ладонь у него была твёрдая и горячая. Выступила из мглы межа – ровнёхонько между ними, в полушаге от обоих. Нельзя за неё заступать. Нет за ней ничего, кроме беды…

Снова закричали петухи. Вторые. Яр сел рывком, оперся спиной о стену. Что во сне мстится, в том правды мало. Он не видал, как Драган прогоняет неживого, не видал, как старик прищучил полудницу; где ему знать, какое оно – волшебное пламя? Выпутавшись из-под меховой накидки, Пройда спрыгнул с лавки и неслышно пробрался к бадейке с водой; плеснул себе в лицо, зачерпнул ладонями, жадно выпил. Отражение рассыпалось бледными осколками по потревоженной глади. Разве можно увидать во сне то, чего наяву никогда не знал?

Боги глядели на него со своей полки огненными глазами. Яр несмело приблизился к ним; лучинка, устроенная позади деревянных ликов, почти уже догорела. У Вельгора под самой бородой стояла плошечка с мёдом, в котором застыли золотистые пшеничные зёрнышки; Омиле упрямая тётка всё повязывала на косы цветные ленты. Перед Семарой неизменно лежали сухие полынные веточки, а Стридару отец всякий раз, как случалось большое счастье, оставлял цельную серебряную деньгу. Премудрый глядел на Ладмирова сына не то сурово, не то лукаво: осмелишься, мол, или духу не хватит? Огонь в его глазницах казался теперь бледным и текучим, как привидевшееся во сне волшебное пламя. Когда боги дают какой дар, то уж, наверное, с умыслом…

Тут впору своего волхва держать…

Язычок пламени, глодавший лучинку, дрогнул и погас.

Пол больно ударился в колени. Всё вокруг подёрнулось тьмой, молчаливой, пустой и холодной.

***

– Да что ж опять с тобой! А ну просыпайся!

Сердитый тёткин шёпот хлестнул по ушам, точно холодной водой окатил. Яр кое-как подобрался; на ладонях осталась пыль, налип мелкий сор. Вместо лавки – холодный пол; немудрено, что он так замёрз. Милолика глядит волком, недоверчиво хмурит светлые брови. Думает, он её дурит; не поверит, что ему в самом деле худо…

– Ты что ж, негодник… – тётка глянула выше и ахнула, будто упыря увидавши: – Боги милостивые! Твоя, что ли, работа? Ох я тебе…

Она дёрнулась было оттягать Пройду за ухо, но тут же передумала и побежала будить отца. Яр, не будь дурак, перебрался на лавку. Остывшая лучина торчала в коготках светца чёрным пёрышком. Поверят ему, что он её не трогал? А почто тогда пришёл сюда из своего угла?

«Почто пришёл, волхв?..»

Поди разбери, что привиделось, а что на самом деле было. Яр обхватил себя за плечи; в рубашке он совсем озяб, будто не в доме сидел, а посредь поля в лютый мороз. Спустился с полатей отец, выслушал Милоликины жалобы, глянул тревожно на сына. На шестке остывшей печи высек живой огонь, запалил свежую лучину; шепча молитву, заменил прогоревшую на новую.

– Рассветёт скоро, – тихо сказал он и повернулся к Яру: – Волхв придёт.

– Знаю я.

А что тогда говорить – не знает. Куда он отсюда, от сестёр, от братьев, от матери и отца? От бабки с её страшными байками, от увальня Бурого, да хоть от вечно злой тётки? От высокого речного берега, поросших медвяными травами холмов, мглистых лесов и золотых полей? Когда б отец взял да повелел – стало бы легче, но он молчал. Глядел, как разгорается всё ярче божье пламя.

– Хочешь с ним? – глухо спросил отец. – С волхвом? В ученики?

Яр из упрямства помотал головой. Теперь-то уж точно нахмурит отец широкий лоб, хватит кулаком по белёному печному боку, повелит своей волей… Но он всё молчал, и молчал, и молчал, а за оконцами наливался светом будущий день. Вот-вот встанет солнце. Хлынут на поля и луга ласковые золотые лучи, заголосят петухи, проснутся, примутся за работу люди. И будет так сегодня, завтра, послезавтра, много-много дней…

– Как сам решил, так и говори, – сказал отец.

Склонил перед богами голову, прошёл мимо изумлённой Милолики, распахнул дверь в сени. С улицы потянуло утренней прохладой. Яр спрыгнул с лавки, на глазах у тётки стянул со стола краюху хлеба, принялся грызть. Кусок в горло не лезет, а надо. Милолика молча налила ему в кружку молока. Матушка выглянула с полатей, бледная, усталая, будто и не спала вовсе. Проворно спустилась, села, простоволосая, рядом с сыном, обняла за плечи тёплыми ладонями.

– Каково тебе, хороший?

Яр проглотил застрявший в горле комок.

– Всё ладно, матушка.

– Рубашка-то вся грязная, – она покачала головой, стряхнула ему с рукава серую пыль. – А ну, погоди, новую принесу.

Принесла – и впрямь новую, праздничную, из белёного льна, расшитую яркой синей ниткой. Сама заплела ему короткую косицу, перевязала тесёмкой, шепча наговор на счастье. Яр сидел неподвижно; не тянуло, как за ним водилось, вырваться и удрать. Век бы так было. А оно и будет… Завтра матушка опять возьмётся убрать ему волосы, поправит смявшийся ворот, повелит умыть чумазые щёки. Глянет из бадьи зыбкое отражение, дрогнет, обернётся тем, которому уж не сбыться. Яр прижал к лицу мокрые ладони; холодная вода обожгла кожу, будто жар из печного жерла.

Закричали на дворе третьи петухи.

– Матушка, – тихо, чтоб не слыхали просыпающиеся братья и навострившая уши Милолика, проговорил Яр. – Я вернусь. Выучусь всему и вернусь. Чтобы был в Заречье свой волхв…

Голос дрогнул, сорвался. Матушка улыбнулась печально, обняла Яра крепко-крепко, как никогда прежде не обнимала. Чёрные, как вороново крыло, длинные её волосы пахли летними травами. На белом льне рубашки остались крохотные влажные пятнышки.

– Мара, – послышался от дверей отцовский голос, – пора уже.

Мать не пошла на крыльцо – склонилась над большим расписным ларём, где хранили всё тканое. Братья и сёстры, заспанные, притихшие, высыпали следом за Пройдой в сени – даже Зимка, даже Ладмир. Забавка вертела головой, не понимала ничего и на всякий случай шмыгала заранее носом. Резанул по глазам яркий солнечный свет. Волхв стоял у калитки, опершись на дорожный посох. Ждал. Яр оглянулся на отца напоследок, сбежал по ступеням крыльца. Встал перед стариком, без страха глянул в светлые глаза.

– Ну, малец, – Драган усмехнулся в седые усы, – второй раз спрашиваю: пойдёшь ко мне в ученики?

Медленно, не сводя взгляда с обветренного старикова лица, Яр склонил голову.

– Пойду.

Волхв величаво ему кивнул. Бросил взгляд Пройде за спину, туда, где, безмолвные, остались стоять родичи.

– Ладмир, – старик слегка согнул в поклоне гордую спину, – вот оно как сложилось: было дело, я в твоём доме одну жизнь сберёг, а теперь, выходит, другую забираю. Не серчай. О сыне твоём позабочусь, как о своём. Возьми вот – не в плату, в дар.

Он отстегнул с пояса богато расшитый кошель. Послышались тяжёлые шаги; отец спустился с крыльца, низко склонился перед волхвом. Опустил ладонь Яру на плечо, строго взглянул в лицо.

– Не оплошай, сын. Боги тебе в помощь.

Торопливо подбежала мать, дала в руки туго набитую котомку. Ничего не сказала, только поцеловала в макушку и отступила, стыдливо пряча за спину распущенные волосы. В голос заревела Забавка. Захотелось, как всегда, подойти к ней, утешить, пообещать, что обидчику не поздоровится – а что сделаешь, когда он сам её обидел? Шагни только назад – и всё, уже не найдётся сил пойти за волхвом. Легла под ноги пыльная дорога; через улицу из-за забора зло глазела на Пройду кузнечиха. Да что там кузнечиха – вся деревня, почитай, собралась поглядеть, как волхв уходить станет.

– Золото, – послышался позади изумлённый тёткин голос. – Боги милостивые, взаправду золото!..

У самого частокола Яр не вытерпел – оглянулся. Смотрели на него, кто удивлённо, кто сердито, кто с жалостью. Пройда насупил брови, чтоб неповадно было его жалеть. Он большой уже, нельзя ему реветь! Да и чего реветь-то – пройдёт лето, пройдёт другое, и вернётся он в родное Заречье…

Пусть Забавка ревёт, а он нипочём не станет.