Записки из страны Нигде

Нравственный максимализм

00:00 / 01.10.2017

От перечитывания того, что нравилось когда-то, обычно предостерегают: ты изменился, а некогда любимая книга – нет; возможны разочарование, обида, даже злость и наконец «разрыв отношений» с текстом, который «обманул», оказался вовсе не тем, что в памяти.

Но я обычно рискую. Нет – так нет, прощай и спасибо за то, что было когда-то.

А иногда ведь бывает и – да. Есть у меня дома особенное собрание сочинений Владислава Крапивина: девятитомник, в реале втиснутый в шесть толстых томов. 1992-93 год. Уже Екатеринбург – не Свердовск. Подарил хороший друг. Причем как «подарил» - оторвал от сердца вместе с куском плоти. Вот эти книги берегу и перечитываю.

И недавно опять перечитала «Острова и Капитаны», наверное, самый мой любимый роман у Крапивина. Или, скажем так, - тот, который для меня стоит особняком.

О том времени, о начале восьмидесятых, никто так точно и честно не писал, на мой взгляд. Никому из тех, кого я читала (а я много читала), не удалось настолько отчетливо передать тухлую атмосферу тех лет. Без какой-либо риторики, без словесно выраженной критики. Даже жуткие, по сути своей, образы Поп-физика, Классной Розы – не карикатурные, а увы, абсолютно реальный, я так и слышу их голоса. Так и вижу фигуру класснухи, даже представляю себе, во что она одета (рукава «летучая мышь», шикарные нейлоновые блузки с бантами-воротниками…) Я прямо вдыхаю запах «таверны», чувствую, как пахнет от юного наркомана Камы с его гитарой. Запах неустроенности, беды, бездомья – не телесного, а душевного. Запах мимолетного уюта на краю страшной чужой дороги.

Еще один момент у Крапивина в этом романе показан очень хорошо. Кстати, немного по-другому, но тоже отчетливо прописано это и у другого честного детского советского писателя, гораздо менее известного, - Николая Дубова (того, о котором Виктор Некрасов так хорошо сказал: «Это Дубов, за него никогда не приходится краснеть»). Вся та тухлятина, которая хлынула на нас с начала восьмидесятых и так бурно заколосилась в начале девяностых, - она закладывалась и зарождалась еще в шестидесятые. Тогда, во время «оттепели», все выглядели тонкими и звонкими, все читали стихи и спорили о космосе и поэзии, о физиках и лириках, - так было принято. Но некоторые действительно были такими, а некоторые просто притворялись, мимикрировали в общей среде, чтобы не выделяться. Потому что не читать, не интересоваться наукой, будущим, поэзией, космосом – было стыдно. А вот когда «разрешили» - не читать, не любить «Войну и мир», не мечтать покорить космос, зато любить шмотки, хотеть материального благосостояния и только его одного («деньги, товарищи, еще никто не отменял»), когда внезапно спекуляция из преступления превратилась в достойный способ зарабатывать, - вот тут и потекли какие-то странные тексты с воспоминаниями о том, что «все» занимались фарцовкой, с героическими рассказами о том, как что-то где-то «доставали», как завидовали, как мечтали попасть в магазин «Березка» (где за валюту)… И вдруг накрыло темной тенью: стало казаться, что все кругом было враньем. На самом деле у многих это было временным помешательством, но как же тяжело дышалось в начале восьмидесятых, это не передать… Точнее, почему – «не передать»? Вот Крапивин отлично передал.

Никакого удивления не вызывает образ Алины – которая в шестидесятые вся такая юная прекрасная девушка, безоглядная любовь романтика-Толика, - а в восьмидесятые оголтелая мещанка в самом худшем смысле этого слова. Она такой и тогда была, просто Толик из-за своего идеализма, в своем волшебном мире этого не видел. А потом, когда «разрешили», Алина просто перестала притворяться.

Книга Крапивина отличается, помимо правдивого, не карикатурного и, как ни странно, не осуждающего изображения того мира, еще одним бесценным качеством: она обладает нравственным максимализмом. Его герои не позволяют себе никакой поблажки. Ни на гран самооправдания. Никаких попыток свалить на «обстоятельства», на «не было выбора», на «да ерунда, подумаешь!» Нет, все предельно серьезно. Для себя. Любое недостойное движение собственной души будет отслежено, изучено и квалифицировано. Не все можно исправить, какие-то вещи грузом вины так и останутся на всю жизнь. Но есть способ: надо просто жить достойно и трудиться ради других. С этой самой тяжестью вины, которая не позволит совершить плохой, даже просто не-хороший поступок в следующий раз.

По отношению к другим такого максимализма нет: другие сами за себя должны решать. Но если они будут коснеть в мещанстве, в эгоизме, в жадности, не преодолеют зависть и мелочность, - герой просто их покинет. Оставайся один на один с той неприятной образиной, которая каждый день смотрит на тебя из зеркала. Поймешь себя, изменишься, перелопатишь, сделаешь хотя бы шаг на пути к переменам – тогда приходи, помогу. Не поймешь – прости.

Я вдруг поняла, что очень давно не встречала в текстах такого отчетливого, требовательного отношения к нравственному облику персонажей. На протяжении десятилетий в литературе происходило оправдание жуликов, предателей, трусов, мещан, фарцовщиков, просто не слишком нравственно чистоплотных людей. Ну да, героиня погуливает от мужа, а что, нельзя? Ну да, герой мимолетно и с ленцой занимается сексом с напарницей и еще с парой там, каких-то, ну и еще у него есть жена, а что, это как-то влияет? Здесь сказали гадость, тут походя пнули, там по-свински отнеслись к слабому. На последнем рубеже человечности стоит «циничный» мультсериал «Симпсоны», где все вещи названы своими именами.

Герои Крапивина требуют от себя даже в мыслях чистоты, а большинство современных персонажей не следят ни за мыслями, ни за поступками. Если много маленьких грязинок – то под конец будет сплошная грязь…

И я вдруг устала от этой грязи. Я не хочу входить в чужие грязные мысли, не хочу участвовать, даже воображением, в чужих грязных делишках. Я бросила «взрослые» вещи Роулинг, бросила Стивена Фрая, не смогла еще кучу каких-то, кого просто не помню… Давно, в детстве, мы читали эпиграф к «Капитанской дочке» - «Береги честь смолоду» - и вот молодость ушла, а что с «честью»? Или тогда все притворялись, делали вид, что понимают, что читают, что Пушкин им дорог?

Я так скажу: пусть лучше притворяются, потому что не любить Пушкина стыдно, - чем жить в обществе, где Пушкина не любить не стыдно, а даже почетно.