Записки из страны Нигде

Возраст и пол

02:00 / 12.06.2016

Когда-то очень давно, когда мне было лет тринадцать, я написала «захватывающую» повесть о гордой девушке лет шестнадцати (после восемнадцати, по моему мнению, жизнь заканчивалась), которая бежала из дома на гордом диком мустанге, скакала по необитаемому острову, стала индианкой и потом на пиратском корабле спасла от гибели сто рабов-негров, с которыми основала республику на другом необитаемом острове. Повесть занимала тетрадь в двадцать четыре листа, и я ею очень гордилась. Мама прочитала, вздохнула и сказала: мол, писать можно только о том, что ты хорошо знаешь. Я возмутилась: мне ли не знать жизнь пиратов? Вон, сколько книжек прочитала! Но мама уточнила, что надо писать на основании личного опыта.

Это было ужасно. Начало конца. Катастрофа навеки. Мой личный опыт ограничивался школой. Я даже конфликта не могла для своих героев подобрать, чтобы было по-взрослому. В окружающем мире конфликты, даже у взрослых, были микроскопическими. Какие там дуэли, какая Варфоломеевская ночь, какие испанцы против англичан?..

Великолепные, виртуозные актерские работы в фильмах, вроде «Осеннего марафона» или «Полетов во сне и наяву», предлагали рассматривать в идеальную лупу крошечные человеческие души. Страдающие, по-своему красивые, по-чеховски слабые, - но совершенно мне не интересные. Эти люди жили в мире мелочей.

Кстати, почему я говорю о кино, а не о книгах? Потому что если в кино советские актеры поздней эпохи создавали действительно гениальные работы (другой вопрос – на что эта гениальность была направлена и на что израсходована), то в литературе я не помню ни одного произведения, которое бы меня затронуло. Исключения составляли некоторые книги про войну (ошметки лейтенантской прозы) и «Царь-рыба» Астафьева. Отдельным ужасом стала для меня проза деревенщиков. Она была тяжелой, вязкой, засасывала, как разбухшая глина на осенней русской дороге, - и нагнетала только одну эмоцию: тоску. Ну, затопляют Матёру. А не затопили бы? Руку на сердце положа – проза деревенщиков убедила меня только в одном: «всех утопить».

Да, наверное, это не с лучшей стороны меня характеризует, но из песни слова не выкинешь. Я и сейчас так думаю, как ни ужасно это звучит. Позднее, «открывая» для себя Россию в геологических экспедициях, я видела совершенно другую страну. Условно говоря, это был не Василий Белов, а Джек Лондон, если говорить о литературной призме. И огромную рыбу мы поймали, и над лесами летели, не видя из окна самолета, где кончается зеленое море, и с причудливыми людьми пили и разговаривали.

Но все это случится потом. А пока – никто не сделал так много, чтобы отвратить меня от русской темы, как посконно-портяночные русские писатели-деревенщики. Городская проза была не лучше, скорее – хуже: по языку жиже, по героям – более знакомая и оттого еще более скучная.

Ненависть к эпохе позднего застоя – тема, которую я могу развивать бесконечно, поэтому пресекаю собственную песнь и возвращаюсь к изначальной теме: как писать о том, чего ты не знаешь? О чем не имеешь личного опыта?

Или так: насколько неправа была моя мама?

Столько лет прошло, а этот вопрос до сих пор меня задевает.

Как может молодой человек писать от лица старика?

Как может женщина писать от лица мужчины?

Мне были неинтересны старики – именно потому, что в детстве от меня как-то уж слишком активно требовали их любить и ими восхищаться. Все эти дремучие деды и бабушки из деревенской прозы, с которыми у меня не было ровно ничего общего. По мне так, мало радости семьдесят лет безвылазно жить в закопченной избе и дальше райцентра, и то давно, не бывать.

Мои ранние герои все были очень молодыми. Так продолжалось до того момента, когда необходимость подсунула мне пожилого персонажа.

Это был епископ Ульфила. Мой первый литературный старик. Я писала и удивлялась тому, что мне с ним интересно. Я думала – какой он? Он вообще не похож на меня, у нас нет ни одной точки соприкосновения. Как увидеть мир его глазами?

Рассуждая «технологически», я бы стала предлагать: давайте разберем характер Ульфилы, что для него было главным, какие цели он перед собой ставил, какие качества ценил в людях. Но тогда я этого не делала. Да и сейчас, в общем, такого не рекомендую, разве что для разминки. На самом деле если у вас есть контакт с персонажем, все эти вопросы отпадают. Задавать их не обязательно – вы уже знаете ответы.

Итак, внезапно выяснилось (!), что тебе, автору, не обязательно быть таким же, как твой герой. Понятно, что Хелот из Лангедока отличается от меня образца 1989 года (когда роман писался) весьма условно, он легко мог быть заменен девушкой двадцати пяти лет, а мужчиной является лишь по той причине, что девушка в средневековом мире не могла бы развивать такую активность. Да и прочие мои ранние персонажи – это сплошь я, в мои неполные тридцать, они наделены моим любопытством, моей смешливостью, другими моими качествами, которые я считала в себе прекрасными. Коротко говоря, они были комплиментарными: я описывала идеальную-себя (какой я себя вижу), разбросанную по толпе привлекательных (для меня) персонажей.

Старик-епископ все изменил. Фактически – затормозил меня в этом чудесном полете.

Я любила его. Не стремилась понимать. Фактически – не лезла к нему в душу. Разве что угадывала в нем колоссальную способность к состраданию. Смотрела на него так, словно сидела у его ног. И он заговорил со мной. Это был мой первый опыт того, что я называю «черным ящиком»: я вижу то, что на входе, я вижу то, что на выходе, но я не знаю и не понимаю того, что происходит внутри «черного ящика».

Как писать от лица мужчины, когда ты женщина? А как мужчины пишут о женщинах?

Опыт чтения показывает - плохо. Рассказывать о том, насколько отвратительно мужчины-писатели изображают героинь, какими глупыми штампами они пользуются, было одно время любимым развлечением. Тут можно изощряться до бесконечности, множить примеры и втыкать ядовитые булавки. Помню, например, с каким облегчением я прочитала в «Одиссее капитана Блада», что кареглазая Арабелла была не красива, то есть не представляла собой стандартную красотку, обреченную на роман с главным героем. Ну и?.. Чуть далее выясняется, что она была прелестнее рододендрона, на фоне которого прогуливалась, вращая кружевной зонтик…

Женский персонаж в мужском тексте пассивен. Это не субъект, а объект. В принципе, мужчина-автор смотрит на женщину-персонажа глазами пользователя. Такова же, собственно, вся мужская любовная лирика, в которой воспеваются те части тела женщины и те ее качества, которые могут использоваться мужчиной (в первую очередь, конечно, автором) в своих целях.

Некрасов хоть жалел баб, низкий ему за это поклон. Тургенев не без ужаса показывал, что современный ему интеллигент настолько слаб, что даже воспользоваться женщиной не в состоянии. Ближе всех, мне кажется, понимал женщин Гончаров. А для Лермонтова они были загадочными существами, которых он даже не пытался понять: в лучшем случае он мог относиться к ним как к мужчинам, то есть задирать их и дразнить.

У Пушкина женщина, если это не объект, которым он желал бы завладеть на время, подается исключительно в социальном аспекте. Главная ценность для нее – семья. За семью женщина у Пушкина стоит горой, дальше семьи она ничего уже не видит. Положительные героини Пушкина сохраняют верность мужу вопреки любви или добираются до императрицы, дабы защитить жениха.

Итак, что мы имеем? Мужчины-писатели женщин не понимают и не стремятся понять. Видят в них только то, что может пригодиться им самим. Предполагают, что главное, о чем мечтает женщина, - это замужество и служение им, мужчинам. В тонкую сложную женскую душу не вникают. Потребители, короче.

Если взять эту утрированную схему за образец, то женщине-писательнице нетрудно создать в своей голове образ мужчины-писателя и творить от его лица. Естественно, механистически воспроизводить такой взгляд на вещи не стоит, но если пишешь от лица мужчины и при этом показываешь героиню, то гляди на нее мужскими глазами. Как? Поколения мужчин-писателей тебе уже показали – как. Героиня призвана оттенять героя, позволить ему выступить эдаким кандибобером, продемонстрировать свои лучшие навыки, умение смешить, сексуальную привлекательность и т.п. Например, ее можно спасти. Или загадочно проскакать под ее окном на черном коне.

Еще один момент, важный при создании «не женского» текста: убирать по возможности прилагательные и наречия, забыть о словах «чувство», «прекрасный», «меня охватило…», «душа», «переполняло» и проч. Прием чисто механистический, но работает.

Если взять противоположность, то есть подчеркнуто женскую прозу, то там все будет ровно наоборот. Тонко чувствующая героиня, каждое душевное движение которой нам известно, будет сильнее, умнее, находчивее этих недогадливых, подчас полезных, но зачастую таких беспомощных мужчин. Это касается не только женских романов, но и фэнтези (может быть, в первую очередь фэнтези). Автор не перестает любоваться героиней. Заодно показывает, как мужики сами собой в штабеля укладываются при виде этой неотразимости! А в сражении героиня круче всех, в магии сильнее всех, она практически непобедима. Одолеть ее, да и то условно, под силу только ЕМУ, и с НИМ у нее возникает «чисто мужское» соперничество. И в конце концов побеждает любовь. Или побеждает героиня, тут уж как автору ближе.

Я признаю, мы, женщины, имеем право на реванш. Если про нас писали глупости столько веков, то и мы можем пописать разные глупости про противоположный пол.

Лично я, как правило, не люблю прозу, в которой главным героем является женщина. Мне такой текст представляется негармоничным. Дело даже не в том, что «надо стремиться найти принца и выйти замуж». И не в том, что женские судьбы более однообразны, более печальны, чем мужские, - и все равно так или иначе замкнуты на мужчинах. Мужчина в жизни женщины играет очень большую роль. И как ни крути, а карьеры у женщины, до двадцатого века, толком нет, приключений у нее тоже нет, «у добродетельной женщины нет биографии», у нее даже ног нет, пока не произошла революция в одежде… Поэтому сюжет номер один в ее жизни – мужчина. А вот у мужчины сюжетов в жизни гораздо больше. И эта ситуация переползла на двадцатый век, а поди сломай стереотипы, которые складывались два тысячелетия!..

(Из отличных романов о женской судьбе навскидку сразу назову «Кристин, дочь Лавранса», «Поющие в терновнике», «Унесенные ветром», «Джен Эйр»…).

Взгляд из гинекея, из женских покоев - он как будто «с левой стороны», не оттуда. Может быть, дело в том, что выбирая главным героем своего повествования женщину, мы начинаем с того, что говорим себе: «А дай-ка я напишу про женщину». А почему я, собственно, хочу писать именно про женщину? Ну, потому что я сама женщина и разбираюсь в женской психологии. Вот мне тридцать лет – и моей героине тридцать лет. Только она может делать все то, чего я не могу:

Где гарантии, что моя героиня получится психологически достоверной? Дело только в том, что я женщина и она женщина? Это не гарантия.

Женщина-героиня для тебя такой же незнакомец, как и мужчина-герой. Герой-ровесник так же тебе не известен, как и герой-старик. Мы не из того исходим, если выбираем персонажа, близкого нам по полу и возрасту только потому, что «так мы их лучше понимаем».

Внутри себя писатель не должен, как я думаю, иметь ни пола, ни возраста. В реальной жизни мы дружим с человеком не потому, что он принадлежит к определенному полу, поколению, национальности, сексуальной ориентации. Мы дружим с человеком целиком, вот какой он есть – таким его и принимаем, не разделяя на фрагменты. Кстати, это одна из причин, почему дружба иногда заканчивается, если человек что-то в себе резко меняет, например, вступает в брак. Этим нарушается та цельность, к которой мы привыкли. В некоторых случаях отношения таких зигзагов не выдерживают. Литературные герои, по крайней мере, без нашего разрешения подобных вещей не вытворяют.

Ну так вот, к герою следует относиться как к другу и принимать его целиком. Если он старик и мужчина – значит, писать старика и мужчину.

И еще одно, женщины-писательницы почему-то часто считают, что героя нужно со всех сторон ощупать и забраться к нему в душу. Изучить малейшее его эмоциональное движение. Женскую душу-то мы понимаем, ее-то мы исследовали всесторонне, на собственном примере! А мужская? Ох, бабоньки, сплошные потемки!.. (А мужики и сами себя часто не сознают, не приучены к рефлексии, потому что это лишнее, - сталкивались, наверное, с подобным «ужасным» феноменом?)

Вероятно, мы и в отношениях с нашими партнерами таковы. Но и партнера, и героя тщательно ощупывать снаружи и внутри не следует, они этого не любят. Иногда достаточно просто знать, какие внешние проявления выдаст мужчина на тот или иной раздражитель, а что там у него в душе – «черный ящик».

Лев Толстой в свое время произвел фактически революцию в технологии создания литературного текста. Он выспрашивал у Тани (сестра жены) – что она почувствовала, когда влюбилась, какие у нее были ощущения? Таня ему рассказала, и он описал душевный мир Наташи Ростовой так точно и тонко, что женщины диву давались.

В принципе, опыт Льва Николаевича можно повторить. Только у мужчины не надо спрашивать: «Что ты почувствовал, когда грабитель достал нож?» Его надо спросить: «А ты что сделал? А он? А ты?» - что он почувствовал, этого он сам может не знать. Ну а если знает – не будете же вы мучить его требованием, чтобы он свои эмоции еще и облекал в слова?

Еще раз напоминаю, что все высказанное в этих заметках, - не окончательный приговор, а, скорее, размышления на середине пути.