Записки из страны Нигде

"Без читателя"

00:00 / 19.08.2017

Как-то раз попалось мне такое, безапелляционным тоном высказанное, соображение:

«Иван Ильин из десятков крупных писательских имен выделил четырех, по его мнению, выдающихся ясновидцев и художников: Бунина, Ремизова, Шмелева, Зайцева. В их творчестве глубоко и ярко отразились главные особенности развития русской литературы двадцатого века».

Что-то с этим «мнением» было определенно не так. Не любя Бунина; не читав Ремизова; читав, но не считая Зайцева со Шмелевым чем-то выдающимся, - я признаю свою необъективность в данном вопросе. Однако ж и Иван Ильин – вовсе не непререкаемый пророк, хотя в определенной среде его писания как раз выдаются чуть ли не за священные. Коли Ильин изрек – стало быть, всё! Так и есть! Истина в последней инстанции!

А почему, собственно, истина-то? Ильин, сам эмигрант, перечислил четверых писателей-эмигрантов. Они писали не то для таких же эмигрантов, как они сами, не то для некоей несуществующей России, в которой их читают несуществующие читатели.

Спустя десятилетия эти книги прочли и существующие, реальные читатели из реальной России, и для большинства из этих читателей (не тритонов из Атлантиды, а нормальных читающих по-русски людей) названные авторы откровением не стали. Ну, Шмелев. Ну, Зайцев. Ну, неплохо. Но какое же все чужое, неизвестное! Что за раскрашенный лубок, какая тоскливая, карамельная, регламентированная жизнь, какие нудные «русские народные откровения» этого мужичка Горкина из «Лета Господня», который при молодом барчуке состоит дядькой (сусальные слезки: «барин-отец, мужички – дети евонные…» не верю!)

И это – та Россия, которую мы потеряли? Которую эмигранты «вывезли на подошвах своих сапог»? Даже такой неотесанный тип, как Дантон, понимал: такое попросту невозможно. А эти, вишь, строили какие-то иллюзии…

…И прекрасные эмигрантки, которые чахнут посередь Европы и ищут утешения то в разврате, то в религии, рефлексируя на тему своего бесконечного одиночества: России больше нет, а Париж тоже не родной. Ну нам-то, руку на сердце положа, какое до них дело?

Книга, которая дошла до читателя спустя десятилетия после ее написания, - за очень редкими исключениями безнадежно устарела. Она не стала фактом литературной и общественной жизни. Да, конечно, сейчас уже устарели, например, и Слепцов, и Решетников, и Успенский – да и тот же Короленко. Мало кто станет сейчас добровольно давиться «Антоном-горемыкой». Но эти писатели прочно вписаны в историю литературы и того явления, которое в наших старых учебниках называлось «русским освободительным движением». Именно это обстоятельство и влило кровь в жилы давних литературных призраков. Они, в общем, устарели, но не умерли.

Можно провести странноватую аналогию с древними богами. Пока люди поклоняются Пану – Пан жив. Когда люди перестают поклоняться Пану – Пан умирает. Он еще какое-то время, конечно, просуществует, подъедая, так сказать, остатки былых жертвоприношений и вкушая те крохи, которые ему приносят последние верующие. Но потом наступает неизбежный конец. Умер великий Пан. Финита.

Что-то подобное происходит и с литературными произведениями. Конечно, творения Вольтера уже не столь полнокровны, как раньше, но люди, интересующиеся (скажем так) эпохой Просвещения, не пройдут мимо «Кандида». И таким образом, свои крохи от «верующих» данное произведение получает – и живет дальше. Но если бы «Кандид» не был опубликован своевременно, никто бы о нем сейчас и не вспомнил.

Разумеется, умирают и незаслуженно популярные книги, вроде грандиозного романа (кажется, в четырех томах) авторства аббата Прево. А маленькая повесть «Манон Леско», того же авторства (того же аббата) – живет. И как бледная тень, как факт литературной жизни, шелестит призрачным саваном и грандиозный роман, никому уже не нужный и никем уже не читаемый.

То, что устарело, не будучи опубликованным, не дойдя до читателя, пролежав в столе или в «братской могиле» малотиражного альманаха, - имеет странноватое, гальванизированное бытие. Поклонники такого текста изо всех сил делают вид, что вот! Дожили! О, счастье! Получили в руки шедевр! Теперь все будет иначе! Наконец-то!

Но ведь это самообман. Такой текст будет доставлять удовольствие очень ограниченному кругу любителей, но никакого влияния на общественную жизнь и литературный процесс он не окажет.

И уж тем более никаких «главных особенностей развития русской литературы двадцатого века» подобные тексты не отражают.

Конечно, Бунин – великолепный стилист. Куда круче, чем Фадеев. Тут и спорить нечего. Да только вот Фадеев, при всех его слабостях и недостатках, оказал огромное влияние на массы русско-читающих людей, а Бунин такого влияния и близко не оказал. Именно такие, как Фадеев (и Полевой, и Катаев…) отражают главные особенности развития русской литературы своего века, а Бунин отражает особенности то ли полумертвой литературы предреволюционной России (одно только грязное полотенце из «Деревни» чего стоит… такое же грязное, как сексуальные переживания его прыщавых юных героев), то ли эмигрантские психологические завихрения, нашему человеку – после объяснений – возможно, понятные (в теории), но определенно не близкие.

Ну не могут «дети рабочих и крестьян» от всей души сочувствовать бывшему графу, который стал таксистом в чужом городе, полном неоновых огней и людей, говорящих не на том языке! «Ах, я потерял имение! Я разоренЪ! Мужики сожгли мою библиотеку!»

Да, книги жечь нехорошо. Это мужики погорячились. Но бывший граф все равно душевного, кровного сочувствия не вызывает. Отвлеченно, теоретически, по-человечески, конечно, можно посочувствовать банкроту – но примерить его судьбу на себя советский читатель был не в состоянии. Нынешний российский – ох не знаю. Любите богатых? Нравится в бывшей курортной зоне для трудящихся натыкаться на их заборы и охранников? Никогда не злились на начальство, которое, задержав вам выплату заработанных вами денег, «внезапно» уехало отдыхать на Канары?

А теперь представьте себе, что это граф, он вдруг разорился и стал таксистом? Заплачете над его судьбой? Русский человек, впрочем, отходчив – может и пожалеть. Но только потом.

Конечно, были и не графы, а какие-нибудь заблудившиеся по жизни денщики. (Мужички-дядьки при молодом барчуке – см. сладенький образ Горкина). Да мало ли кто и как! Двадцатый век много судеб перекорежил. Но читатель в России, человек, который не покинул эту страну ни при каких обстоятельствах, который разделял любую ее судьбу, и добрую и злую, - он все равно душой не может войти в судьбу того, кто сделал иной выбор. Только принять к сведению. «Да, и так бывает. Да, не повезло. Да, вишь оно как повернулось». Но это не кровное – это издалека.