Записки из страны Нигде - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Елена Хаецкая (Дух удушения, или Стакан сметаны) #79

Дух удушения, или Стакан сметаны

03:00 / 11.03.2017

Каждый человек принадлежит своей эпохе. Или, как выразился вождь пролетариата, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». В детстве я посмеивалась над этой фразой как над чересчур очевидной.

В принципе, писатель в этом отношении не отличается от людей всех остальных профессий: эпоха-то одна на всех. Поэтому многие писатели так и остаются в своей эпохе, кто памятником ей, кто покосившимся надгробием, а кто и безымянной могилой. Немногие становятся общечеловеческим достоянием, но и здесь вопрос в том, насколько товарищ поддается адаптации. Это как бы и не от него зависит. Некоторые не востребованы одной эпохой и остро востребованы другой, некоторые – писатели на все времена. Вот Шекспира вообще невозможно испортить, любая, самая бредовая постановка или экранизация ничего ему не может сделать плохого. Шекспир абсолютно универсален уже несколько эпох подряд.

Некоторые авторы идут «в связке», и партнеры по связке меняются. Для одной эпохи общее место «Толстой и Ибсен», для другой – «Толстой и Достоевский». Почему? А вот так в мозгах у поколения сложилось, такой запрос послан автору. Понятно, что и Толстого, который с Ибсеном, будут читать как-то иначе и про другое, нежели того Толстого, который с Достоевским.

Любопытным памятником эпохи внезапно предстал Ромен Роллан. Я начала читать его книгу «Воспоминания» не потому, что живо увлекаюсь творчеством Роллана, а по единственной причине: реализую свое Право Читателя «читать что попало» (что под руку попадется). Ну и еще, честно говоря, люблю мемуары.

Воспоминания Роллана вдруг открыли мне глаза: я вообще-то терпеть не могу литературу Франции конца XIX – начала XX вв., и теперь, кажется, могу сказать – за что.

Роллан все написал сам.

Давайте почитаем вместе!

Он сам замечательно сказал об этой эпохе. У него только одна ошибка: он из этой эпохи не вырвался. То, что он поднялся над своим веком, - утешительная старческая иллюзия. Его многословие, пафосность, исключительно серьезное, до комизма, отношение к себе, - все это родимые пятна того удушливого времени, которое отвращает нормального живого человека своим буржуазным подушечно-перинным многопудьем. Так и хочется бомбу подложить или хотя бы начать Мировую войну!

Цитата:

«Мне бы хотелось проанализировать ощущение «краха», которое столько раз хватало меня за горло на том культурном и обеспеченном Западе, где прошла моя юность. В этом моем чувстве не было предвзятости. Я не привносил в него ту бессознательную чванливость представителя неотесанной расы, которая сделала Жан-Кристофа, ирокеза, несправедливым к цивилизации, претившей ему с первого же мгновенья. Я знал эту цивилизацию, принадлежал к ней, мое тело и дух были пропитаны ею. Потребовалось расстояние – годы пребывания в Риме, - чтобы я стал различать запах гнили, витавший над этими прекрасными, тщательно обработанными полями… Нет, я ошибаюсь… С самого отрочества я с омерзением чувствовал этот запах на пальцах и в одежде. Но я считал, что он неотделим от человеческого существования, и без всякой радости мирился с нм. Лишь после двухгодичного лечения солнцем и одиночеством, вдали от домашнего очага, я ощутил, вернувшись домой, запах смерти и начал неистово отбиваться от него.

Но что же оскорбило меня в той культуре, которая так и не пришлась мне по мерке (хотя я стал более снисходителен ко всему тому, что умирает, - ведь умираю и я сам..)! Быть может, я когда-нибудь отвергал свободный дух Франции – этот фруктовый сад, цветущий и плодоносящий вот уже десять веков, эту прекрасную осень, это удивительное влечение к интеллекту, умение жить, которое передается от поколения к поколению на нашей избранной земле? Нет. Но я остро чувствую, чего ему не хватает: бескрайних просторов, глубин, морского ветра, горного воздуха, тесного контакта с девственными силами природы, постоянных воздушных потоков, идущих от неизведанных, могучих массивов, присутствия Судьбы. С пятнадцатилетнего возраста… меня отравляло зловонное дыхание современного материализма.

Есть материализм напористый, грубый, но здоровый и бодрый, - таким был материализм энциклопедистов, таков в известной степени материализм большевиков в СССР. Ему сопутствует могучий, отнюдь не привередливый аппетит человека, умеющего оценить накрытый стол и не страдающего несварением желудка. Но у материализма восьмидесятых годов (19 в.) была больная печень и испорченный желудок, он был насквозь пропитан пессимизмом и неизлечимым разочарованием… <Далее несколько пафосных цитат из тогдашних властителей дум, вроде Ренана, в стиле: «Франция угасает, не мешайте же ее агонии!» >

Я не читал этих приводящих в отчаяние слов; но я дышал тем духом отрешенности, который, проникая из душ мастеров в души простых смертных, приобретал, как это только и могло быть, разлагающие формы моральной опустошенности и цинизма. Представьте себе страх и ужас непорочного, одинокого и беззащитного подростка, которому прямо в лицо веет дух небытия! Я цеплялся за край бездны. Там, внизу, под своими ногами, я видел грязное логово, в котором копошились люди. Я видел их всех, похожих на стадо животных, которые совокупляются и убивают друг друга, скрывая под мишурой цивилизации свою звериную сущность. В одной из моих «Сказок», или «Философских новелл», задуманных после возвращения из Рима в Париж, законодатели парижского светского скептицизма и иронии – Ренан, Жюль Леметр, Баррес и другие – изображаются заброшенными на пустынный остров. Вынужденные обстоятельствами, они в мгновенье ока срывают с себя лохмотья и обнажают свои дикие инстинкты страха и жестокости.

И я увидел, что великое лицемерие законов, нравов, религий, искусств только прикрывает печальную наготу этой подлой и жестокой природы одного из самых немощных порождений земли, которому удалось благодаря своей наглости, благодаря своему хитрому, лживому и изворотливому уму стать владыкой мира. Слабый, безоружный, умирающий от отвращения, я чувствовал, как меня затягивает это скопище людей. А беспощадный луч света, брошенный на историю человечества, показал мне, что жизнь повсюду питается смертью…»

Продолжать можно долго, потому что Роллан ужасающе многословен. Он говорит о своем личном опыте как о чем-то уникальном, но чувство, которое испытывает юное существо, столкнувшись с «лицемерным, насквозь прогнившим, полным лживых, неведомо кем придуманных правил», - оно и в Древнем Риме было такое же, и в хипповской тусовке ничем не отличается. Ощущение своей исключительности и доходящая почти до комизма серьезность, когда автор говорит о себе, - вот ответ на вопрос, почему я считаю французских авторов той эпохи скучными.

Однако нельзя сказать, что такая серьезность не встречается и в наши дни.

Впервые я ощутила неуместность подобного отношения к себе в девяностые, когда какой-то эстрадный мальчик, из тех, что мяукали тогда на радио бессодержательные песенки- однодневки (сейчас их можно ностальгически послушать на радио «Дача»), с натугой морща гладкий лобик, рассуждал о «своем творчестве». Он так и говорил – «мое творчество». У меня тогда от смеха слезы потекли.

А совсем недавно наткнулась на запись в социальной сети. Писал какой-то неведомый мне автор о своем творческом процессе. Писал в открытой записи, и там тоже была эта звериная серьезность и тоже «мое творчество». Только – молодец! – он не был столь многословен. У Роллана еще и десятки эпитетов, выстроенных в ряд, как павловские солдаты на плацу.

Кстати, а что не так с роллановскими эпитетами?

Я скажу – что. Они пошлые. Кто-то – чуть ли не Пушкин в тоге литературного критика Феофилакта Косичкина (но могу ошибаться) говорил о подобных писателях: они никогда не скажут просто «дружба», не прибавив к этому «сие священное чувство». Вот и Роллана непременно «человек» - «сие слабейшее творение природы»… Посмотрите, много ли нового сообщают эти эпитеты? Нельзя ли без ущерба для смысла сократить их до одного-двух вместо десяти? Сколько банальщины вываливает на бедного читателя автор – а зачем? Нет, ему важно передать малейшие душевные движения того прыщавого юнца, который двести лет назад маялся от скуки где-то в буржуазных кварталах Парижа и, как и ваша покорная слуга в аналогичном возрасте, определенно не знал, о чем можно писать, живя в чрезмерно благополучных условиях.

Читать подобные мемуары полезно, но тягостно. Полезно потому, что там содержатся разнообразные, на любой вкус ответы на вопрос – за что мы любим или не любим автора/авторов. А тягостно – потому что они, честно говоря, тягомотные.

Впрочем, время от времени я люблю и тягомотное чтение. Учитывая еще одно Право Читателя – право не дочитывать.