Жемчужина, сломавшая свою раковину

Глава 3 РАХИМА

— Мы не первые, кто так делает.

— Ты наслушалась историй этой безумной Шаимы про вашу незабвенную бабушку…

— Она не бабушка, она прапра…

— Мне плевать, кем она вам приходится. Твоя сестра морочит тебе голову!

— Ариф-джан, послушай, все же будет разумно, если мы обдумаем этот вариант. Ради нас всех.

— Ну и что хорошего из этого получится? Ты видела тех, кто так делал? Через несколько лет им все равно приходилось возвращаться к прежнему образу жизни.

— Но, Ариф-джан, она сможет помочь нам — ходить в магазин, провожать сестер в школу…

— Да делайте что хотите. Я ухожу.

Я выбралась из спальни, которую мы делили с сестрами, и затаилась в коридоре, неподалеку от дверей гостиной, прислушиваясь к разговору родителей.

Рядом с гостиной находилась кухня — стол, газовая плита да несколько кастрюль на полке. У нас был просторный дом, построенный в те времена, когда семья моего дедушки процветала, теперь же дом превратился в облупленную хибару с потрескавшейся штукатуркой — такую же, как и большинство соседских хибар.

Услышав, как папа-джан встает и направляется к двери, я неслышно прошмыгнула по толстому ковру обратно в спальню. Выждав немного и убедившись, что отец ушел, я вернулась в гостиную. Мама сидела, погруженная в глубокие раздумья, и даже не заметила, как я вошла в комнату.

— Мама-джан?

— А? Да, что, детка?

— О чем вы говорили с папой-джан?

Мама смотрела на меня, кусая губу.

— Сядь, — сказала она.

Я уселась на ковер, скрестив ноги по-турецки, и расправила юбку, старательно прикрывая колени.

— Ты помнишь историю, которую вчера рассказала нам тетя Шаима? — начала мама.

— Да, это история о твоей прапра…

— Рахима, — всплеснула руками мама-джан, — иногда ты просто невыносима, хуже, чем твой отец! Да, эта история о ней. И, полагаю, настало время, когда кое-что в твоей жизни должно измениться: отныне ты станешь нашим сыном.

— Сыном?

— Да, это очень просто, Рахима-джан. Многие семьи так поступают. Ты только подумай, как рад будет папа-джан — у него появится сын! И к тому же ты сможешь делать многие вещи, которые для твоих сестер недоступны.

О, мама-джан отлично знала, на чем меня можно подловить. Я навострила уши и стала ждать продолжения.

— Мы сменим твою одежду и дадим тебе новое имя. Ты сможешь бегать на рынок в любое время, когда тебе только захочется. И будешь ходить в школу, не боясь, что мальчишки станут приставать к тебе. Ты сможешь играть в разные игры. Как тебе такое предложение?

Мне такая перспектива казалась чудесным сном! Я вспомнила соседских мальчишек. Джамиль. Фахем. Башир. Мои глаза расширились от восторга, когда я представила, что смогу вместе с ними гонять мяч по улице.

Но мама-джан думала отнюдь не о соседских мальчишках. Она думала о пустых полках у нас в кладовой и о том, что мы едва сводим концы с концами. А еще она думала о папе-джан и о том, как сильно он изменился. Отец давно перебивался случайными заработками, в удачные дни принося домой немного денег. Да и то большая их часть уходила на так называемые лекарства для самого папы-джан, а остаток — на еду и более-менее сносную одежду для нас. Так что чем дальше, тем яснее становилось — необходимо что-то предпринять, иначе мы скатимся в откровенную нищету.

— Пошли, — сказала мама-джан, поднимаясь на ноги, — нет смысла откладывать. Тетя Шаима права — пора взять дело в свои руки, тем более что в последнее время папа-джан вынужден принимать все больше и больше… э-э-э… «лекарств».

Мы с сестрами всегда боялись заболеть. Мы боялись, что тогда нам, как и отцу, придется принимать лекарства. Из-за них папа-джан иногда вел себя странно и говорил странные вещи. Но чаще всего он становился рассеянным, не помнил, что ему сказали пять минут назад, никуда не ходил и целыми днями лежал во дворе под навесом и спал. Но если папа-джан переставал принимать «лекарства», становилось только хуже.

Он разбил и сломал в доме практически все, что могло быть разбито и сломано. Тарелки и стаканы уцелели лишь потому, что стояли на верхней полке буфета, и, чтобы добраться до них, нужно было залезть на табуретку, а на такое у отца не хватало сил. Мама-джан объясняла нам, что это последствия войны, которая все еще продолжалась в голове у папы-джан.

Отец четыре года воевал в рядах моджахедов. Он стрелял в русских, которые обстреливали ракетами наши города. Когда советские войска наконец убрались обратно в свою разваливающуюся страну, папа-джан вернулся домой. Он думал, что теперь жизнь наладится и все будет хорошо, хотя немногие люди могли припомнить времена, когда все было хорошо. Шел 1989 год.

Близкие папы-джан с трудом узнали в нем того семнадцатилетнего паренька, который, вскинув на плечо винтовку, ушел воевать за свою страну во имя Аллаха. Родители поспешили женить его. Они надеялись, что жена и дети помогут ему вернуться к нормальной жизни, но отец, как и многие в нашей стране, забыл, что такое нормальная жизнь.

Маме-джан едва исполнилось восемнадцать, когда они поженились. Первой родилась Шахла, затем Парвин, я и Рохила, а несколько лет спустя — Ситара. Мы, четыре старшие, были почти погодками. Однако, рожая дочерей одну за другой, мама-джан так и не смогла дать отцу главного, о чем он мечтал, когда намеревался начать новую жизнь. Но даже больше, чем сам отец, отсутствием в нашей семье мальчиков была разочарована наша бабушка, которая, как и подобает хорошей жене, в свое время родила шестерых сыновей и только одну дочь.

Жизнь отца рассыпалась на части, так же как рассыпалась на части страна. После ухода русских афганские воины повернули свои пулеметы и ракеты друг против друга. Папа-джан попытался закончить свою войну и стал работать вместе с отцом в его столярной мастерской, однако человеку, с юности наученному разрушать, трудно было научиться созидать. Кроме того, у папы-джан начались проблемы со здоровьем: он сделался рассеянным, то и дело вздрагивал от громких звуков, часто забывал, куда и зачем идет, его разум упорно возвращался в прошлое, все глубже соскальзывая в те времена, когда он воевал под началом своего полевого командира — Абдула Халика.

В раздираемом войной Афганистане полевые командиры превратились в нечто вроде местной аристократии. Поэтому верность тому или иному командиру означала возможность обеспечить семью стабильным доходом. Так что отец, недолго думая, снова достал свой автомат, хорошенько смазал его машинным маслом и ушел воевать, на этот раз за самого Абдула Халика. Время от времени отец наведывался домой. Когда он в очередной раз объявился дома и обнаружил, что жена опять родила девочку — меня, — то пришел в бешенство и вернулся на поля сражений, заряженный новой порцией ненависти ко всему миру.

Мама-джан осталась одна с целым выводком дочерей. Считается, что война сплачивает семьи. Двое из моих дядей, братьев отца, были убиты. Жена другого моего дяди умерла, рожая шестого ребенка, так что в течение нескольких месяцев, пока дядя не нашел себе новую жену, все его дети оставались на руках моей мамы и теток, сестер отца. Казалось бы, мы должны были стать добрее друг к другу и чувствовать себя одной большой дружной семьей. Но вместо этого наш дом был полон распрей, ненависти и зависти. В нашем доме, как и во всей стране, шла гражданская война.

Конечно, у мамы-джан были родители, братья и сестры, да и жили они всего в нескольких километрах от нашей деревни, но с таким же успехом они могли бы жить за хребтами Гиндукуша — родители выдали дочь замуж и теперь не имели ни малейшего желания вмешиваться в ее отношения с родственниками мужа. Исключением стала лишь ее сестра-калека — тетя Шаима.

Она была на десять лет старше мамы и многое повидала. Порой тетя Шаима забывала, что мы еще маленькие, и рассказывала нам такие вещи, о которых взрослые обычно не говорят детям. Она рассказывала, как полевые командиры захватывают селения, грабят мирных жителей, как хватают женщин прямо на улицах и делают нечто ужасное. Тут мама-джан обычно вскидывала на нее умоляющий взгляд и принималась шикать, ведь не сестре придется потом успокаивать детей, которым от ее историй будут сниться кошмары. Мы же слушали тетю Шаиму, онемев от удивления и вытаращив глаза, полные ужаса даже перед собственным отцом, который, как и те страшные люди, участвует в войне.

Короткие визиты папы-джан действительно пугали нас. Его настроение менялось стремительно и непредсказуемо — от ликующей радости до угрюмой озлобленности. Когда и в каком настроении он явится домой, предугадать было невозможно.

Мама-джан чувствовала себя одинокой, и встречи со старшей сестрой были для нее настоящей отдушиной. Даже несмотря на вечное ворчание свекрови, она продолжала приглашать тетю Шаиму в гости. Бабушка же, кипя гневом, неизменно докладывала сыну, сколько раз за время его отсутствия маму-джан навестила ее старшая сестра. При этом бабушка не забывала возмущенно цокать языком и неодобрительно покачивать головой, демонстрируя таким образом всем, включая маму-джан, что власть в доме принадлежит ей.

В то время многие хотели власти, но получить ее было не так-то просто. Похоже, единственный, кому действительно удавалось контролировать ситуацию, по крайней мере в нашей провинции, был Абдул Халик. Этот полевой командир занял со своим отрядом нашу и еще несколько окрестных деревень и городков. Поскольку мы находились севернее Кабула, нам не пришлось видеть настоящие бои, однако и у нас в деревне многие из домов были изрешечены пулями, а те, в которые попали ракеты, и вовсе превратились в груду развалин.

Представляю, что довелось повидать отцу, с тех пор как он подростком ушел на войну. Как и многие мужчины, он глушил себя «лекарствами» — так мама-джан называла опиум, которым Абдул Халик щедро снабжал своих воинов, особенно в моменты, когда ситуация становилась критической и им нужно было идти в наступление под артиллерийским огнем противника.

Мама-джан устала от непредсказуемости, от внезапных возвращений отца, от перепадов его настроения, от вечных упреков, но все, что ей оставалось, — продолжать вести хозяйство и заботиться о детях. Тетя Шаима дала ей какое-то снадобье, которое должно предотвратить наступление беременности, и мама надеялась, что после Рохилы детей у нее больше не будет. Не знаю, что это было за средство, однако в течение четырех лет оно действительно помогало. Но однажды мама-джан поняла, что живот у нее снова начал расти. Мама молилась и молилась. Она делала все, чему ее учила тетя Шаима, — разные хитрости для того, чтобы родился мальчик, но все оказалось напрасно. Разочарованная и испуганная, она назвала новорожденную Ситарой и стала в страхе ожидать того дня, когда папа-джан вернется и обнаружит, что в его доме появилась еще одна девочка.

А затем к власти пришел Талибан. Хотя талибы были лишь очередными марионетками в междоусобице, их режим набирал силу и расползался по стране. Поначалу смена власти никак нас не затронула, но затем девочкам запретили ходить в школу, музыка и танцы тоже оказались под запретом. Мама-джан вздыхала, но, как и прежде, занималась повседневной рутиной, стараясь не обращать внимания на происходящее за пределами маленького домашнего мирка.

Затем вновь все переменилось, до нас стали доходить слухи, что Талибан пал. Абдул Халик собрал боевые отряды — верных воинов, призванных защитить честь своего полевого командира, — и вновь начались обстрелы, взрывы, плач, похороны. А вскоре ликующие мужчины стали возвращаться домой. Наша деревня вновь стала нашей.

Папа-джан провел дома несколько месяцев. Большую часть времени он работал вместе с оставшимися в живых братьями, пытаясь возродить семейный бизнес деда и снова открыть столярную мастерскую. Он даже помогал некоторым соседям восстанавливать разрушенные дома. Казалось, жизнь начала понемногу налаживаться. Но все рухнуло разом в тот день, когда в дверь постучали: на пороге стоял мальчик-посыльный с запиской для отца. На следующее утро отец достал припрятанный автомат, нацепил свой паколь[5] и вернулся на войну.

Так мы в очередной раз потеряли отца. Его редкие появления дома, как и прежде, сопровождались то апатией, то внезапными вспышками ярости. Мы были еще слишком маленькими, чтобы в полной мере осознавать, какую ненависть он приносил с собой. Даже наша бабушка каждый раз после его визитов плакала и говорила, что война отняла у нее еще одного сына.

Но однажды пришла грандиозная новость, и принес ее мой двоюродный брат Сидик.

— Америка! Они бомбят Талибан. У них самые большие пушки и самые быстрые ракеты. Их солдаты самые сильные!

— А что же твоя Америка не взялась за них раньше? — спросила Шахла. Она была уже достаточно взрослой и умела задавать вопросы, которые заставляли нас, младших, смотреть на нее с удивлением и восторгом.

Сидику едва исполнилось десять, но уверенности ему было не занимать. Его отец погиб много лет назад. Сидик рос вместе с нами, на половине дедушки, и привык, что в доме считаются с его мнением, потому что он мужчина.

— Талибан бомбил Америку, а теперь Америка рассердилась и бомбит Талибан, — разъяснил обстановку Сидик.

Бабушка как раз вышла во двор и услышала последнюю реплику внука.

— Сидик-джан, о чем это ты рассказываешь сестрам?

— О том, как Америка бомбит Талибан.

— А Талибан много домов разбомбил в Америке? — робко спросила Шахла.

— Нет, детка, — качнула головой бабушка, — один человек из Талибана разрушил одно большое здание в Америке, тогда американцы разозлились и пришли, чтобы уничтожить этого человека и всех его воинов.

— Всего одно здание?

— Да.

Мы помолчали.

Похоже, это была хорошая новость. Большая сильная страна пришла нам на помощь! Итак, теперь у нас был союзник в борьбе с Талибаном.

Однако бабушка видела, что в глазах Шахлы по-прежнему стоит вопрос, и отлично понимала, что это за вопрос. Им задавались мы все: почему Америка так расстроилась из-за одного-единственного здания, когда половина нашей страны разрушена и раздавлена властью талибов?

Ах, если бы подобные вещи так же сильно расстраивали Америку!