Жемчужина, сломавшая свою раковину

Глава 35 РАХИМА

Абдул Халик и Бадрия стали регулярно ездить в Кабул. Абдул Халик ненавидел эти поездки. Бадрия уверяла нас, что получает от них огромное удовольствие, но видно было, что это не так.

Бадрия выиграла выборы. Если верить местным газетам — благодаря голосам женщин. Парламент дал право голоса женщинам — не только для Абдула Халика, но и для нас, его жен, это звучало невероятно!

Тетя Шаима, как и прежде, навещала меня. Она продолжала рассказывать историю бабушки Шекибы, я рассказывала ей, как Бадрия и Абдул Халик ведут избирательную кампанию. Теперь от моей прежней наивности не осталось и следа. Я прекрасно знала, что за человек мой муж и какие ужасные вещи он творил. Джахангир, мой сын, рос, становясь все более и более похожим на отца. Это сходство и огорчало, и пугало меня. Порой я даже начинала опасаться, что неприязнь к мужу отразится на моем отношении к сыну. Каждый раз я внутренне съеживалась, когда недовольный или рассерженный мальчик начинал кричать и топать ногами. Но его детские припадки ярости были ничто по сравнению с припадками его отца. К тому же со мной Джахангир всегда оставался ласковым и даже заботливым: он часто обнимал меня, заглядывал в глаза и притягивал мою голову к своей так, словно это он был старшим из нас.

Сидя с тетей Шаимой и слушая ее рассказы, я все чаще стала замечать, как тяжело она дышит и с каким хрипом дыхание вырывается у нее из груди. Возможно, все дело было в пыли, которую она глотала, шагая по дороге. В моем страхе была изрядная доля эгоизма: тетя осталась единственной из моих родственников, с кем я поддерживала отношения, и я даже думать боялась, как стану жить, если ее визиты прекратятся. Я горячо молилась о здоровье тети Шаимы.

— Он говорит ей, как голосовать. «От» и «до», у нее нет выбора — только слушать и исполнять его приказы! — возмущенно прокомментировала тетя.

— Ты бы видела, какой изможденной выгладит Бадрия каждый раз, когда возвращается из Кабула, — добавила я. — Да, но на заседаниях парламента Абдул Халик не присутствует. Когда его нет рядом, почему бы Бадрие не голосовать по своему усмотрению?

— Уверена, у него есть возможность проследить за всем, что происходит внутри. Ни один шаг Бадрии от него не ускользнет, — возразила тетя Шаима.

Я разжала крохотный кулачок Джахангира и вынула из него камушек, который он поднял с земли. Он наблюдал, как его единокровные братья играют во дворе. Ему хотелось бегать, кричать, гонять мяч вместе с ними. Глаза Джахангира загорелись, рот расплылся в улыбке, он ухватил меня ладошками за щеки, пытаясь повернуть мою голову в ту сторону, куда смотрел сам.

— Да-да, бачо,[52] вижу. Ты вырастешь и станешь такой же большой и сильный. Просто подожди немного.

Иногда я пыталась представить, как Джахангир будет выглядеть лет через десять. Тщетно. Иного образа, кроме неловко ковыляющего на нетвердых еще ногах младенца, у меня в голове не возникало. Если же я пыталась представить саму себя лет через десять, мне становилось страшно. Мои руки уже сейчас стали мозолистыми и грубыми. Спина постоянно ныла, иногда так сильно, что я полночи ворочалась, не находя себе места: еще бы, бесконечная стирка и мытье полов, изо дня в день, — этот дом, эта жизнь, они состарили меня прежде времени.

Возможно, именно это видела Парвин — свою жизнь через десять лет. И это видение оказалось ей не по силам.

«Каждый находит свой выход».

— Почему бы тебе не поехать в Кабул вместе с Бадрией? — предложила однажды тетя Шаима.

Она зашлась в тяжелом надсадном кашле, сотрясавшем ее хрупкое тело. Я дала ей стакан воды и обхватила ее руку своими ладонями, чтобы вода не расплескалась.

— Спасибо, — утирая выступившие на глазах слезы, улыбнулась тетя Шаима. — Проклятая пыль добьет меня.

Я всей душой надеялась, что дело всего лишь в пыли.

— Так о чем я? Ах да, почему бы тебе тоже не съездить в Кабул?

— И что я там буду делать, тетя-джан?

— Как знать, чем может обернуться для тебя поездка в столицу, — уклончиво ответила тетя. — В Кабуле ты увидишь другой мир. Это своего рода образование. Ты увидишь высокие дома, множество людей, сможешь своими глазами взглянуть, как живет большой город. Это возможность для тебя вырваться из привычного круга жизни, замкнутой в четырех стенах.

Идея была заманчивой. Я не отказалась бы взглянуть на Кабул, который знала по рассказам тети о бабушке Шекибе. Большой город манил меня, а тетя словно читала мои мысли.

— Ты ведь сама никогда не была в Кабуле? — спросила я тетю.

— Рахима, взгляни на меня. С моим горбом и больными ногами я едва дохожу до соседней деревни. Но знаешь, в юности, — голос тети сделался мечтательным, — в юности я часто представляла, что на дороге меня нагоняет карета, забирает и везет в Кабул. И я вижу улицы, магазины, дворец эмира, аэропорт — все то, о чем столько читала.

«Это был ее выход», — догадалась я. Ограниченная немощью тела, в воображении тетя Шаима оставалась совершенно свободной.

— Возможно, ты могла бы отправиться туда теперь? — высказала я робкое предположение. Грустные нотки, прозвучавшие в голосе тети, породили во мне ответное желание — чтобы вопреки всем преградам мечта тети осуществилась.

— Мое время ушло, — сказала тетя Шаима. — Но ты подумай о моем предложении. Бадрия постоянно курсирует в Кабул и обратно. Полагаю, для нее не составит проблемы взять тебя с собой. Предложи ей помощь.

— Помощь? Единственная помощь, которая ей от меня нужна, — это работа по дому, здесь и сейчас: стирать, готовить, гладить, мыть полы, даже чесать ей спину. Список можно продолжать до бесконечности.

— Я знаю женщин такого типа. Сомневаюсь, что Бадрия умеет читать. Откровенно говоря, даже не представляю, как она справляется с работой в парламенте. Скажи, что ты грамотная. Для нее твои навыки могут оказаться очень кстати, гораздо важнее всех остальных.

Тетя не ошиблась. Бадрия действительно была неграмотной. Однажды я видела, как Хашмат читает ей письмо от родных. Бадрия жадно слушала, вытянув вперед шею и вся обратившись в слух. Впрочем, она не была исключением из правил, большинство женщин в нашей деревне не умели ни читать, ни писать. Мы с сестрами научились лишь благодаря настойчивости тети Шаимы, заставившей отца отдать нас в школу. Вероятно, у младших, Рохилы и Ситары, такой возможности не будет — теперь, когда мама-джан выпала из реальной жизни, а у тети Шаимы больше не осталось сил, чтобы воевать с нашим отцом.

— Да, Бадрия не умеет читать. И Шахназ тоже. Джамиля, по-моему, разбирает грамоту, но совсем немного.

— Именно об этом я и толкую. — Тетя Шаима приблизила лицо почти вплотную к моему, я видела, как шевелятся ее губы. — Поговори с Бадрией. Вежливо, ласково. Представь, как это здорово — побывать в тех местах, где жила бабушка Шекиба, — с нажимом произнесла она.

Тетя Шаима знала, что делала: упоминание имени бабушки Шекибы еще больше разожгло во мне желание попасть в Кабул. Я уже отчасти познакомилась с тем опытом, который был у нее: почти пять лет я считалась мальчиком. Однако мне не хотелось становиться заложницей обстоятельств, переходя из рук в руки, как это случилось с Шекибой. Я хотела сама выбирать свой насиб, быть хозяйкой своей судьбы. Но, судя по тому, что говорила нам мама-джан в день нашей свадьбы, для женщины это невозможно.

— Тетя Шаима, как думаешь, возможно ли изменить свой насиб?

Тетя вскинула брови.

— Скажи мне, пожалуйста, откуда ты знаешь, каков твой насиб?

— Я не знаю. Но мама-джан говорила, что мой насиб — выйти замуж за Абдула Халика, а для Шахлы — выйти за Абдула Шарифа, для Парвин — за Абдула Хайдара.

— А что ты ела сегодня на завтрак? — неожиданно спросила тетя.

— Хлеб с маслом и чай.

— Кто-то принес тебе хлеб с маслом и чай?

— Нет. — Я едва не расхохоталась от одной мысли, что кто-то принесет мне в комнату завтрак. — Конечно нет! Я сама взяла хлеб и заварила чай.

— Но, может быть, сегодня утром твой насиб не предполагал, чтобы ты пила чай с хлебом? И что же произошло?

— Я изменила его?

— Возможно. Но возможно, что твой насиб как раз и заключался в том, чтобы ты получила на завтрак чай и хлеб, а судьба лишь ждала, пока ты встанешь и приготовишь себе завтрак.

— Да. Но разве люди не говорят, что это богохульство — менять насиб, данный тебе Аллахом?

— Рахима, ты знаешь, как я люблю Аллаха. И со всей преданностью, на какую только способна, молюсь ему по пять раз в день. Но скажи мне, кто-нибудь из тех людей, говорящих о богохульстве, задавал Аллаху вопрос: а что есть мой истинный насиб?

В ту ночь я лежала, обдумывая слова тети Шаимы. Джахангир тихонько сопел рядом, уткнувшись носом мне в шею.

Был ли это насиб Парвин — умереть, сгорев заживо, чтобы ее плоть превратилась в кровавое месиво? Или она упустила возможность изменить свою судьбу? Понять, каков ее истинный насиб? Или насиб мамы-джан — бросить двух дочерей на произвол судьбы и с затуманенным опиумом сознанием лежать целыми днями на полу в гостиной?

Я задавала себе вопросы и не находила ответов. Совершенно запутавшись, я вздохнула и натянула повыше одеяло, прикрывая свернувшегося калачиком сына. Я осторожно провела пальцем по его пухлым губам, Джахангир сморщил нос, а затем расплылся в блаженной улыбке. Я тоже улыбнулась.

Я не знала, каков мой насиб, и уж тем более, каков насиб моего сына. Но решила сделать все, что в моих силах, чтобы не упустить ни единого шанса на лучшую участь для нас обоих.

Слушая историю прапрапрабабушки Шекибы, я видела, как она искала малейшую возможность изменить свою судьбу. И я, ее прапраправнучка, тоже способна на это.