Парвин перестала притворяться.
После мучительной агонии, длившейся десять дней, моя сестра обрела наконец мир и покой.
Парвин похоронили на местном кладбище. Отец и даже кое-кто из его братьев были на похоронах.
Мы встретились на фатихе.[48] Там я впервые со дня свадьбы увидела маму-джан. Живи я в более спокойной обстановке, вероятно, мне трудно было бы поверить, что всего за два года человек может так сильно измениться.
— Рахима! Рахима! Доченька моя! — бросилась ко мне мама-джан. — Аллах забрал мою девочку, мою дорогую Парвин! Ее жизнь только начиналась, как же так? О, я благодарю Аллаха, что, по крайней мере, ты была рядом с ней!
Я всматривалась в мамино лицо: серая дряблая кожа, мешки под глазами, заметно поредевшие волосы, во рту не хватает нескольких зубов. Мама говорила сбивчиво, слова выходили у нее какими-то скомканными и сырыми.
— Мама-джан! — Я обхватила ее и крепко прижала к себе. Мне в голову пришла та же мысль, которая поразила меня, когда я обнимала тетю Шаиму: каким хрупким, почти невесомым стало ее тело. — Я так соскучилась по тебе!
— И я соскучилась, доченька, дорогая! Я так скучаю по всем вам! А это твой сын? Да благословит Аллах моего внука!
— Его зовут Джахангир, мама-джан. Мне так хочется, чтобы… чтобы ты виделась с ним почаще. Он славный мальчик.
Джахангир улыбнулся во весь рот, демонстрируя бабушке два маленьких острых зуба, недавно прорезавшихся на нижней челюсти. Я ждала, что мама улыбнется в ответ, потянется к внуку, захочет взять его на руки. Но она не сделала ни того ни другого. Погладив мальчика по щеке дрожащими пальцами, мама-джан отвернулась и уставилась куда-то в пространство, словно потеряв вдруг всякий интерес к нам. Джахангир выглядел разочарованным подобным невниманием к нему. Я, впрочем, тоже.
— О, я так хотела прийти повидать тебя, Рахима-джан, — снова поворачиваясь к нам, извиняющимся тоном начала мама. — Но ты ведь знаешь, когда на руках двое детей, не так-то легко вырваться. Да и дом твоего мужа от нас далековато.
Меня так и подмывало сказать, что почему-то для тети Шаимы два километра — это не далековато, а младших сестер можно было бы и с собой привести или попросить одну из жен отцовских братьев присмотреть за ними. Но я прикусила язык. Моя мама оказалась совсем не такой сильной, как я думала.
Мы, родные Парвин, одетые в траур, сидели в ряд вдоль стены — стена горя и слез. Женщины из нашей деревни одна за другой подходили к нам и, двигаясь вдоль ряда, шептали все те же одинаковые слова соболезнования на ухо каждой из нас. Некоторые даже плакали. А ведь многие из них смеялись над Парвин, когда, играя с их детьми, она пыталась угнаться за ними. Эти самые женщины обзывали ее хромоножкой и во всеуслышание возносили благодарения Аллаху за то, что у них здоровые дети. Из-за их насмешек моя сестра чувствовала себя маленькой и никчемной. А сегодня они притворяются, что разделяют нашу боль. Глядя на них, слушая их лживые причитания, я всей душой ненавидела лицемерие.
Мы молились. Женщины ритмично покачивались в такт молитве; те, чьи волосы были обильно тронуты сединой, тяжело вздыхали и утирали глаза платком — они плакали о нас. Возраст и прожитые годы смягчили их сердца. Но у меня не осталось слез, за последние десять дней все они были выплаканы. Я сидела с сухими глазами и невидящим взглядом скользила по лицам плакальщиц. Мама-джан придвинулась ко мне поближе и накрыла мою руку своей.
Рохила и Ситара сидели справа от меня. Я мысленно усмехнулась над собой: и как мне могло прийти в голову, что после двухлетней разлуки я не узнаю сестер! Конечно, они сильно вытянулись и повзрослели, но остались прежними — родными и близкими. Их лица были юными, прекрасными, как у ангелов, и невинными. Как только мы встретились, Рохила вцепилась в меня и больше не отпускала.
— Как ты, Рохила? Как у вас дела? Дома как?
— А ты не могла бы иногда приходить к нам? Без вас стало так одиноко, так пусто.
Я верила ей. В моем сердце образовались такие же пустота и одиночество. Думаю, мы все были одиноки, каждый по-своему, разделенные множеством стен и преград.
— Ты заботишься о Ситаре? — спросила я.
— Да, — кивнула Рохила.
Я вдруг сообразила, что сейчас Рохиле столько же лет, сколько было мне, когда нас выдали замуж. Неужели и я тогда выглядела такой же юной? Я обратила внимание, как сестра вытягивает вперед шею и горбит плечи. Я сразу узнала эту позу: сестра пытается сделать менее заметной свою грудь, начавшую расти грудь, в меняющемся теле Рохила чувствует себя неловко. «Интересно, — подумала я, — мама-джан уже купила ей лифчик?»
Ситаре было почти девять. Она льнула к Рохиле больше, чем к маме-джан, и не отходила от нее ни на шаг. Меня она как будто стеснялась. И вообще казалось, что единственный человек на свете, кому доверяет наша малышка Ситара, — это Рохила.
— Рохила, а мама-джан как? — склоняясь к сестре, шепотом спросила я.
Я понимала, что наша болтовня во время молитвы, пусть и шепотом, привлечет внимание, но это была единственная возможность поговорить с сестрой.
Рохила пожала плечами и покосилась на маму.
— Большую часть дня лежит на полу в гостиной, в точности как папа-джан. И часто плачет. Особенно когда приходит тетя Шаима. А тетя от этого сердится еще сильнее.
При упоминании своего имени тетя Шаима, словно расслышав его, бросила взгляд в нашу сторону. Я думала, она сейчас неодобрительно нахмурит брови и покачает головой. Однако благопристойное поведение и соблюдение приличий не волновали нашу тетю.
— А в школу ты ходишь? — спросила я Рохилу.
— Иногда. Зависит от настроения папы-джан. Ну и если она, — Рохила снова покосилась на маму-джан, — принимает «лекарства», тоже приходится остаться дома. Помыть, убрать, приготовить еду. И ее тоже надо поднять с кровати, одеть. Если бабушка увидит маму-джан в таком состоянии, криков не оберешься.
Ситара сосредоточенно смотрела в пол, но я не сомневалась, что она внимательно слушает наши с Рохилой перешептывания. Ситара выглядела такой робкой, почти испуганной, совсем не похожей на ту живую любопытную девочку, какой я знала ее два года назад. Я обернулась к маме-джан — она вытирала платком бегущие по лицу слезы, что-то сердито бормотала и беспокойно ерзала на подушках. Я смотрела на ее заострившиеся скулы, темные круги под глазами и потерянный бегающий взгляд — странное сочетание: сплошной сгусток эмоций и одновременно болезненная отрешенность.
«Мама-джан, мама-джан, что же с тобой случилось?»
На меня накатывала волна тошнотворного ужаса при одной мысли, что и с сестрами может произойти то же самое. Я молила Аллаха даровать сил и здоровья тете Шаиме, чтобы она и дальше могла присутствовать в жизни моих сестер.
Конечно, я догадывалась, что в рассказах, с которыми тетя Шаима приходила к нам с Парвин, она значительно смягчает краски, но все оказалось даже хуже, чем я себе представляла.
— Рахима, а почему нет Шахлы? — спросила Рохила.
Шахле не позволили прийти. Она только что родила второго ребенка. Считается, что в этот период женщине не подобает показываться на людях. Я не раз думала, как приняла эту ужасную новость Шахла и как она переживает смерть Парвин совершенно одна, вдали от нас.
Обряд был исполнен. Нужные молитвы прочитаны. Процессия скорбящих женщин двинулась к выходу тем же порядком: снова они говорили слова соболезнования, желали, чтобы Аллах облегчил наши страдания и чтобы Парвин упокоилась на небесах среди ангелов. А сами думали, что ранняя смерть — всяко лучше, нежели влачить жалкое существование калеки и терпеть позор бездетности. Больше всего мне хотелось, чтобы эти притворщицы исчезли как можно скорее, дав мне возможность провести оставшееся драгоценное время с мамой и сестрами.
Время нашей встречи пролетело быстро. Я вернулась в дом мужа. Вернулась еще более несчастной и подавленной, чем до встречи с родными. Мама-джан в ужасающем состоянии, сама на себя не похожа. Рохила превратилась в мать для своей младшей сестры. Парвин мертва. Шахлу держат взаперти. Похоже, я единственная из всех пяти девочек в нашей семье, у кого пусть всего несколько лет, но было более-менее нормальное детство. И лишь потому, что я стала бача-пош. Я смотрела на сына и благодарила Аллаха, что он сотворил его мальчиком. Джахангир поднял ко мне свое личико и расплылся в счастливой улыбке; ресницы у него были такие длинные и пушистые, казалось, что они могут перепутаться, словно волосы на ветру.
Мне часто хотелось побыть одной, но в большом доме, полном людей, такой возможности я была лишена. Фатиха окончилась, а значит, закончился и период моего траура. Настала пора возвращаться к своим обязанностям. После всего случившегося Гулалай-биби обращалась со мной хуже прежнего. Похоже, она убедила себя, что самоубийство Парвин было чуть ли не спланированной акцией, цель которой — опорочить доброе имя семьи. Таким образом, с уходом Парвин вся тяжесть вины за ее поступок легла на меня, ее сестру.
Я не обращала внимания ни на кого и ни на что, продолжая выполнять привычную работу по дому. Джахангир всегда был со мной: пока я убирала, готовила, стирала. Он либо играл неподалеку, либо, устав от игр, дремал, свернувшись калачиком в уголке. Глядя на сына, я клялась себе, что буду для него лучшей матерью, чем мама-джан — для моих младших сестер. К счастью, в доме Абдула Халика мы всегда были сыты и одеты. Джахангир был его сыном и имел те же права, что и остальные сыновья, рожденные от других жен. Когда придет время, он тоже пойдет в школу и будет пользоваться всеми привилегиями, которые положены сыну полевого командира.
Отец любил Джахангира. Его отношение к мальчику одновременно и удивляло меня, и успокаивало. С дочерями Абдул Халик держался отчужденно, но с сыновьями был близок. Кое-кого из старших даже брал на свои деловые встречи. Младшие, как правило, кидались врассыпную, завидев отца, опасаясь получить нагоняй за то, что слишком много времени проводят в играх и бессмысленной беготне по улицам. Плачущие младенцы раздражали Абдула Халика, но за спящими детьми он любил наблюдать. Однако мой сын был исключением. Я не раз замечала, как отец брал на руки Джахангира, слегка трепал по щеке и что-то шептал на ухо. Он прижимал мальчика к себе почти с такой же нежностью, как это делала я. Он смеялся над его лепетом и раздулся от гордости, когда Джахангир впервые произнес «баба»,[49] как будто прежде не слышал этого слова от других сыновей. Я была счастлива, что Джахангир стал любимчиком отца. Если не я, то, по крайней мере, мой сын здесь был в безопасности.
Абдул Халик все больше времени проводил со своими ближайшими советниками. В воздухе чувствовалась напряженность, но жен не посвящают в дела мужа, хотя одно мы знали точно: от благополучия Абдула Халика зависит и наше благополучие. Бадрия как старшая жена все же была в курсе происходящего, однако, если мы подступали к ней с расспросами, эта женщина лишь высокомерно ухмылялась и отмахивалась от нас, младших.
— Не лезьте туда, куда вам лезть не положено. У него сейчас куча хлопот, он ведет переговоры с важными людьми. Но это слишком сложно, чтобы объяснить вам, — говорила Бадрия, не желая делиться сведениями, обладание которыми придавало ей вес в собственных глазах. Это стало для Бадрии особенно важным после того, как Абдул Халик перестал звать ее к себе в спальню. Теперь все их контакты ограничились разговорами о делах. В этом доме у каждого была своя роль. Бадрие досталась роль слушателя.
Но стены в доме были недостаточно толстыми, так что, занимаясь мытьем полов в главном доме, я волей-неволей становилась свидетелем переговоров, которые Абдул Халик вел со своими советниками в устланной коврами гостиной.
— Наша провинция имеет пять мест в парламенте. Но ты же понимаешь, Абдул Халик, найдется немало влиятельных людей, которые попытаются перейти тебе дорогу и протолкнуть своих кандидатов. Если же мы представим женщину-кандидата — победа нам гарантирована. Так почему бы не воспользоваться теми глупыми законами, которые они придумали?[50]
— Мне эта идея не нравится. Почему вдруг женщина должна занять место мужчины? Еще хуже: вы предлагаете моей жене занять мое место? С каких это пор женщины начали исполнять мужскую работу?
— Понимаю, сахиб, очень понимаю! Я просто предлагаю способ обойти систему, чтобы нам сохранить контроль над провинцией. Вот-вот объявят выборы. Нам нужно быть готовыми.
— Проклятье, кто придумал эту систему? Зачем вообще нужны женщины в парламенте? Если так пойдет, этак скоро некому будет заниматься детьми, все пойдут в депутаты.
Человек, предлагавший Абдулу Халику хитроумный способ борьбы за власть, молчал. Я слышала, как муж в раздражении меряет шагами комнату. Парламентские выборы! Неужели они на полном серьезе рассматривают подобный вариант? Мы, его жены, и за ворота редко выходим, а тут предлагается послать нас в столицу!
Я бросила взгляд на настенные часы. Джахангир спал уже минут сорок. Значит, скоро проснется. Да к тому же тетя Шаима собиралась навестить меня. Сегодня сорок дней, как умерла Парвин.
— Предлагаю это просто как один из возможных вариантов, сахиб, — снова заговорил советник Абдула Халика. — Так мы сможем усилить наше влияние. У нас неплохие связи в правительстве благодаря контактам, которые мы завязали, но место в парламенте — еще один важный шаг к укреплению власти.
Из-под двери пополз знакомый едкий запах дыма. Воспоминания унесли меня в прошлое: папа-джан лежит на полу в гостиной, уставившись в потолок бессмысленным взглядом, мама-джан сидит тут же, занимаясь починкой нашей одежды.
— Трубопровод — серьезный проект, — вклинился в разговор еще один голос. — И большие деньги. Но этот район принадлежит тебе, сахиб. Обидно будет утратить контроль над ним, когда здесь разворачивается такое строительство.
— Я знаю! — рявкнул Абдул Халик. — И не нуждаюсь, чтобы мне растолковывали то, что и так понятно.
Мне тоже было понятно, что будет происходить дальше с собравшимися в гостиной мужчинами. И я не имела ни малейшего желания оказаться поблизости. Подхватив спящего сына, я поспешила на свою половину дома — дожидаться прихода тети Шаимы. Мне хотелось сесть рядом с тетей и, слушая ее рассказ о бабушке Шекибе, хотя бы на пару часов позабыть о собственной тревоге и грусти.