Жемчужина, сломавшая свою раковину

Глава 30 РАХИМА

Время шло, месяц пролетал за месяцем, так незаметно минуло два года. Я опасалась, что скоро забуду лицо собственной матери, и не могла с уверенностью сказать, что узнаю младших сестер, если мне когда-либо доведется снова увидеть их. Навещавшая нас с Парвин тетя Шаима приносила новости из дома, по большей части невеселые. Тетя, конечно, всячески смягчала свой рассказ, опуская излишние подробности, но она считала, что мы имеем право знать правду. Мама-джан стала такой же заядлой курильщицей опиума, как и отец. Рохила и Ситара остались без присмотра, предоставленные сами себе. Правда, бабушка иногда заглядывала к ним и принималась наводить свои порядки, в ответ мама-джан начинала делать все наперекор бабушке, и в результате их отношения, и без того натянутые, совсем испортились.

В глубине души я была даже рада, что мне не приходится быть свидетелем того, что случилось с мамой-джан. С другой стороны, я часто думала, как повернулись бы события, если бы мне удалось реализовать мой план: вынудить мужа и свекровь отправить меня обратно к родителям. Стоило моим мыслям устремиться в этом направлении, и я неизбежно возвращалась к одному и тому же вопросу: как сложились бы наши жизни, моя и моих сестер, если бы из меня не сделали бача-пош? Мне казалось, что именно с того момента наша семья начала разваливаться на куски. Интересно, Шахла и Парвин думают так же?

А еще мне очень хотелось узнать, что именно задумала бабушка Шекиба. На что она рассчитывала? Ее возможности были так ограниченны. Мне трудно было представить, что давало ей повод надеяться, что ее план осуществится.

Тем временем я освоилась с ритмом и общим строем жизни в большом и многолюдном доме Абдула Халика. И хотя наладить добрые отношения с Гулалай-биби в принципе было невозможно, я все же поняла, каким образом сделать свою жизнь более-менее спокойной и безопасной. Однако тонкий серп месяца не раз вырастал до полной луны и снова убывал, прежде чем мне удалось приспособиться.

Моему сыну Джахангиру исполнилось десять месяцев, что уже само по себе было чудом. Беременность и роды едва не стоили мне жизни. Я боялась, что ребенок разорвет меня на части. Никогда я не видела столько крови. Роды принимала Джамиля, так же как и роды Шахназ. Абдул Халик не хотел, чтобы его жены обращались в больницу, а профессиональной повитухи в нашей деревне не было. Так что моему новорожденному сыну перерезала пуповину вторая жена моего мужа. Изможденная и оглушенная болью, я лежала в полузабытьи. Раньше я даже не представляла себе, что такая слабость, заполняющая каждую клеточку твоего существа, вообще возможна. Джамиля обтерла меня влажным полотенцем и принесла густой бульон из муки, масла, сахара и грецких орехов. Наклонившись, она поднесла плошку к моим губам и заставила выпить смесь. Смутно помню, как Джамиля непрестанно молилась надо мной, бормоча что-то о том, чтобы я не повторила судьбу юных жен ее дяди. И по сей день думаю, что лишь благодаря молитвам Джамили осталась жива.

Джамиля и Шахназ заботились о моем мальчике первые дней десять, пока я приходила в себя. Даже Гулалай-биби на время оставила меня в покое.

— По крайней мере, она родила сына, — сказала старуха.

Хоть что-то мне удалось сделать правильно.

Джахангир был назван именем героя, которого мы придумали с друзьями: Абдуллой и Ашрафом. Плод нашей коллективной фантазии был сильным и отважным, он не боялся никого и ничего на свете. Непобедимый боец, он к тому же был самым мудрым и добрым. Джахангир сражался с целым миром, и его имя говорило само за себя.[46] Мы хотели быть похожими на нашего героя.

У нас даже появилось нечто вроде ритуала. К примеру, если Абдулла злился, что никак не может освоить новый прием тхэквондо, мы говорили, что Джахангир на его месте не сдался бы так легко. Или если мне никак не удавалось отобрать у противника мяч и нанести удар по воротам, я представляла себе, как Джахангир на моем месте продолжает упорно сражаться, и снова кидалась в бой. Ашраф вызывал в сознании образ Джахангира, напористого и несгибаемого, когда ему приходилось торговаться с лавочниками на рынке, и образ Джахангира торжествующего, если чувствовал, что лавочник вот-вот сдастся.

Пока я была беременна, мне и в голову не приходило задумываться об имени для ребенка. То, что у него будет имя, казалось мне чем-то само собой разумеющимся, словно дети рождаются уже с именами. На самом деле я настолько была напугана самим фактом, что у меня родится ребенок, что меньше всего хотела размышлять об имени для него. Однако Джамиля убедила меня в обратном.

— У тебя должно быть заготовлено имя для ребенка, — сказала она. — И это имя должно что-то значить.

Поэтому к тому моменту, когда Джамиля закончила смывать кровь с моих бедер, у моего сына уже было имя.

Мне потребовалось недели две, чтобы привыкнуть к младенцу. Я всегда буду благодарна Джамиле за помощь. И даже Шахназ, которая в свои девятнадцать уже была опытной матерью, не могла устоять перед искушением и дала мне несколько полезных уроков, как кормить, купать, пеленать и правильно держать на руках это крошечное существо.

Я влюбилась в Джахангира. Один взгляд на личико сына приносил мне утешение. Он стал моим спасением, теперь мне было ради кого вставать по утрам. В моей жизни появился смысл и надежда на завтрашний день.

Тетя Шаима не приходила к нам уже несколько месяцев. Я беспокоилась, не заболела ли она. Но, увы, узнать, что случилось, не было никакой возможности. Парвин я тоже не видела больше месяца. А мне так хотелось показать им обоим Джахангира. Он уже начал понемногу ходить, держась за стенки.

Я решила попросить у Гулалай-биби разрешения навестить сестру. Благодаря рождению сына мне была дана некоторая свобода, и подобные визиты стали возможны. Однако в тот день Абдул Халик пригласил в дом каких-то важных гостей. Я понимала, что нам придется часами возиться на кухне. Поэтому отложила разговор со свекровью до завтра — суматоха уляжется, и она наверняка отпустит меня к Парвин.

Но днем произошло нечто странное. После полуденной молитвы, когда я только-только взялась месить тесто для ашака,[47] на кухню пришла Гулалай-биби. Я, как обычно, ждала, что мне сейчас укажут на очередной мой промах. Но свекровь вела себя странно: у нее был озабоченный вид, она будто хотела сказать нечто важное, но то ли не решалась, то ли не могла подобрать слов.

— Чем занимаешься? — наконец спросила она.

— Делаю тесто для ашака, ханум-джан. Пол в гостиной уже помыла, там все готово к вечеру.

— Да. Ладно. Возможно… Нет, ничего.

Я была совершенно сбита с толку.

— Что-то случилась, ханум-джан? — спросила я.

— Нет-нет, все в порядке, — не очень уверенно произнесла свекровь. — А что? Почему ты спрашиваешь?

— Так просто, спросила. — Я пожала плечами и занялась тестом. Оно начало густеть, пора было раскатывать его на порции небольшими кружочками и класть начинку из порея и лука-шалота.

— Очень хорошо. Продолжай… — Гулалай-биби развернулась и вышла из кухни.

Неожиданная похвала свекрови стала для меня первым тревожным сигналом. Она вернулась два часа спустя. На этот раз вместе с ней пришла Джамиля.

Джахангир ползал по кухне. Мальчик был голоден, он капризничал и дергал меня за подол юбки. Но я спешила покончить с ашаком. Уговаривая сына подождать еще полчасика, я не отрывалась от работы, одновременно стараясь не выпускать его из виду: помня историю бабушки Шекибы, я боялась, чтобы он не подобрался слишком близко к горячей плите.

Бросив взгляд на сидящего на полу сына, я краем глаза заметила напряженное выражение лица Джамили. Внутри у меня пополз холодок.

— Рахима, — подала голос Гулалай-биби, — мой внук голоден. Я скажу Шахназ, чтобы она покормила его.

Я замерла. Мои нервы были на пределе.

— Ханума-джан, я почти закончила. Сейчас дам ему поесть. Джамиля, в чем дело? Что происходит?

— О, Рахима-джан, случилось ужасное! Я даже не знаю, с чего начать…

«Мама-джан!» — вспыхнуло у меня в мозгу.

— Джамиля, умоляю, скажи, что случилось!

— Твоя сестра… Парвин. Ее увезли в больницу.

Парвин?

— Что? Она ранена? Ну, говорите же! — Я вскочила со стула и подхватила сына на руки.

— Я знаю только то, что сказала мне Гулалай-биби. — Джамиля покосилась на свекровь, та нахмурилась и отвела взгляд. — Скажите ей.

— Сегодня утром она облила себя маслом и подожгла…

Дальнейшие события я помню смутно. Джамиля что-то говорила, но я не понимала ни слова. Опустив сына на пол, я сама безвольно рухнула на стул. В голове было пусто. Парвин пыталась покончить с собой. Робкая улыбка сестры вновь и вновь вставала у меня перед глазами, в ушах звучал ее тихий голос, уверявший, что с ней хорошо обращаются, что все в порядке. Почему, почему я не пошла к Парвин сегодня утром!

Обрывочные воспоминания сложились в моем сознании в нечто цельное много позже. Джамиля забрала нас сыном к себе. Меня она уложила на кровать в спальне, а Лайле поручила присматривать за Джахангиром. Сидя рядом со мной, Джамиля терпеливо отвечала на один и тот же вопрос, который я, не в силах остановиться, повторяла раз за разом:

— Что произошло?

Утром, пока остальные жены и дети завтракали, Парвин вышла во двор, облила себя маслом и подожгла. Ее мужа в этот момент дома не было.

Затем к Джамиле пришла вторая жена Абдула Хайдара — Туба. Она рассказала подробности. Кое-какие детали в результате ее рассказа прояснились, кое-что она, напротив, излагала скомканно, словно стараясь избежать лишних расспросов. Одно я поняла точно: утром Парвин видели со свежими царапинами и синяком на лице.

Туба клялась, что им даже в голову не приходило, что Парвин может сотворить с собой такое. Ничего не предвещало несчастья, Парвин, как обычно, была спокойна и вежлива. Накануне вечером они с Тубой немного поболтали, Парвин улыбалась. «Подлая лгунья!» — хотелось мне крикнуть в лицо Тубе. Я прекрасно помнила лишенную жизни улыбку и пустые глаза сестры. Мне хотелось сказать, что все они слепые глупцы, если не видели, что это была за улыбка. Но я молчала, скованная чувством вины, не в силах произнести ни единого слова. Если я, родная сестра, предпочла не обращать внимания на то, как изменилась Парвин, что же требовать от абсолютно чужих людей — жен ее мужа, не говоря уж о самом муже!

Они услышали крики и выбежали во двор. Кто-то схватил одеяло и попытался сбить пламя. Парвин упала на землю. Кругом была суета, беготня, вопли. Парвин потеряла сознание. Они отнесли ее в дом, попытались раздеть, обработать ожоги. Но ожогов было слишком много. Они говорили и говорили, спорили, ругались, пока наконец не решили, что Парвин нужно отправить в больницу.

Больница находилась далеко от нашей деревни. Муж Парвин был недоволен, что его оторвали от дел и вызвали домой из-за самосожжения, устроенного его четвертой женой.

Каким-то образом им удалось известить о случившемся наших родителей.

Представляю, как бедная мама-джан сходила с ума от горя и неизвестности. Даже отец, который обменял нас на мешок денег, не мог остаться равнодушным. Думаю, весть о том, что его дочь, чьи рисунки он хранил у себя в столе, попыталась покончить с собой, потрясла его. Тетя Шаима тоже была в доме у сестры, когда сообщили о несчастье. Она как раз собиралась навестить сегодня меня и Парвин. Я очень хотела, чтобы тетя была здесь, но в то же время боялась ее реакции.

«Пожалуйста, тетя Шаима! Все и так плохо, не надо, чтобы стало еще хуже».

Но тетя Шаима была нашим голосом. Она всегда говорила вслух то, что другие не решались сказать. Сейчас я отчаянно нуждалась в ней. Тетя пришла к вечеру, запыхавшаяся, с глазами, полными слез.

— О моя дорогая! Я все знаю. Это ужасно. Моя дорогая девочка! — Тетя крепко обняла меня. Ее острые ключицы прижались к моему лбу. Пожалуй, впервые я подумала, как хрупко тело моей тети, с искривленным позвоночником и горбом на спине.

— Почему она это сделала, тетя Шаима? — всхлипнула я. — Почему она так поступила? Я собиралась зайти к ней сегодня днем.

Я содрогнулась, вдруг представив, как это безумно больно — гореть заживо.

— Иногда жизнь женщины становится невыносимой: ее долго подталкивают к краю, слишком долго и слишком настойчиво. Возможно, твоя сестра думала, что для нее это единственный выход. О моя бедная девочка, моя дорогая Парвин…

Тетя была права: нам всем нужен выход, мы все его ищем.

— Что сказала моя племянница? — вдруг повысив голос, требовательным тоном обратилась она к Тубе. — Когда ее забирали в больницу, что она сказала?

Туба лишь молча замотала головой. Это было настолько страшно — запах горелой плоти, кровь, стоны.

— Она была в сознании? — спросила тетя чуть менее громко.

— Она лежала очень тихо, но… Да, она была в сознании. Я говорила с ней, — добавила Туба. — Она слышала меня, но не отвечала. Нет, она ничего не сказала.

— Бедная моя племянница! Как ужасно она страдала! Да сохранит ее Аллах!

— Я уверена, в больнице о ней позаботятся, Шаима-джан. И Аллах, без сомнения, оберегает вашу племянницу, — сказала Туба.

Мне с трудом удалось подавить желание плюнуть ей в лицо. Притворщица. Лгунья. Она делает вид, что все не так уж и плохо. Не стоит волноваться: Парвин мигом подлатают в больнице, до которой несколько часов езды и которая сама находится в ужасающем состоянии. И Аллах, который сначала допустил, чтобы весь этот кошмар случился, теперь приглядит за моей сестрой. Какая чудовищная игра под названием «притворство». И люди играют в нее. Даже Парвин, при каждой нашей встрече твердившая, что у нее все в порядке.

В нашей жизни было так мало правды.

Тетя Шаима начала причитать. Протяжно и громко. Мне хотелось, чтобы она прекратила. От ее криков у меня кружилась голова.

— Вы, вы погубили ее! — взвыла она. — Если моя племянница умрет, ее смерть будет на вашей совести, на всей вашей семье! Вы понимаете? Кровь этой несчастной девочки на ваших руках!

Женщины молчали. Туба молча кусала губы.

Я подумала: будет ли Туба искренна со мной? И задала ей всего один вопрос: каково на самом деле было состояние Парвин, когда ее увозили в больницу?

Заливаясь слезами, Туба сказала, что вся семья молится за Парвин. Аллах милосерден, они верят, что моя сестра поправится.

Мне тоже очень хотелось верить. И надеяться, что с Парвин все будет в порядке.

Но взгляд Тубы говорил мне иное — нет, никах моей младшей сестры не таков.