Мятежники Гора

Глава 29 Деревня Ямады позади

Я распахнул маленькую, хлипкую, набранную из тонких дощечек дверь хижины, криво висевшую на деревянных петлях, и всмотрелся внутрь.

— Ничего не вижу, — проворчал я. — Слишком темно.

— Посмотрите туда, — посоветовал Харуки, — в дальний угол хижины.

— Ого! — воскликнул я, наконец, разглядев миниатюрную фигуру, сидевшую, прижавшись спиной к стене и поджав колени к груди. На ней было простое белое платье. Она была босой. Её лодыжки были прижаты одна к другой, что и не удивительно, ведь они были скрещены и связаны. Руки она держала за спиной, и я предположил, что они также были связаны. Её спутанные волосы были откинуты назад. Верхняя часть её лица была скрыта под повязкой трижды обёрнутой вокруг головы.

— Кто здесь? — спросила она негромким голосом, в котором слышалась мольба, и, поворачивая к нам голову, словно в надежде увидеть нас сквозь плотные слои ткани, закрывавшие верхнюю часть её лица.

— Помалкивай, — бросил ей Харуки, — если не хочешь, чтобы тебе заткнули рот.

Я заключил, что женщине было разрешено говорить только тогда, когда этого хотели её похитители.

— Это Сумомо! — прошептал я.

— Возможно, — сказал Харуки, и добавил: — по крайней мере, в данный момент.

— В данный момент? — переспросил я.

— Да, — кивнул он.

— Как она здесь оказалась? — спросил я.

— Как моя пленница, — ответил мне Таджима, внезапно появившийся в дверном проёме.

В руке он держал крошечную масляную лампу, на маленьком фитиле которой едва теплился язычок пламени. С другой его руки свисал небольшой мешок.

Я почувствовал, как меня захлестнула волна облегчения и радости. Будь на его месте кто-нибудь, или находись мы в другом месте или времени, я, скорее всего, бросился бы к нему, чтобы схватить его и сжать в объятиях. Но здесь я остался на месте, и лишь сдержанно ответил на его вежливый поклон. Однако я нисколько не сомневался, что он был рад не меньше моего.

— Я сразу узнал его, увидев снаружи, — сказал Харуки.

Я этому нисколько не удивился, ведь у Харуки была возможность видеть его во дворце Ямады в день рокового ужина и хорошо его запомнить.

— Как Ты здесь очутился? — спросил я. — Я боялся, что тебя настигли, убили или захватили в плен, всё же вслед за тобой вылетели два свежих тарна.

— Было очевидно, что преследование будет неизбежно, — ответил Таджима. — Соответственно, я решил, что некоторое время буду держать курс просто на север, вполне ожидаемый для преследователей, а затем я собирался снизиться, чтобы уменьшить дальность обнаружения, и повернуть на запад. К сожалению, я даже представить себе не мог с какой удивительной скоростью будет организована погоня. Прошло немногим больше ена, и я обнаружил позади двух тарнов. Так что моя хитрость не привела к намеченному результату. Сначала мне показалось, что преследователи далеко, и мне ничего не стоит от них оторваться, но они быстро приближались. Гонка продолжалась примерно ан, и за это время мне так и не удалось избавиться от хвоста. Окончательно поняв, что наша встреча была неизбежна, а её результат, боюсь, предсказуем, я направил своего тарна в облака. Там, в тумане, мне на короткое время удалось скрыться от преследователей. Этого времени мне хватило, что бы сменить курс, снизиться, приземлился, спешиться, расседлать и отпустить птицу. Я полагал, что тарн, получив свободу, взлетит и направится на север, к своему привычному насесту.

— То есть, Ты решил продолжать путь пешком, — заключил я.

— Точно так же, как и Вы, — улыбнулся Таджима.

— Тарна могли снова заметить и снова броситься в погоню, — сказал я.

— На это я и рассчитывал, — пояснил Таджима. — Если птица попадётся на глаза моим преследователям, то они не могли не последовать за ней, тем самым всё дальше и дальше удаляясь от точки нашего приземления.

На большом расстоянии не так-то просто определить, присутствует всадник в седле или его там нет, так что какое-то время у моего друга было.

— Думаю, тарн, необременённый двойной ношей, — предположил я, — в конечном итоге мог достичь своего насеста.

— Будем на это надеяться, — поддержал меня Таджима, — в конце концов, наши преследователи были, по-видимому, мужчинами полного веса, плюс сёдла, различное снаряжение и так далее.

— Думаю, тебе повезло, — подытожил я.

— Я тоже так думаю, — согласился он.

— Ну а здесь-то Ты что делаешь? — не отставал я

— Могу предположить, что то же самое, что делаете здесь вы, — ответил Таджима. — Мне требовались кров и еда. Мне нужно было где-то спрятаться, причём в таком месте, что его вряд ли заподозрят в предоставлении убежища кому-то, не подчиняющемуся законам сёгуна.

— Признаться, я подумал, — сказал я, — что Ты решил улетать сразу на север, да ещё и на высоте, более подходящей для разведки, чем для скрытного отхода.

— Это было бы весьма неблагоразумно, — заметил Таджима.

— Ясное дело, — согласился я. — Извини.

— Не стоит так переживать, — успокоил меня Таджима. — Вы хорошо обучили своих тарнсмэнов. Если кто-то здесь и допустил ошибку, то это я, поскольку слишком понадеялся на эффект внезапности и серьёзно недооценил скорость, с которой могло быть организовано преследование.

— Честно говоря, я тоже этого не ожидал, — признался я, вспомнив, насколько меня, когда я, спеша к дороге, чтобы освободить Харуки и его товарищей, встревожил вид двух тарнов быстро удалявшихся на север.

Я нисколько не сомневался, что в седле одного из них сидел опасный и упорный Тиртай, в арсенале которого были хитрость, опыт и боевое искусство самой тёмной из гореанских каст. Известно, что заслужить право на чёрный кинжал задача не из лёгких. Я слышал, что есть только один путь, заслужить такое право, и этот путь называется «девять ступеней крови». Во многих городах чёрная каста вне закона, но даже в таких городах, как и в любом другом месте, есть те, кто готов заплатить за их услуги.

Таджима поднял свою крошечную лампу и перевёл взгляд на сжавшуюся в углу пленницу. Та подняла голову, вероятно, разглядев свет сквозь повязку.

— Я надеюсь, Ты хоть иногда развязывал её конечности, — побеспокоился я о девушке, всё же верёвки это не наручники.

— Разумеется, — заверил меня Таджима. — Но повязку с глаз я не снимал.

— И теперь Ты думаешь о том, чтобы снять её? — спросил я.

— В ближайшее время, — кивнул он.

Пленница вздрогнула. Она явно была напугана.

— Здесь лампа, — предупредил её Таджима. — Не смотри на неё, пока твои глаза не привыкнут к свету.

Лампу, конечно, трудно было назвать яркой, её света только-только хватало, чтобы рассеять мрак внутри этой, то ли хижины, то ли сарая. С другой стороны, даже этот тусклый свет, несомненно, был бы болезненным для узницы, которая долгое время провела с завязанными глазами.

Таджима поставил на полку крошечный источник света, единственный в этом помещении, и положил мешок, с которым он пришёл в хижину на пол подле сидящей пленницы. Судя по звуку, с которым мешок коснулся пола, внутри него содержалось нечто, независимо от того, что это могло бы быть, металлическое.

— Знаешь ли Ты, пленница, — осведомился мой друг, — чья Ты пленница?

— Нет, — испуганно прошептала она.

— А я думаю, что знаешь, — хмыкнул он.

— Нет! — всхлипнула Сумомо.

— Уверен, Ты узнала мой голос, — сказал он.

— Пусть это будет не он! — взмолилась пленница. — Пусть это будет не он! Кто угодно, только не он.

— Ты хорошо смотрелась, — усмехнулся мужчина, — кода лежала животом вверх, растянутая поперёк седла тарна.

— Тарск! — вспылила Сумомо.

— Приятно видеть женщину, привязанную подобным образом, — заявил он.

— Тарск! — снова выругалась девушка.

— Совсем как рабыня, — добавил Таджима.

— Тарск, тарск! — прошипела его пленница.

— Сейчас я поставлю тебя на колени, — сообщил ей он.

— Я — свободная женщина! — возмутилась та. — Я не буду стоять на коленях перед мужчинами!

Но Таджима уже наклонился над нею, подхватил её за подмышки и переставил на колени.

— Оставайся как есть, — предостерёг он пленницу.

Очевидно, Сумомо была в ярости от такого унижения, но она осталась на коленях. Насколько отличалась она от страстной, нетерпеливой, нежной, уязвимой, любящей рабыни, жаждущей как можно скорее опуститься на колени перед тем, кому она принадлежит, перед своим любимым господином.

— Ты, правда, свободная женщина? — спросил Таджима.

— Конечно! — воскликнула она.

— Она босая и одета в единственный предмет одежды, — прокомментировал Харуки. — И этот предмет одежды весь в прорехах и пятнах.

— Тарнсмэны возвращались дважды, — пояснил Таджима, — кружились в небе над нами, так что нам приходилось прятаться, первый раз в тростниках и грязи около небольшого ручья, второй раз в кустарнике.

— Ей не помешала бы ванна, — заметил Харуки.

Похоже, даже крестьяне пани склонны следить за чистотой.

— Тарск! — снова прошипела Сумомо.

— Ты уверена, что Ты — свободная женщина? — поинтересовался Таджима.

— Да! — выплюнула она.

— Когда я скомандовал тебе спрыгнуть с доски над бассейном, — напомнил ей Таджима, — я обратился к тебе как к рабыне, а Ты повиновались мне именно под этим обозначением.

— Этого достаточно, — подытожил я. — Своим действием она объявила себя рабыней.

Свободная женщина, конечно, может свободно объявить себя рабыней, но это будет её последний акт как свободной женщины. Её свободы не станет в то же мгновение. С этого момента она не более чем ещё одна рабыня, ещё одно животное, товар и собственность.

— Я так поступила, чтобы спасти свою жизнь! — попыталась объяснить Сумомо.

— Это не имеет абсолютно никакого значения, — заверил её я.

— Я не знаю, почему я это сделала! — крикнула она тогда.

— Но это было сделано, — сказал я.

— Я не знаю, почему я это сделала! — повторила Сумомо.

— Зато мы это знаем, — заверил её Таджима.

— Почему? — спросила она.

— Потому, что Ты — рабыня, — ответил мой друг.

— Нет! — воскликнула девушка.

— Может, Ты хочешь вернуться на доску и поплавать с угрями? — осведомился Таджима.

— Нет, нет! — заплакала она.

— Правда теперь, — добавил он, — учитывая тот факт, что Ты — рабыня, тебя, прежде чем пустить по доске, не только свяжут и завяжут глаза, но ещё и разденут.

— Я ненавижу вас всех! — выкрикнула Сумомо.

— Остерегайся, — предупредил её Харуки, — рабыня должна быть послушной, почтительной и покорной, и стремиться, чтобы ею были довольны.

— Совершенно довольны, — добавил я.

— Я не рабыня! — заявила она. — Освободите меня! Снимите с моих глаз повязку!

— Ты голодна? — спросил Таджима.

— Да, — признала пленница. — Я голодна. Я ужасно голодна!

— Готова ли Ты просить о еде? — спросил он.

— Тарск! — прошипела Сумомо.

— Подозреваю, — заключил Таджима, — она теперь голодна как рабыня.

— Как и любая другая рабыня, — поправил его я, вспомнив, какими отчаянно голодными были Сесилия, Джейн и Сару на ужине у Лорда Ямады.

Кстати, насколько я помнил, Сару на ужине так и не накормили. Хотелось бы надеяться, что позже, в загоне или во дворце перед приковыванием, ей всё же дали что-нибудь, чтобы утолить голод. С другой стороны, не исключено, что ей пришлось ждать до следующего утра.

— Я не рабыня! — снова начала настаивать Сумомо. — Накормите меня!

— Она кажется недостаточно почтительной, — констатировал я.

— Помнится на ужине, — сказал Таджима, обращаясь к пленнице, — Ты заявила, что рабынь нужно бить плетью.

— Я не рабыня, — повторила та.

— Но, если бы Ты была ею, — настаивал Таджима, — что тогда?

— Если бы я была рабыней, — ответила Сумомо, — то, конечно, плеть угрожала бы мне, как и любой другой рабыне.

— А вот я думаю, что Ты — рабыня, — заявил Таджима.

— Нет, — настаивала его пленница.

— У тебя есть имя? — спросил Таджима.

— Да, — ответила она, — я — Сумомо, свободная женщина, дочь Лорда Ямады, Сёгуна Островов!

— У рабыни, — напомнил я, — нет имени, если её владелец не решит её как-то назвать.

— Я не рабыня, — повторила девушка.

— Но Ты голодна, не так ли? — уточнил Таджима.

— Да! — вынуждена была признать она.

— И готова ли Ты просить о еде? — спросил мой друг.

— В случае необходимости, — осторожно ответила Сумомо.

— Можешь начинать, — хмыкнул Таджима.

— Я прошу накормить меня, — произнесла она.

— Должным образом, — потребовал её похититель.

— Пожалуйста! — добавила девушка.

— Должным образом, — настаивал Таджима.

— Я прошу накормить меня, — добавив в голос жалости, повторила она.

— «Я прошу накормить меня», и…? — вопросительно протянул мой друг.

— Нет! — отпрянула Сумомо.

— Итак, «я прошу накормить меня», и что дальше? — уточнил Таджима.

— Я прошу накормить меня, — прошептала она, а потом выдавила из себя: — Господин.

— Все слышали? — осведомился Таджима.

— Конечно, — усмехнулся я, — рабыня попросила еды. Для рабынь весьма обычно просить об этом, особенно, если её давно не кормили.

— Прося так, — подытожил Таджима, — женщина объявляет себя рабыней, и делает себя рабыней, не так ли?

— Верно, — согласился я, но решил уточнить: — Если только она уже не рабыня.

— Прося так, женщина объявляет себя рабыней, и делает себя рабыней, не так ли? — настаивал на прямом ответе Таджима.

— Да, — подтвердил я.

Что и когда будет есть рабыня и, конечно, во что она будет одеваться, и будет ли вообще что-то носить помимо ошейника, как и многое другое решает её владелец. Фактически, некоторые рабовладельцы, прежде чем накормить свою рабыню требуют от неё произнесения неких ритуальных фраз, вроде: «Я прошу накормить меня, Господин», «Пожалуйста, накормите меня, Господин», «Ваша рабыня голодна, Господин», «Пожалуйста, Господин, покормите свою рабыню» и так далее. Конечно, это один из множества способов напомнить девушке, что она — рабыня.

Получив мой ответ, Таджима насыпал на ладонь немного проса, а не риса, и покормил рабыню.

— Она ест как голодная рабыня, — прокомментировал Харуки.

— Она и есть голодная рабыня, — сказал Таджима.

— Пожалуйста, ещё, — попросила Сумомо. — Пожалуйста, ещё…, Господин.

— Достаточно, — отрезал её похититель. — Мы должны заботиться о твоей фигуре.

Пленница не сдержала сердитого восклицания.

— Она и так худощава, — заметил я, — но выглядит изящно. Думаю, на сцене торгов она неплохо бы выглядела.

— Уже почти совсем стемнело, — сообщил Харуки. — Нам пора выступать. Полагаю, что Вы, благородный Таджима, присоединитесь к нам.

— Разумеется, — ответил Таджима.

— Но мы не можем взять с собой эту женщину, — сказал я, по крайней мере, в том виде, в каком она сейчас.

— Согласен, — кивнул Таджима. — Но я подготовился.

Сказав это, он протянул руку к повязке, закрывавшей глаза пленницы. Я заключил, что Сумомо всё это время так и носила ту самую повязку, которую завязал асигару ещё на высокой платформе на бассейном с угрями.

— Не вздумай смотреть на лампу, — снова предупредил её Таджима.

— Кто Вы? — вдруг спросила Сумомо.

— Уверен, Ты подозреваешь, — усмехнулся мой друг. — И даже знаешь, наверняка. Ты не могла не узнать мой голос.

— Вы тарск, — крикнула она. — Вы тарск!

Она начала извиваться, пытаясь справиться со стягивающими конечности шнурами.

— Я ненавижу вас, — прошипела пленница. — Я ненавижу вас!

Повязка была медленно, аккуратно развязана и удалена с её головы, и девушка смогла увидеть своего похитителя, а фактически своего хозяина.

— Да, — хмыкнул тот, — это мои верёвки Ты носила всё это время.

— Я ненавижу вас, — всхлипнула она.

— Ты — собственность Таджимы, офицера тарновой кавалерии, офицера войск Лорда Нисида, даймё сёгуну Лорда Темму, — подытожил я.

Сумомо снова исступлённо задёргала руками, но была беспомощна в своих путах. Наконец, спустя некоторое время, её борьба прекратилась. Всё, чего она добилась, это ещё раз убедилась, что связана она была более чем надёжно.

— Мы не можем взять тебя с собой, — сообщил ей Таджима. — Не в этом виде.

Затем он снова медленно и аккуратно, развязал ей руки.

Сумомо уставилась на него с испугом и любопытством. В её взгляде больше не было прежней насмешки или презрения, если они там вообще когда-либо были. Ей было ясно, что она была в его власти, и он мог сделать с нею всё, чего бы ему ни пришло в голову.

— Встань, — приказал ей Таджима.

Девушка с трудом поднялась на ноги, и замахала руками, пытаясь удержать равновесие. Стоять ровно у неё получалось плохо, поскольку лодыжки её оставались связанными. Наконец, она смогла поймать равновесие, замерла, стоя перед нами чуть наклонившись вперёд. Она явно была напугана.

— Выпрямись, — потребовал Таджима.

— Для рабыни неприемлемы расхлябанность и неаккуратность, — пояснил я.

— Я не рабыня, — попыталась настаивать она.

— Прямее, — бросил Таджима, и девушка постаралась, насколько смогла, выправить тело. — Нет, получилось жёстко, напряжённо. Надо быть тонкой, гибкой, упругой, и при этом столь же нежной и красивой, как цветок, чтобы казалось, что Ты, как он, можешь согнуться на ветру. Будь такой же мягкой и тонкой как лепесток талендера, такой же изящной как молодая ива около ручья.

— Тарск! — процедила Сумомо, но попыталась сделать всё возможное.

— Уже лучше, — прокомментировал Таджима, рассматривая её позу.

— Позвольте мне уйти, — попросила она.

— Ты торопишься на встречу с угрями? — поинтересовался мужчина.

— Нет! — вскрикнула девушка.

— Почти стемнело, — напомнил Харуки. — Перережьте ей горло и оставьте здесь. Это будет милосерднее, чем угри.

— Не надо! — взмолилась Сумомо.

— Лично мне не показалось, что она стремилась, чтобы ею были полностью довольны, — заметил я.

— Мы можем сходить за плетью, — предложил Таджима.

— Что я должна делать? — наконец сдалась она.

— Будь такой, что мужчины хотели тебя, — объяснил я, — такой, чтобы они захотели предложить за тебя цену, чтобы они захотели видеть тебя в своём ошейнике.

— Я не понимаю, — пролепетала она.

— Будь такой, что свободные женщины возненавидели тебя, — добавил я.

— Тарск, — возмутилась Сумомо, — урт, слин!

— Стой, как стоишь, — прикрикнул на неё я, — стой как самая красивая, возбуждающая, беспомощная, уязвимая и желанная из женщин, как рабыня.

— Я не рабыня! — крикнула девушка.

— Опусти голову, — осадил её Харуки. — Как Ты смеешь без разрешения смотреть в глаза свободного мужчины?

— Так-то лучше, — констатировал я.

— Хорошо, — прокомментировал Таджима.

Я окинул девушку взглядом, оценил так, как я научился оценивать женщин на Горе, видеть их сущность, незатуманенную лицемерием, отговорками, неприкрытую договорами и ложью, видеть их такими, какие они есть на самом деле, видеть как они возбуждающи, особенны, замечательны, насколько отличаются они от нас, настолько по своей природе разработаны, чтобы принадлежать, носить ошейник и подчиняться. Её лицо было прекрасно, а фигура изящна. Её тонкие запястья прекрасно смотрелись бы в браслетах наручников. А миниатюрные, аккуратные лодыжки её стройных ног просто просились в кандалы. Лёгкая цепь держала бы её с совершенством, как и любое, подобное ей, маленькое смазливое животное. Да, думал я про себя, она могла бы иметь успех на сцене торгов. Как приятно это, покупать женщин.

— Превосходно, — заключил я.

— Животное, — прошипела Сумомо.

— Волосы у неё рабски длинные, — добавил я.

Действительно, её волосы доставали почти да её щиколоток. Возможно, из ни разу не подрезали.

— Однако, — покачал головой Таджима, — это не годится для полевой рабыни.

Девушка ошеломлённо уставилась на него.

— Не двигайся, — приказал ей Таджима.

— Что Вы собираетесь делать? — вскрикнула не на шутку встревоженная девушка.

Таджима приблизился к ней с обнажённым ножом в руке и, намотав на кулак её волосы, предупредил:

— Не сопротивляйся.

— Не надо! — простонала она.

— Мы не можем взять тебя с собой, пока Ты выглядишь так, — пояснил я. — Тебя могут принять за Сумомо, дочь сёгуна.

— Я и есть Сумомо, — заявила она, — дочь Ямады, Сёгуна Островов!

— Ты больше не Сумомо, — сообщил я ей.

— Стой спокойно, — потребовал Таджима.

— Её надо будет как-то назвать, дать ей новое имя, — заметил Харуки.

— Если она его заслужила, — поправил его я.

— Верно, — признал мою правоту садовник.

Само собой, далеко не всем животным дают клички. Представьте отару верров или стадо тарсков. Однако рабынь, как правило, как-то называют, поскольку это облегчает управление и обращение с ними.

В следующее мгновение из глаз рабыни хлынули слёзы, Таджима одним резким движением ножа отрезал её роскошные волосы. Честно говоря, на мой взгляд, он отрезал их слишком коротко, даже для полевой рабыни.

— Так-то лучше, — отступая к нам, сказал Таджима, явно довольный делом своих рук.

У меня даже возникли опасения, что Таджима получил удовольствие от стрижки рабыни. Безусловно, её отношение к нему в тарновом лагере, да и в других местах было далеко от почтительного.

Всё ещё не веря в случившееся, со страхом и тревогой девушка подняла руки к голове.

— Что Вы со мной сделали? — спросила она.

— Очень немногое, — пожал плечами Таджима, и многообещающе добавил: — Пока.

Затем он, убрав нож в ножны, обошёл вокруг Сумомо, развязал ей ноги и снова встал рядом с нами, оценивающе глядя на неё.

— По белому платью её могут опознать, — заметил я.

— Верно, — согласился со мной Таджима.

— Но это — всё, что у меня есть! — возмутилась она.

— Снимай, — потребовал мой друг. — Не волнуйся, я приготовил кое-что другое.

— Рабыне не позволена скромность, — сказал я, — не больше, чем любому другому животному, но раздетая Ты, очевидно, будешь привлекать внимание. Что поделать, нагота притягивает взгляды мужчин.

На публике рабыни в основном появляются одетыми. Само собой исключения из этого правила случаются, и не так чтобы редко. Чаще всего это используется в качестве наказания или чтобы помочь ей поскорее понять её природу. Зачастую, когда девушка ещё плохо изучила свой ошейник, её отправляют на улицу раздетой. Это прекрасно внушает ей, что она более не свободная женщина. Не удивительно, что она очень скоро будет умолять о тунике, или позволить ей прикрыть наготу хотя бы тряпкой. Точно так же рабыне, которая имела неосторожность вызвать неудовольствие, в качестве наказания могут отказать в одежде. Очевидно, рабыне, появившейся на улице в чём мать родила, не стоит рассчитывать на высокий статус среди других рабынь, одетых в обычную для кейджер одежду, даже несмотря на природу этой одежды. Мимоходом, в качестве эстетического примечания, можно было бы отметить тот факт, что женщины в большинстве позволенных рабыням предметов одежды выглядят чрезвычайно привлекательно. В действительности, эти предметы одежды и разработаны именно с этим эффектом в памяти, поразительным усилением красоты рабыни. Многие женщины даже не представить себе не могут, насколько красивы они на самом деле, пока не окажутся одетыми в рабские одежды. Существует ли на свете одежда, которая могла бы быть более возбуждающей, более привлекательной, провокационной и женственной? Может ли женщина быть более женщиной, чем в таком предмете одежды, за исключением разве что тех ситуаций, когда она, скажем, нагой прикована к рабскому кольцу господина или чего-то подобного? Также, боюсь, такое одеяние и ошейник, усиливающие красоту женщины каждый по отдельности, и все вместе, имеют тенденцию разжигать тщеславие рабыни. Какая женщина, хоть рабыня, хоть свободная, возразила бы против того, чтобы быть красивой? Положа руку на сердце, разве найдётся свободная женщина, которая не представляла бы, как она могла бы появиться на публике, будучи одета столь же красиво и возбуждающе? Нагота, кстати, не столь уж редкое явление среди гореанских мужчин, особенно занятых тяжёлым физическим трудом. На такие ситуации немногие обращают внимание.

— Мне нужно будет замаскироваться? — спросила Сумомо.

— Скорее, — поправил её Таджима, — одеться более соответственно.

— Я не понимаю, — озадаченно посмотрела на него девушка.

— Уже совсем стемнело, — сообщил Харуки, бросая взгляд на дверной проём.

— Может, ты предпочла бы оставаться в своём белом платье? — поинтересовался я.

— Нет, — быстро ответила она. — Оно слишком лёгкое и тонкое. Оно, конечно, скрывает меня, но крайне плохо. Боюсь, оно скорее намекает на мои формы. Это оскорбительно и позорно.

Девушка повернулась к Таджиме и осведомилась:

— И где же мои одежды?

Таджима наклонялась и, вытащив из мешка, принесённого им в хижину, маленький комок ткани, швырнул его рабыне, поймавшей и затем удивлённо уставившейся на него.

— Что это? — наконец, немного придя в себя, смогла выговорить она.

— Туника полевой рабыни, — объяснил Таджима.

— Я не могу носить это, — заявила она.

— Давайте перережем ей горло и пойдём, — предложил Харуки.

Сумомо моментально отпрыгнула в угол сарая, куда почти не доставал свет крошечной лампы.

— Мы должны прийти в следующую деревню до рассвета, — напомнил Харуки.

Спустя несколько мгновений рабыня появилась из мрака, держа в руках белое платье. Теперь на ней была надета короткая тряпка без рукавов, в каких обычно работают полевые рабыни.

— Ого, — выдохнул Харуки.

— Замечательно, — сказал Таджима.

— Помни о правильной позе, — предостерёг её я.

— Животные! — процедила она.

Харуки больше не предлагал прикончить пленницу. Таджима, очевидно, был рад, и я подозревал, что такая реакция не вызывала у Сумомо недовольства. «Да, — подумал я про себя, — цена, конечно, была бы более чем хороша».

— Положи платье там, — велел ей Таджима, указывая на локоны волос, горкой лежавшие на полу.

Девушка подчинилась, а затем снова отступила подальше в темноту.

— Я вынесу это и сожгу, — сказал Харуки.

— Благодарю вас, садовник-сан, — поблагодарил мужчину Таджима.

Мне подумалось, что такое бесполезное уничтожение её волос было попросту расточительством. Ведь женские волосы, благодаря их прочности и устойчивости к непогоде, являются превосходным сырьём для тросов катапульт, намного лучшим, чем пенька или другие растительные волокна. Произведённые из них троса особенно ценят мужчины, имеющие отношение к метательным машинам на континенте. С другой стороны, было ясно, что крайне важно избавиться от улик, способных связать нас или деревню с дочерью сёгуна.

— Шаг вперёд, рабыня, — скомандовал Таджима.

— Я не рабыня, — отозвалась Сумомо, но ослушаться не посмела.

— Встань здесь, — указал он, — передо мной, в свете лампы. Я хочу осмотреть свою собственность более детально.

— Я не ваша собственность, — снова попыталась перечить девушка. — Я — свободная женщина.

— Ты неплохо выглядящая рабыня, — усмехнулся он.

— Тарск! — прошипела Сумомо.

— Я доволен, владеть тобой, — сообщил ей тарнсмэн.

— Тарск, тарск! — не унималась она.

— Ты бы поосторожнее, — предостерёг я девушку.

Вскоре в хижину вернулся Харуки. Я заключил, что он избавился от волос и платья, бросив их в один из ночных костров. Что интересно, в руке он держал несколько петель верёвки с узлами.

— Сюда, — велел Таджима рабыне, указывая на пол хижины у своих ног, — встань здесь на четвереньки и не смей поднимать голову.

— Что Вы собираетесь сделать? — испуганно спросила девушка.

— Что я собираюсь сделать, кто…? — уточнил он.

— Что Вы собираетесь сделать…, Господин, — прошептала Сумомо.

Дорого же ей стоила её небрежность на парапете внешней стены, когда она бросала вниз записку. Но как такое могло случиться, почему она вдруг потеряла осторожность? Ведь для женщины её интеллекта это было сродни аномалии. Неужели она забыла об опасности и вовлечённых рисках? Нет, конечно, она чувствовала себя в безопасности, ни в чём не подозреваемой, а потому и не представляющей интереса для слежки. Это понято. Это имело место. В конце концов, разве это был её первый такой поход? Разве она уже не передавала сообщений союзникам внизу? Но как вышло, что в том конкретном случае она закрыла глаза на саму возможность обнаружения? Что той ночью произошло такого, чего не было в другие разы? Неужели она исключала возможность того, что за ней могли следить? Могла ли она не понимать, что Таджима, прежде к её развлечению и презрению постоянно крутившийся неподалёку от неё, запросто снова мог взяться за старое? Как вышло, что ей даже не пришло в голову, что он или кто-то другой мог быть рядом? Как о такой возможности можно было забыть? Почему об этом нужно было забыть? Чем можно было объяснить такую ошибку? Не она ли сама, собственными руками закрыла ту дверь, открыть которую, она была не в состоянии?

Я никогда не мог понять той страсти, с которой она презирала несчастного Таджиму, той натянутой жестокости, с которой она измывалась над ним. Она даже не подумала симулировать то уважение, которое культура пани предписывала женщине оказывать мужчине, уже не говоря о контрактной женщине, роль которой она исполняла, по отношению к свободному мужчине.

С какой стати она рассматривала его так, с такой издёвкой и ненавистью? Разве его интерес к ней не должен был, как минимум, польстить ей? А если ей это было неприятно, то не было ли достаточно просто игнорировать его или избегать встреч с ним?

Неужели любезность настолько дорогостоящая вещь?

— Оставайся, как есть, — приказал Таджима и покинул хижину.

Петли верёвки свисали с руки Харуки. Я-то их видел, а вот рабыня вряд ли.

Спустя некоторое очень недолгое время, в хижину вернулся Таджима, державший ладони сложенными чашечкой. В тусклом свете лампы я разглядел, что он принёс то, что мне показалось смесью грязи, пепла и сажи.

— Нет, — пискнула рабыня.

— Головы не поднимать, — бросил ей мужчина, после чего тщательно размазал грязь по её телу и одежде.

— Вот теперь, — констатировал я, — никому в голову не придёт, что она не полевая рабыня.

— Она — ниже полевой рабыни, — сказал Таджима. — Она — рабыня для удовольствий.

— Нет! — простонала девушка.

— Опусти голову, — прикрикнул на неё Таджима.

— Замаскированная под полевую рабыню, — добавил я.

— Точно, Тэрл Кэбот, тарнсмэн, — улыбнулся мой друг.

— Вы собираетесь использовать дочь сёгуна для удовольствия? — осведомился Харуки.

— Само собой, — кивнул Таджима.

— Я — девственница! — воскликнула рабыня.

— Недолго тебе ей оставаться, грязная маленькая рабыня, — заверил её Таджима.

— Скоро Ты научишься подмахивать, извиваться и просить, — сообщил я ей.

— А ну, не поднимай головы, — напомнил о своём приказе Таджима.

— Ты ничего не забыл? — поинтересовался я. — По-моему, одна маленькая деталь упущена.

— Точно, — хлопнул он себя по лбу и снова полез в мешок, принесённый им в хижину.

Ещё раз послышался негромкий металлический звук, намекавший на что-то вроде рабских наручников или кандалов.

Наконец, мы смогли разглядеть предмет, скрывавшийся в мешке.

— Что это? — напряглась Сумомо, явно напуганная.

— То, что приятно окружит твою шею, — намекнул ей Харуки.

— Что это? — повторила она.

— Похоже, дочь сёгуна глупа, — предположил Таджима.

— Я не глупая! — возмутилась девушка.

— Уверен, Ты знаешь, что у него в руках, — сказал я.

— Этого не может быть! — воскликнула она.

— Может, — хмыкнул ей Харуки. — Это — ошейник, рабский ошейник, аксессуар для шеи рабыни.

— Нет! — мотнула головой девушка.

— Да, — сказал Таджима.

— Ошейник, запирающийся на замок, — отметил я.

— Точно, — подтвердил мой друг.

— Не надевайте это на меня! — крикнула Сумомо.

— Держи голову вниз, — в очередной раз потребовал Таджима.

— Не надевайте это на меня! — взмолилась она.

— Опусти голову, — процедил мужчина.

— Полагаю, на нём не гравировки, — предположил я.

— Пока нет, — уточнил Таджима.

— Но ведь не все же рабыни обязательно носят ошейник, — попыталась увильнуть Сумомо.

— На континенте, — решил прояснить я, — это предписано Торговым Законом.

— Не надо надевать на меня ошейник! — снова попросила она. — Если он будет на мне, то все будут рассматривать меня как рабыню, считать рабыней и обращаться со мной как с рабыней!

— Ты и есть рабыня, — напомнил ей Таджима. — Так пусть об этом знает весь мир.

— Как это и надлежит, — добавил я.

— Пощадите, — простонала девушка. — Нет!

Но было поздно, раздался металлический щелчок, и кольцо сомкнулось, окружив её горло.

Рабыня заплакала, и её слёзы закапали на пол хижины.

Та, что ещё недавно была склочной, упрямой, надменной, высокомерной Сумомо, теперь стояла на четвереньках с ошейником на шее.

— На континенте рабыни — это рабыни, и они должны быть ясно идентифицированы таковыми, — сказал я, про себя подумав о том, насколько красива женщина, когда она в ошейнике, и насколько значим ошейник, запертый на её шее!

— Вам придётся крепко её держать, — предупредил Харуки.

— О чём Вы? — удивился Таджима.

— Чтобы оно не получилось смазанным или нечётким, — пояснил Харуки.

— Я не понимаю, — пролепетала девушка.

— Я думал, что мы можем повременить с этим, — сказал Таджима, — до замка Темму или до лагеря тарновой кавалерии.

— О чём вы говорите? — спросила стоявшая на четвереньках рабыня.

— Как только я узнал о вашем присутствии здесь, — сказал Харуки, — и прикинул возможный результат, то решил проинструктировать деревенского кузнеца держать железо наготове.

— Железо? — переспросила девушка.

— Вы — весьма предусмотрительный мужчина, — признал Таджима.

— Я принесу жаровню, — сказал Харуки. — А вы пока уделите внимание к вопросу конфиденциальности. Чем меньше знают в деревне, тем лучше. Свяжите её покрепче и заткните ей рот.

— Что Вы собираетесь делать? — снова спросила Сумомо.

— Заклеймить тебя, конечно, — наконец снизошёл до ответа Таджима.

— Заклеймить? — не поверила своим ушам она.

— Да, — подтвердил мой друг.

— Нет! — воскликнула рабыня.

Моя рука в зародыше задушила рвущийся из рабыни крик. Её глаза, сверкавшие над моей рукой, казалось, вылезут из орбит.

Тем временем Таджима занялся связыванием её конечностей.

А немного погодя в хижине снова появился Харуки, державший в обёрнутой несколькими слоями ткани руке большое кольцо, с которого свисала жаровня, из которой торчали две рукояти.

Бедро девушки промыли и промокнули сухой тканью, после чего сразу приступили к основному вопросу.

Спустя примерно ен я убрал руку от её рта.

Выжженное клеймо мне было не знакомо, но я не сомневался, что оно, явно представлявшее собой один из символов паньского алфавита, однозначно идентифицировало её, как рабыню.

— Я заклеймена! — прорыдала она. — Заклеймена!

— Верно, — кивнул я, — заклеймена как та, кто Ты есть, как рабыня.

— Нет, — простонала девушка. — Нет!

— Радуйся, — посоветовал я. — Возможно, теперь твой отец уже не расценит тебя достойной стать пищей для его угрей.

— Более вероятно, — не согласился со мной Харуки, — что он просто бросит её к ним голой, как клеймёное маленькое животное.

— Они сделали это со мной, — всхлипнула она. — Я ношу клеймо рабыни.

— Причём красивое клеймо, — сообщил ей я. — Как туника, ошейник и другие аксессуары, оно разработано не только для того чтобы идентифицировать тебя как рабыню, но и увеличить твою красоту.

— Оно привлекательно? — поинтересовалась рабыня.

— Конечно, — ответил её я, — оно даже может стать предметом зависти для многих свободных женщин.

— Но его значение! — простонала девушка.

— Всё правильно, — подтвердил я. — Его значение ясно и бесспорно.

Верёвки, применённые, чтобы помочь заблокировать её движения в тот момент, когда её кожи коснётся раскалённое железо, были с неё сняты, а она сама снова была поставлена на четвереньки перед своим хозяином, Таджимой из тарновой кавалерии.

— Давайте изобьём её, — предложил Харуки, встряхивая моток верёвки, снова свисавшей с его руки.

— Пожалуйста, не бейте меня, Господин, — взмолилась рабыня.

— Но Ты сознаёшь, что являешься объектом для плети? — спросил Таджима.

— Да, Господин, — поспешила заверить его она.

Тогда Таджима забрал у садовника верёвку и, обращаясь к рабыне, сказал:

— Сейчас я брошу эту верёвку к стене хижины. Ты на четвереньках поползёшь туда, поднимешь её зубами, после чего вернёшься ко мне. Здесь Ты поднимешь голову и протянешь их мне, а когда я из приму, встанешь на колени и будешь ждать моего решения.

Сумомо подняла на него глаза, в которых светилось любопытство и испуг.

Её хозяин швырнул моток к стене хижины, и мы стали свидетелями того, как она в тусклом свете маленькой лампы подползла к верёвке, подняла её зубами, а затем возвратилась на своё прежнее место перед Таджимой. Она робко подняла голову к своему владельцу. Петли верёвки свисали из её рта. Таджима аккуратно забрал у неё верёвку.

— Теперь на колени, — напомнил ей он, а когда девушка поднялась с четверенек, заглянул в её испуганные глаза.

Мне было знакомо то выражение, что застыло на лице женщины. Его часто можно наблюдать, когда женщина становится на колени перед своим господином.

— Целуй мои ноги, — приказал Таджима.

— Да, Господин, — прошептала она, сгибая спину и склоняя голову.

Не заметил ли я дрожи подчинения в этих простых словах?

Не стал ли для неё внезапно предельно реальным радикальный сексуальный диморфизм человеческих существ? Не осознала ли она это, наконец?

Не ощутила ли она в этот момент возможные приговор и освобождение ошейника, радость даваемой в ощущениях, незамутнённой, давно предчувствуемой правды, истины, приняв которую, будет казаться бессмысленным и даже абсурдным отрицать или оспаривать, истины, в свете которой у неё, теперь рабыни, к её же радости, не осталось никакого выбора, кроме как жить?

Мы наблюдали, как она в течение нескольких инов занималась исполнением своей простой задачи, переполненной символикой признанной социальной пропасти, разверзшейся между рабыней и рабовладельцем.

— Подними голову, — потребовал Таджима, а когда рабыня подчинялась, констатировал: — У тебя хорошо получается облизывать и целовать ноги своего хозяина. Очевидно, что Ты — рабыня, и твоё призвание стоять на коленях перед мужчиной.

— Да, Господин, — не стала отрицать она.

Среди гореан бытует мнение, что все женщины — рабыни, просто некоторые уже носят ошейник, а на остальных его пока не надели. Меня часто удивляли те ненависть и презрение, с какими свободные женщины, как правило, относятся к рабыням. Не видят ли они в рабыне свою соперницу? Не негодуют ли они из-за того, что мужчины отдают предпочтение не им, а рабыне? Не завидуют ли они рабыне? Не боятся ли они рабыни в себе? С какой стати они возражают против открытости и свободы рабыни, против высвобождения её женственности, против потакания её желанию самоотверженно любить и служить, против её счастья, её страсти, её сексуальных радостей, её категорического нахождения в собственности мужчины, которому она должна служить и ублажать, который будет получать от неё всё, без ограничений и оговорок, чего бы ему ни захотелось, независимо от её желания? В любом случае отношения между свободной женщиной и рабыней далеки от равенства. Свободная женщина свободна, а рабыня — это рабыня. И как бы свободная женщина ни ненавидела и ни презирала рабыню, с какой бы жестокостью, резкостью и презрением с нею не обращалась, рабыня не может отплатить ей той же монетой, ни в малейшей степени. Подобная дерзость могла бы стоить ей жизни. Рабыни, в своей уязвимости и слабости, своей открытости и беззащитности, объекты продажи, цепи и плети, живут в благоговейном ужасе перед свободными женщинами.

— Помнится на ужине, — сказал Таджима, из руки которого свисали теперь петли верёвки, — Ты заявляла, что рабынь нужно пороть.

— В тот момент я ещё не была заклеймена, тогда на мне ещё не было ошейника, Господин, — прошептала она.

— А теперь, значит, Ты изменила своё мнение? — спросил мужчина.

— Я хочу надеяться, что Господин не будет меня бить, — сказала она.

— Но Ты теперь стала подходящим объектом для плети, не так ли? — уточнил Таджима.

— Да, Господин, — согласилась рабыня. — Теперь и я стала объектом для плети.

Тогда мужчина поднял петли верёвки так, чтобы они свисали прямо перед её лицом.

— Я прошу наказать меня, — проговорила она, — если окажусь не в состоянии полностью удовлетворить моего господина.

— Хорошо, что Ты понимаешь, что это будет сделано с тобой, — похвалил Таджима.

— Да, Господин, — прошептала девушка.

— Теперь Ты можешь удалиться в угол, — сообщил ей Таджима, указав на тёмный угол хижины, в который едва доставал тусклый свет масляной лампы, — встать там на колени, обхватить лодыжки руками и ждать, пока тебя снова не позовут.

— Да, Господин, — отозвалась она.

— И не поднимай головы, — приказал ей мужчина.

— Да, Господин.

Я видел, что Таджима, несмотря на своё земное происхождение, знал, как следует обращаться с рабыней. Похоже, её ждала суровая дисциплина. Возможно, он изучил это в тарновом или корабельном лагере, где, конечно, было собрано достаточное количество рабынь для работы и удовольствия мужчин.

— Господин, — позвала девушка.

— Что? — откликнулся Таджима.

— Я — Сумомо? — робко поинтересовалась рабыня.

— Нет, — отрезал он. — Если только у меня не возникнет желания назвать тебя так. Но даже если мне этого захочется, это всё равно будет рабской кличкой, наложенной мною на тебя.

— Да, Господин, — вздохнула девушка и отползла в угол.

— Как Ты собираешься её назвать? — полюбопытствовал я.

— Что Вы скажете о Сумомо? — спросил мой друг.

— Думаю, что это едва ли самый разумный выбор, — ответил я.

— Мне тоже так кажется, — поддержал меня он. — Что бы Вы предложили?

— Не знаю, — пожал я плечами, — но она — красивая рабыня.

— Её волосы в колтунах, — заметил мой друг, — а её тело в грязи.

— Это вполне поправимо, — сказал я, — достаточно найти расчёску и принять ванну.

— Несомненно, — согласился он.

— Есть много красивых имен, — сказал я.

— А она заслужила красивое имя? — осведомился Таджима.

— Вероятно, ещё нет, — предположил я.

— Эй, рабыня! — крикнул он в темноту.

— Господин? — отозвалась та.

— Надеюсь, Ты стоишь на коленях и держишь лодыжки руками, а твоя голова низко опущена? — уточнил мужчина.

— Да, Господин, — заверила его девушка.

— Ты — Незуми, — сообщил ей он, а когда из темноты донеслись горькие рыдания, спросил: — Как тебя называют?

— Незуми, Господин, — ответила рабыня.

— Мне на знакомо это имя, — сказал я.

— Это слово из старого языка, — объяснил Таджима, — означающее урта.

— Я понял, — усмехнулся я.

— Пойду, верну жаровню и клейма, — сказал Харуки. — А вы тем временем приготовьтесь выступать. О том, что мы здесь, некоторые всё же знают, и это небезопасно.