На осколках разбитых надежд

Глава 9

Время, проведенное в оккупации, научило Лену одному — если ты что-то задумала, стань вне подозрений. Будь такой, какой они хотят тебя видеть. Послушной, вежливой и покорной. Забудь о том, кем ты была раньше. Войтек был прав, когда предупреждал ее о правилах дома. Только она будет следовать этим правилам не для того, чтобы приспособиться к жизни в Розенбурге. Она будет следовать им, чтобы вернуться домой, к маме.

Лена обдумывала возможность убежать всю ночь. Для начала предстояло понять, где именно они находятся, и как далеко от Розенбурга до границы Польши. Пробраться через оккупированные земли — было страшной затеей, но Лена хотела верить, что все удастся. Она говорит по-немецки и вполне способна сойти за немку, а вот Катерина говорит немного по-польски. Это означало, что трудностей в общении не должно быть. А уж из Польши было рукой подать до родины и считанные километры до Минска.

План действий родился под утро. Если Лена заслужит доверие Биргит, то та когда-нибудь отпустит ее в город на выходные, как посулила вчера в качестве награды за усердную работу. Аккуратные немцы всегда ставили знаки с названиями местечек, как заметила Лена. Узнать название города не составит труда в этом случае. А карты в библиотеке подскажут, куда именно нужно идти и насколько длинным будет этот путь.

Каждое утро, собираясь на работу, Лена повязывала белоснежный фартук, прятала волосы под косынку и цепляла на лицо маску почтительности. Она выполняла с готовностью все поручения, которые выдавала ей Биргит, независимо от их сложности или того, насколько грязными или тяжелыми они были. А Биргит загружала ее самой сложной работой все чаще, когда поняла, что Иоганн нечасто просит Лену послужить ему, а значит, новая работница попадает полностью под ее руку. Словно она проверяла, справится ли новая служанка с работой или нет. Или наоборот стремилась извести ее, ведь Катерине чаще доставалась работа попроще — в кухне у Айке. Лена же чистила камины в комнатах, вощила пол и мебель, выбивала тяжелые ковры, носила дрова для кухни и для бойлерной, кипятила и полоскала на озере постельное белье. Неудивительно, что к концу дня Лена совсем выбивалась из сил и едва не падала с ног от усталости. Руки ее огрубели, на нежной коже появились ссадины и мозоли. Но Лена упрямо стискивала зубы и выполняла все поручения, понимая, что немка просто испытывает ее, помня ее упрямство. Напоминала себе слова педагога: «Только усердный труд даст отличный результат». А еще стертые в кровь ноги после занятий. Наверное, благодаря своему упрямству Лена и стала когда-то балериной. Вернее, почти стала. Ведь на большую сцену ей так и не удалось выйти.

Часть обязанностей Лены старалась взять на себя Катя, понимая, как сложно приходится подруге. Например, в стирке, где она явно была ловчее, чем «городская фифа», как дразнила по-доброму Катерина. Она забирала себе большую часть белья, оставляя для Лены только небольшие наволочки и полотенца, которые даже полоскать было намного легче.

А еще Лене очень помогал Войтек. Она признавала, что если бы не поляк, то едва ли она справилась бы в те первые недели, проведенные в Розенбурге. Войтек носил для нее воду из колодца и не позволял ей ставить на огонь огромные чаны с водой для стирки. Таскал на двор тяжелые корзины с мокрым бельем, чтобы Лена могла развесить то на просушку на длинных веревках. Именно он приносил нарубленные поленья, и Лене оставалось только разнести те по комнатам. И всякий раз молча, без напоминаний или просьб. Подвергаясь нападкам Биргит, когда та замечала эту помощь.

— Тебе мало своих дел, Войтек? Я могу прибавить! — грозила экономка всякий раз, когда замечала поляка возле Лены.

Но больше всего благодарна поляку Лена была совсем за другое. Только на вторую ночь Лена вспомнила странные слова Войтека и решилась проверить, не лежит ли что-то под матрасом или под кроватью. Сверток обнаружился в дальнем углу на полу. В узелке из промасленной ткани были бережно спрятаны все личные вещи Лены из сумочки, которые она привезла с собой. В том числе и воротничок от маминого венчального платья. Правда, он был испачкан и весь пропах машинным маслом, но Лене тогда было совсем все равно. Все можно было исправить. Главное, что он был здесь, в ее руках. Как частичка мамы. Как кусочек родного дома.

«Интересно, — думала потом Лена. — К Янине тоже вернулись ее личные вещицы? Или Войтек спрятал только мои?» Но спросить ее Лена так и не решилась, боясь невольно расспросами навредить поляку. И сама Янина не заводила никогда с Леной разговор на эту тему. Янина все больше времени проводила в хозяйских комнатах вместе с Урсулой, для домашних работ ее привлекали мало. А после того, как по просьбе Биргит, Лена записала в блокноте пару десятков фраз, необходимых в ежедневном общении с баронессой, нужда в переводчике и вовсе отпала. Поэтому девушки теперь практически не общались. Если только обменивались парой реплик за завтраком или ужином.

Иногда Лена чувствовала приступы зависти к Янине. Ее работа — смахнуть пыль в комнатах баронессы, следить за ее постелью и одеждой, прислуживать за столом — была такой легкой в сравнении с тем, что Биргит поручала остальным русским девушкам. И нет-нет, но приходила в голову мысль, что, наверное, стоило быть любезнее тогда с баронессой и не показывать своего характера. Но быстро одергивала себя. К чему сожалеть о том, что уже не поправить? Да и потерпеть осталось недолго, как ей хотелось надеяться. Если, конечно, она выдержит и дальше тяжесть работы, которую на ее плечи взваливала Биргит.

Все решил случай. Одним утром Иоганн решил не спускаться в столовую на завтрак, а попросил подать тот прямо в постель. Завтрак мог бы отнести Войтек, как приказала Биргит. Но тот сослался на то, что недавно сломался грузовичок, и ему нужно в город за необходимыми деталями. А еще напомнил, что Биргит сама когда-то приставила к Иоганну одну из русских. Уж поднос с едой по силам отнести им, это не таскать Иоганна с кресла на кровать и обратно. Поэтому поднос пришлось нести Лене.

Они не виделись с Иоганном пару недель, наверное, поэтому тот с таким любопытством буквально обрушился на Лену с вопросами. Его интересовало, как она справляется, как устроилась в замке, и нравится ли ей вообще в этом местечке. Такой интерес к своей особе изрядно удивил Лену, но вида она не подала и аккуратно поставила поднос на низкий столик перед сидящим в постели Иоганном. И не успела отойти, когда тот вдруг неожиданно взял ее за руку. Повернул ладонью вверх, открывая взгляду все мозоли, ссадины и царапины.

— Я думал, что, не загружая тебя своими поручениями, оказываю тебе услугу, — сказал Иоганн еле слышно после того, как осмотрел ее ладони. — Я не думал, что Гиттхен окажется такой… такой…

— Фрау Биргит учит меня смирению тяжелым трудом, — произнесла Лена слова экономки, которая так часто любила повторять ей.

— И все же Аннегрит отдала тебя в мое распоряжение, а не фрау Биргит, — немец помолчал немного, а решительно проговорил. — С этого дня у тебя будет много поручений от меня, Лене. Ты можешь идти и позавтракать. Я позвоню. Скажешь фрау Биргит, что я забираю тебя на весь день. А в дальнейшем фрау Биргит придется обсуждать со мной работы прежде, чем поручить их тебе. Так можешь и сказать ей. Хотя нет! Я сам ей скажу. Передай ей, чтобы она поднялась ко мне тотчас же, как спустишься в кухню.

— Вам послужить за завтраком? — растерянно сказала Лена, не понимая, радоваться ли ей этим переменам или нет. Иоганн только бросил на нее веселый взгляд и потянулся к кофейнику.

— У меня ноги не действуют, Воробушек. Руки у меня в полном порядке.

У двери Лена задержалась. С одной стороны, она чувствовала невероятную радость, что наконец-то будет избавлена от этого тяжелого труда. Но с другой, на кого лягут обязанности, когда их снимут с Лены? Определенно, на Катю.

— Ты что-то хотела? — заметил ее нерешительность Иоганн. И сделал нетерпеливый жест, мол, давай, говори.

— Если я буду полностью в вашем распоряжении, то вся работа… Катерина останется одна…

Иоганн пристально посмотрел на нее поверх чашки, чуть прищурив глаза. От его взгляда Лене вдруг стало не по себе. Что, если нужно было молчать? И точно так же, как втихую Катя помогала ей с работой, в свободное время предложить помощь. Не говоря об этом никому из немецких хозяев.

— Я подумаю, что можно сделать, — уклончиво сказал немец и продолжил завтракать, не обращая внимания на Лену больше.

Биргит осталась недовольна переменами. Как она сказала девушкам, им еще повезло, что господин Иоганн принял такое решение уже после того, как они почти закончили ежегодную уборку перед большим праздником Летнего солнцестояния. Осталось только протереть в залах люстры и зеркала с уксусом, чтобы те ярко сверкали, и вымыть окна.

— Я надеюсь, что с этим мы не затянем, — произнесла Биргит в завершение, когда объявила, что с этого момента Лена подчиняется господину Иоганну напрямую, и его приказы и распоряжения должны быть первоочередными. Тон ее голоса подсказал Лене, что вряд ли она приблизится когда-нибудь к своей заветной цели — побывать в городе с поручениями от Биргит или баронессы, как довелось уже это Янине. Если и были какие-то шансы завоевать расположение немки, то вмешательство в домашние дела Иоганна свело их на нет.

«Что ж, — утешала себя Лена, когда после завтрака отправилась искать своего нового хозяина, которого Войтек вывез на прогулку. — По крайней мере, я могу попасть в город и по делам немца. Или когда-нибудь Катерине позволят выйти за пределы усадьбы…»

— Я хочу тебя кое с кем познакомить, — начал Иоганн тотчас же, как Лена подошла к его коляске, с трудом разыскав его среди аллей парка. — С этого момента ты будешь заботиться о них, не Войтек. Артигу почему-то не по душе пришелся поляк. Да и норовит сделать ему всякую пакость. То в башмаки сюрприз подкинет, то за прихватит за ногу.

— Артигу[14]? — удивилась Лиза, и Иоганн подмигнул ей игриво.

— Именно. Я и сам иногда говорю ему, что же ты, дружище, имя свое так позоришь…

Немец неожиданно для Лизы громко свистнул, и в ответ на этот свист из дальнего конца аллеи к ним двинулись две маленькие точки, которые при приближении превратились в двух небольших собак с длинными ушами и чуть вытянутой мордой. Одна была шоколадного окраса, вторая — белая с рыжими пятнами. Обе подбежали к Иоганну, ткнулись носом в его колени, мол, вот мы рядом, и тут же заинтересовались Лизой, стоявшей рядом.

— Не бойся, они оба славные и добрые малые, — предупредил Иоганн, заметив, как обступили собаки Лену, обнюхивая ее. Лена только улыбнулась в ответ и присела на корточки, протягивая ладони животным.

Она не боялась собак. До войны точно. Только с приходом немцев научилась опасаться этих огромных овчарок, которые агрессивно рвались с поводков, приученные убивать. Но эти коренастые собаки с забавными лохматыми ушами сразу же располагали к себе своим дружелюбием, с которым крутились вокруг Лены. Та с готовностью приняла их настроение и стала гладить по блестящей шерсти и ласково почесывать за ухом сразу обоих, чтобы никому не было обидно.

— Видела таких прежде? — спросил Иоганн. — Это вахтельхунды[15], порода, выведенная в нашей стране.

— Забавное название[16], — откликнулась Лена, улыбаясь широко и радостно, когда один из псов бухнулся на спину, подставляя под ласку живот.

— Это особая охотничья порода. С ними на птиц ходят. У нас на озере много перепелов и уток. Раньше им было достаточно работы. А сейчас некому с ними на охоту, да, мои хорошие? — Иоганн подставил ладонь шоколадному псу, который тут же лизнул ее. — Вот это ласковый парень — это Вейх. А тот, что так вальяжно развалился рядом с тобой — Артиг. Я бы хотел, чтобы ты выгуливала их. Войтек хороший парень, но у него мало времени, да и его ноги хотелось бы поберечь от зубов Артига. А тебя малые приняли хорошо. Не возражаешь?

— Я буду только рада, — ответила Лена, понимая, что действительно будет в восторге от этого поручения.

Иоганн объяснил, что собаки живут в особом вольере на заднем дворе, баронесса не очень любит «собачий дух» в доме и опасается за состояние паркета и мебели.

— Правда, Фалько[17] все равно берет их в дом, когда приезжает. Знатный упрямец! — улыбнулся немец и, поймав вопросительный взгляд Лены, пояснил. — Фалько — это мой племянник. И хозяин этих славных мальчуганов. В его отсутствие я, как могу, занимаюсь ими, но сама понимаешь — могу я мало.

Перед глазами Лены тут же встала фотокарточка немецкого офицера. Вспомнила его лицо вплоть ямочки на подбородке, к ее удивлению и легкой злости на себя. Почему он так глубоко врезался в ее память? Она давно не видела ни одной фотокарточки семьи фон Ренбек, а его запомнила так хорошо, что без труда узнала бы, выйди сейчас немец на аллею парка.

А Иоганн словно назло вдруг решил продолжить свой рассказ именно о своем племяннике, когда Лена повезла его коляску к дому.

— Фалько — единственный сын моей сестры. Его отец погиб при Ипре, в Бельгии[18]. Фалько родился через несколько месяцев после получения похоронки на Фридриха фон Ренбека. Аннегрит была женой всего один год. Война не знает жалости к любви.

При этих словах Лена сжала ручки коляски чуть сильнее прежнего. Ей показалось кощунственным, что немец так спокойно рассуждает о том, как жестока война в то время, как его соотечественники творят зло на ее родной земле.

— Я стал ему отцом, научил всему, что должен знать и уметь человек его происхождения. Наверное, это была своего рода судьба — война обездолила и его, и меня, но если бы не так… я бы наложил на себя руки, если бы не Фалько. Ты, верно, слышала о том, что случилось?

— Фрау Биргит рассказала в общих чертах, — уклончиво ответила Лена. Ее сейчас раздирали совершенно противоречивые чувства: ей и хотелось, чтобы Иоганн продолжал свой рассказ, и в то же время она не хотела этого. Ведь в этом случае он хотя бы на толику, но станет человечнее в ее глазах. А Лене не хотелось видеть никого из окружающих ее немцев людьми, как не хотелось сближаться с ними.

— Во время войны я был пилотом. Не фон Рихтгофен или Бельке[19], но тоже неплох. Небо всегда было моей страстью. Оно же меня и погубило, — Иоганн помолчал немного, а потом продолжил: — Самое обидное во всем этом, что я сам виноват в этой проклятой аварии. Если бы я был бы осторожнее! Но я был молод, я жаждал успеха, а апрель семнадцатого, когда я сбил аж десять аэропланов англичан, так кружил голову. Мне хотелось больше! Больше! Поэтому я всегда говорю Фалько: «Никогда не будь самоуверен — небо не прощает этого». Что сказала Гиттхен о том, что случилось? — поинтересовался Иоганн и оглянулся в нетерпении на Лену.

— Только то, что произошла авария.

— Авария! — фыркнул немец. — Она щадит мою гордость до сих пор! Я сбил в тот вылет свой двадцать второй аэроплан англичан. Сдуру решил при возвращении на аэродром сделать фигуру и врезался в самолет сопровождения. Нам обоим пришлось покинуть машины. Штольману, слава Богу, повезло при посадке, а меня бросило на деревья. Удар переломал мне позвоночник и поставил крест на моем будущем. И это всего за три недели до моей свадьбы!

Лена попыталась вспомнить при этих словах, видела ли она фотокарточки дня свадьбы в комнате Иоганна. А он, словно прочитав ее мысли, продолжил:

— Я бы наложил на себя руки в те дни. Конец карьере! Конец всему! Калеки не нужны никому. Аннегрит — единственная, кто всегда поддерживал меня. А Фалько… Фалько мне скорее сын, чем племянник. Он — мои крылья. Я летаю вместе с ним до сих пор. Хотя я корю себя, что передал ему мою страсть к полету. Это единственное, в чем не устает упрекать меня Аннегрит. Она боится, и я ее прекрасно понимаю. Я, наверное, утомил тебя своими разговорами? — спохватился Иоганн, когда они уже приближались к замку. — С возрастом я стал болтлив.

— Нет-нет, — поспешила его заверить Лена. — Если у вас есть желание, то я всегда готова выслушать вас.

— Ты хорошая девочка, — похлопал ее Иоганн по ладони, лежащей на ручке коляски. — Спасибо, Воробушек, боюсь, что еще успею надоесть тебе своими рассказами.

Позднее Лена не раз задумывалась о причинах, почему среди всех окружающих ее немцев именно Иоганн стал ей так близок. Наверное, это случилось потому, что прикованный к инвалидной коляске, он напомнил Лене маму. Она знала, как маме бывало одиноко оставаться одной, не имея свободы движения. Помнится, очень часто единственным маминым развлечением было сидеть в кресле на балконе и наблюдать со стороны, как протекает жизнь. И как она любила поболтать после целого дня, проведенного наедине с самой собой.

Именно поэтому Лена сама поддерживала стремление Иоганна рассказывать обо всем, чем он хотел поделиться с ней. А не вовсе не потому, что ей самой хотелось зачем-то узнать побольше о семье фон Ренбек и особенно о молодом офицере с фотокарточки. Так говорила она себе всякий раз, когда ловила себя на том, что даже ждет момента, когда Иоганн заведет очередной разговор о племяннике.

Иоганн попросил Лену найти на чердаке альбомы с фотокарточками, и они частенько сидели в парке за их просмотром, пока Вейх и Артиг с удовольствием бегали между деревьев, гоняя птиц. Сначала немец рассказывал о себе — о том, как увлекся аэропланами, как перевелся из артиллерии в авиацию, как влюбился впервые в жизни и навсегда.

А потом разговоры всегда сводились к Фалько. Лена всегда с интересом слушала о том, как тот рос. О том, каким он был хулиганом, наводя грозу на сады соседей-бауэров. Как взбунтовался против домашнего обучения, и как потом сбегал из частной школы домой или устраивал бунты против чрезмерной строгости учителей. В конце концов, баронесса и Иоганн сдались, и мальчик был переведен в публичную гимназию в Берлине. О том, как он мечтал о небе, желая для себя таких же боевых приключений, какие были у его дяди. Как мастерил вместе с дядей модели аэропланов и запускал их на дальнем лугу, а в пятнадцать лет совершил свой первый полет на планере.

Правда, смотреть фотокарточки дальше этого события Лене не очень хотелось. Ей нравилось смотреть на детское лицо с большими широко распахнутыми глазенками. Она была готова смотреть на мальчика, который вырос в высокого и худого подростка с длинными ногами. Но когда этот мальчик вступил в ряды Гитлерюгенда, очарование испарилось без следа при первом же взгляде на ненавистный Лене символ на повязке рукава юного фон Ренбека. А когда рассказ перешел к тому времени, когда возмужавший Фалько вступил в ряды новообразованного люфтваффе, Лена не смогла больше слушать Иоганна. Сослалась на поручение Биргит и попросилась уйти.

Проницательный немец не стал настаивать. И больше не заговаривал о племяннике с Леной, за что она ему была благодарна. Теперь предметом их бесед стала история, в которой Иоганн прекрасно разбирался, и содержимое книг, которые иногда Лена по его просьбе читала ему вслух. Именно от него Лена с удивлением, к примеру, узнала, что в Германии нет больше титулов, как и в ее родной стране, а Биргит и остальные зовут госпожу фон Ренбек баронессой просто по привычке.

— Значит, ваш племянник уже не барон?

— Нет, он барон, конечно, но… Теперь все немного по-другому. Пусть он не может использовать титул барона, но в имени все равно остается намек на его благородную кровь. Благодаря слову «фрайгерр». Рихард фрайгерр фон Ренбек. Таким образом подсластили пилюлю для знатных родов Германии. Интересно звучит, верно?

— Его зовут Рихард? — не удержалась от вопроса Лена.

— Да, его первое имя Рихард, а что?

— Я думала, его зовут Фалько.

— Нет, — рассмеялся мягко Иоганн. — Фалько — это его домашнее прозвище. «Сокол». Я его звал так, когда он был совсем малышом. Так и повелось. Аннегрит очень не любит это прозвище, так что оно у нас используется втайне. Не выдашь нашу тайну?

— Не выдам, — улыбнулась уголками губ Лена в ответ на его дурашливо-заговорщицкий тон. Ей все больше и больше нравился этот немец, помимо собственной воли. Он говорил открыто обо всем, что думал, и его не смущала никаким образом ее национальность и тот факт, что она была комсомолкой.

— Людям всегда нужно во что-то верить, Воробушек, — рассуждал Иоганн, когда они вместе кормили лебедей на озере в парке. — У вашего народа отняли религию и вместо нее предложили почти те же самые идеалы, но под другим соусом. Идеалы остались те же, по сути — будь честным, смелым, рассудительным, справедливым… Ты не согласна?

Лена только пожимала плечами в ответ. Ее до сих пор настораживала эта симпатия к ней со стороны Иоганна, и она постоянно ждала подвоха. Что скрывается за этим дружелюбием? Какой подвох? Может, он специально выведывает что-то у нее, чтобы после сдать в гестапо, которым так часто грозила русским Биргит? Йенс тоже был добр к ней, но без раздумья предал ее, когда ей так нужна была помощь. Поэтому она предпочитала не верить никому из немцев. Даже десятилетнему Руди, который часто приходил к собачьему вольеру и помогал ей выгуливать собак.

В конце второй недели июня Руди принес первую почту для работниц Розенбурга из оккупированных земель. Для всех, кроме Лены. Ведь Биргит так и не дала разрешения отправить письмо домой, в Минск, как ни упрашивала ее та. Лена могла бы попросить Иоганна позволить ей отправить почту домой. И она была уверена, что немец бы принудил экономку снять свой запрет. Но это заставило бы Биргит еще больше возненавидеть Лену, поэтому она благоразумно молчала, надеясь, что в конце лета ей все же удастся связаться с мамой.

Видеть радость Катерины и Янины, их счастливые слезы при весточках из дома было и радостно, и горько одновременно. Знать бы, как там мама в оккупированном Минске, что она знает ли хоть что-то о неожиданном исчезновении дочери или думает, что она уже давно пропала в подвале гестапо или в солдатском борделе. Да хотя бы получить одну строчку на открытке, что она жива — и этого было бы достаточно для Лены.

— Мне жаль, что ты не получила письма из дома, — попытался утешить ее Руди, когда они позднее остались наедине у вольера с Вейхом и Артигом. Он сунул руку в карман шорт и достал слегка помятую открытку. — Я купил тебе красивую почтовую карточку, Лена. Самую красивую. Потом ты пошлешь ее маме, хорошо?

Карточка действительно была очень хороша. На фоне голубого неба акварельными красками были изображены горы с лесными массивами на склонах и луг с желтыми головами нарциссов среди изумрудной зелени. По внимание Лены привлекла надпись, сделанная в углу карточки. «Красоты земли Тюрингии».

— Это очень красивая карточка, — прошептала Лена, улыбаясь. От вида ее вспыхнувшего радостью лица Руди даже залился краской до самых кончиков ушей. — Спасибо большое, Руди.

Итак, Розенбург находился в Тюрингии. Теперь Лена могла посмотреть по картам в библиотеке, как далек путь от родной страны. Найти эти карты оказалось несложно. Намного труднее было в них разобраться, потому что эти изображения земель были датированы началом века, когда еще существовали империи вместо ныне существующих стран. Тюрингии среди них почему-то не оказалось[20], что заставило Лену немного пасть духом. А между границей в западной Белоруссии и центром Германии на карте пролегало расстояние от большого пальца до широко отставленного в сторону указательного пальца Лены. Представить, сколько это могло быть в километрах, было даже страшно.

— Бежать надо до начала осени, — рассказывала Лена позднее за вечерним умыванием о своем плане. — Пока ночи не такие холодные. Как только узнаем название городка точнее. Я помню по школьным урокам, что скорость пешком около шести километров в час. Я рассчитала — если представить, что расстояние до Бреста около тысячи километров, то путь займет не меньше месяца.

— Месяц?! — ужаснулась Катерина. — Средь немчуры! Мы не сможем!

— Надо попробовать, Катя, — умоляла ее Лена. — Ты ведь хочешь вернуться домой?

— А як же Янина? Мы тута ее бросим? Ей тоже горбатиться на немчуру невмоготу.

— Если ты уверена, что она пойдет с нами, и что не сдаст немцам, то почему бы и нет? Поговори с ней. Но осторожно… если поймешь, что ей тут нравится, молчи обо всем!

— У ней мати шибко хворая. З дома написали. Она захочет тикать с нами, — заверила ее Катя.

Мысль о том, что с ними убежит из Розенбурга и Янина, Лене не нравилась. Но она была ее товарищем по несчастью, и бросить Янину здесь ей просто не позволяла совесть. Поэтому ей оставалось надеяться на то, что Катя права, и Янина не выдаст их планы. Теперь нужно было только выбрать день, подходящий для побега.

Приближался день солнцестояния, большой праздник в Германии. По рассказам Урсулы, которая ждала его с нетерпением, в городке ожидались большие празднества в этот день — шествие с факелами по улицам городка членов Гитлерюгенда и СС, на площади, а также в отдельных местечках запалят огромные костры, расставят столы с угощениями и спиртным.

— В этот день некоторые даже стали вешать геханекранц, — и поймав вопросительный взгляд Лены, с которой вместе начищали до блеска хрусталь в буфете одной из столовой, Урсула пояснила. — Это такой цветочный венок, который девицы на окно вешают, чтобы на жениха погадать. Кто снимет его, тот и есть. Я такой вешала в год, когда Эрнст прислал сватов к родителям на двор. Нагадала себе жениха! Так что не надо вот так усмехаться… Это у вас там в России традиции не чтут и живут без веры! Поклоняетесь звезде жидобольшевистской вместо креста истинной веры.

Лена пропустила эти слова привычно мимо ушей, как уже делала это не раз. Все немцы, за исключением Иоганна и баронессы, с которой ей не доводилось общаться, были убежденными нацистами и всячески подчеркивали это в разговорах периодически. Например, к празднику даже готовили полотнища флагов Германии, чтобы вывесить их на фасаде замка. А Руди с нетерпением ждал шествия с факелами, в котором он, как гитлерюгендовец, принимал участие.

Это был идеальный день для побега, по мнению Лены. Особенно, когда она узнала, что баронесса намерена уехать в Берлин за несколько дней до Дня солнцестояния, и в замке останутся только Иоганн и Войтек. Лене удалось подслушать об этом совершенно случайно, когда она занималась уборкой в комнатах Иоганна. Она мыла ванну, когда услышала, как хлопнула дверь в его спальню.

— Это все ты и твоя убийственная страсть к небу! — услышала Лена резкий голос баронессы и тут же замерла, распознав нотки гневной истерики в голосе хозяйки. По словам Янины баронессу вывести из себя было сложно, поэтому такой приступ выглядел очень странно.

— Успокойся, Анни, ничего страшного не случилось, — успокаивающе произнес Иоганн. — Вывих плеча и растяжение связок. Это все. Могло быть и хуже.

— Могло быть! И может быть, понимаешь, Ханке?! Может! Почему ты не поговорил с Герингом о Рихарде? Ты ведь мог, он твой сослуживец по эскадрилье! Рихард мог бы быть инструктором в летной школе здесь, в Германии. Ты знаешь, сколько самолетов возвращается из вылетов? Два из трех, Ханке!

— Поверить не могу, Анни, ты вскрывала мою почту?! — воскликнул негодующе ее брат в ответ. — Ты читала письма Фалько ко мне?!

— Я была вынуждена! — холодно и резко ответила баронесса. Лена слышала по голосу, что та уже совладала с эмоциями и снова превратилась в холодную аристократку. — Ритц не пишет мне ничего подобного, а я должна была знать, что происходит. Вы бы скрыли от меня эту аварийную посадку!

— И судя по всему, поступили бы верно! — отрезал Иоганн таким же ледяным тоном. — Ты удивляешь меня, Аннегрит. Читать чужие письма… Фалько жив. Почти здоров. Он дотянул до аэродрома и благополучно сел, а в его копилке появился очередной спитфайр[21] и пара очков. Нет никаких причин для истерики. Он в первую очередь сын своей родины и только после этого — твой сын. Ты же сама говорила как-то об этом.

— Я не молодею, Ханке. А Рихард мой единственный ребенок. Я не хочу, чтобы род фон Ренбек закончился в какой-нибудь очередной вылет в Британию. Я думала, что мы закончим войну быстро. Но она длится вот уже третий год! Ты должен повлиять на Рихарда, Ханке. Он должен вспомнить свой долг перед родом и семьей, а не только следовать долгу перед страной и нацией.

— Анни, ты же знаешь, после той истории с Адель…

— Это ты виноват, Иоганн. Брухвейеры были твои знакомые, — прервала его баронесса. — Мне никогда они не нравились.

— Что толку говорить об этом сейчас? — устало произнес Иоганн.

— Я хочу, чтобы ты написал Рихарду и напомнил о его долге, — решительно заявила баронесса. — В первый же его отпуск я планирую принимать гостей здесь, в Розенбурге, или на вилле в Далеме[22]. И надеюсь, что он приглядится к тем незамужним девушкам, которые присоединятся к нам на этих приемах.

— Желания Фалько в расчет не идут? — иронично спросил Иоганн.

— Его желания не принесут роду наследников. Ты же знаешь сам. Наш род пресекся, именно когда ты потакал своим желаниям!

Лене пришлось прикусить губу, чтобы не вскрикнуть от обиды за Иоганна. Баронесса ударила в самое слабое место брата, и Лена понимала это — неоднократно слышала горечь в его голосе, когда тот говорил о том, что так и не успел завести собственных детей до аварии. Видимо, Иоганн не сумел скрыть боль на лице, потому что голос баронессы тут же смягчился:

— Прости, я не хотела…

— Я напишу Фалько о твоем желании, — глухо ответил Иоганн, явно притворяясь, что не услышал ее извинений. — Я уверен, что скоро он получит Дубовые листья[23], и тогда определенно приедет в Берлин на награждение. Тогда-то ты его и заловишь.

— Тебе не к лицу подобный тон, Ханке, — заметила с нежностью в голосе баронесса. — И я очень сожалею о том, что сказала тебе. Ты же меня знаешь — язык бежит впереди головы.

Некоторое время в соседней комнате стояла тишина, и Лена даже дыхание затаила, боясь выдать свое присутствие. Потом баронесса произнесла:

— Я решила ехать в Берлин на праздник. Проверю заодно, как следят за виллой в мое отсутствие. Посмотрю, кто остался на лето в столице и не испугался налетов.

— Не выдай своего матримониального интереса, — шутливо сказал Иоганн. Судя по тону его голоса, он уже забыл и простил обиду на сестру. — Иначе они все решат, что с Фалько что-то не так, и ты побыстрее торопишься его пристроить.

— Это неудивительно по нынешним временам, — с грустью заметила баронесса. — Ты помнишь мальчиков фон Крамм?

— Кто же не помнит Готфрида[24]? Поистине говорят, что у славы две стороны, как у медали.

— Ханке! — укоризненно произнесла женщина. — Так вот, мне написала Герти, что младший мальчик фон Крамм пропал без вести на Восточном фронте в начале года. Бедная Ютта! Она потеряла еще одного сына. Это просто ужасно!

— Война всегда ужасна, Анни. Мы уже переживали это, помнишь?

— Именно поэтому я не перенесу еще одной потери, Ханке. У Ютты осталось из семи пятеро мальчиков. А если я потеряю Ритца, то потеряю все!

— Ну-ну, будет! — ласково проговорил Иоганн. — Все будет хорошо. Не думай об этом. Езжай в Берлин на праздник и развейся! Деревня — это прекрасно, но разве баронесса фон Ренбек не должна блистать на столичных приемах?

— Ах, Ханке, я уже совсем не та, что была раньше!

— Да и Берлин уже совсем не тот, — заметил Иоганн в ответ. — Ты едешь?

— Если только ты не будешь тосковать здесь один, — проговорила баронесса, а потом добавила: — Я выеду завтра. Из-за бомбардировок поезда так плохо ходят…

Тем же вечером, готовясь ко сну, Лена предупредила Катерину, что выбрала день. Катя была явно обеспокоена столь близкой датой побега, но заверила подругу, что попробует украсть что-то из продуктов им в дорогу.

— И Янина, — напомнила Катерина Лене. — Она тож тикает с нами.

— Хорошо, значит, бежим все вместе, — согласилась та, с трудом сдерживая свое нетерпение. Теперь, когда все решилось, у нее словно гора с плеч свалилась. Стало намного легче при одной только мысли, что она вернется домой, к маме.

Баронесса уехала, как и обещала в разговоре с Иоганном, на следующий день. Войтек по такому случаю выгнал из гаража блестящий черный автомобиль, вид которого напомнил Лене о былых днях в Минске, когда на похожей автомашине с шофером Соболевых ездили на дачу.

«Потерпи, моя хорошая, — обратилась она мысленно к маме. — Совсем скоро я буду с тобой»

После отъезда хозяйки Розенбурга атмосфера в замке немного изменилась. Фрау Биргит заметно расслабилась, перестала выглядеть жесткой и внимательной надзирательницей, какой казалась девушкам прежде. На ужин она даже позволила Айке достать из погреба бутылку наливки, которую разлили всем, кроме русских работниц и Руди. Алкоголь развязал языки и заставил щеки заалеть, отчего даже Биргит стала выглядеть совсем иначе — мягче и добрее. Она даже шутила и подначивала мужа рассказывать забавные истории и анекдоты, отчего немцы за столом так и покатывались со смеху. Даже Войтек улыбался несколько раз. Только русские сидели отстраненно от всей компании — Янина и Катя не понимали почти ни слова, а Лена не вслушивалась, обдумывая предстоящий побег.

— Ты хорошая девушка, — неожиданно после ужина сказала Биргит Лене, когда та убирала со стола посуду. — Только своенравная очень. Не доведет тебя это до добра. Иногда стоит уступить, понимаешь? Иначе никак…

Алкоголь развязал язык и без того болтливой Урсуле, не давая Лене даже свободной минуты обдумать странное поведение Биргит. Эрнст, муж молодой немки, служивший в артиллерии на Восточном фронте, прислал посылку, и Урсуле не терпелось похвастать подарками перед соседкой по спальне.

— Посмотри, Лена, — разворачивала она на кровати маленькое одеяльце для младенчика, отороченное вязаным кружевом. — Такая красота! Наш малыш появится только в конце осени, а его папа уже собирает для него приданое.

Среди присланных Эрнстом вещей оказались маленькая полосатая вязаная шапочка, пара рубашек, несколько деревянных игрушек и коричневые крошечные ботинки. Урсула все говорила и говорила о том, что она переживает, что Эрнст может влюбиться в какую-нибудь русскую и изменить ей.

— Вы же такие красивые, — с легкой завистью произносила она, глядя прямо в побелевшее лицо Лены. — Он, конечно, пишет, что никто не заменит ему меня, никакая девка из местных. Но вы так легко готовы отдаться немцу, как он говорит. Блудливые похотливые кошки, вот как он называет вас. Странно, что Катерина, Янина и ты совсем другие…

Лена слушала Урсулу и не могла не ужасаться тому, что та действительно верит в то, что говорит. И что она не понимает, откуда ее муж берет все эти вещи для отправки домой в качестве подарков. А может, пришла в голову страшная мысль, наоборот, все понимает. И потому так расчетливо рассуждает о том, что нужно в следующем письме заказать ему ткани на пеленки и, возможно, что-то для себя — пальто или ботинки на меху.

Лена посмотрела на маленькие ботинки и вспомнила о сортировочной в гетто, о которой ходили слухи в Минске. О детском доме, который стал одной из жертв погромов. О беременной Лее. О крови на своих руках.

Волна тошноты поднялась так резко, что она едва успела добежать до ванной комнаты склониться над унитазом. Ее тело еще долго сотрясали спазмы, даже когда желудок опустел. В спальню она вернулась только под утро. Так и сидела на полу, разглядывая узор плитки на стенах ванной комнаты. И думая о том, как сильно ненавидит этих людей, решивших, что отныне только им принадлежит весь мир, а остальные народы просто лишние в этом новом времени.

За их жестокость и бесчеловечность. За их слепую убежденность в собственной идеальности.

За способность без лишних сомнений взять ботинки маленького мальчика, тело которого только и успело остыть, и послать своей беременной жене.

В комнату Лена вернулась только на рассвете. Сослалась на недомогание, когда сонная Урсула спросила о том, почему так долго русская была в ванной комнате.

— Ой, знаем мы причины таких недомоганий! — бросила немка шутливо в ответ. — Такие недомогания через несколько месяцев в ребенка превращаются. И когда только успели с Войтеком? А все отнекивалась… Я же говорила — вижу-вижу, как он на тебя смотрит.

Лена вспыхнула от стыда и гнева, что немка заподозрила такое, но промолчала. Постаралась поскорее уснуть, понимая, что ее ждет очередной день работ по дому — после отъезда хозяйки по правилам везде вытирали пыль и мыли пол, а потом накрывали мебель чехлами. «Это будет нелегкий день», — подумала Лена, не подозревая, что именно этот день станет для нее одним из самых памятных в будущем.