На осколках разбитых надежд

Глава 39

Сначала почему-то Рихард решил, что местом их назначения был Фюрстенберг, как подсказал указатель у дорог, который они миновали спустя пару часов езды. Но очаровательную деревеньку в окружении высоких сосновых боров «Мерседес» проехал, направившись на другую сторону невероятно красивого озера в изумрудной оправе лесов. Рихард невольно залюбовался красотой этого места. Его неизменно приводила в восхищение Германия с ее неповторимыми пейзажами.

— Говорят, что у штурмфюрера Зурена[103] превосходная кухарка-славянка. Предлагаю пообедать у него после визита, а потом уже ехать в Берлин. Что скажете, господин майор? — спросил спутник Рихарда, когда вдали показались остроконечные крыши домов, которые сначала показались деревенькой наподобие Фюрстенберга. Но потом Рихард заметил, что часть домов вдали, невысоких и до странности длинных, находится за высокой бетонной стеной с железными воротами с предупреждением «Посторонним вход воспрещен». На стенах не было вышек с охраной, как ожидалось увидеть в тюрьме, поэтому Рихард не сразу сообразил куда попал. Не сразу увидел таблички с предупреждением о высоком напряжении, поданном на ограду, которая огибала периметр высокого забора.

— Добро пожаловать в Равенсбрюк[104], — проговорил после положенного приветствия, шагнув им навстречу от здания комендатуры начальник лагеря, штурмфюрер Фриц Зурен. Его сопровождали несколько женщин разного возраста — от девятнадцати до сорока лет, но все как на подбор статные и стройные в темной форме, с игриво приколотыми набок на завитые локоны и букли пилотками.

— Разве они не красавицы? — проговорил шепотом спутник Рихарда с какой-то странной интонацией в голосе, любуясь охранницами и их мягкими приветственными улыбками, после того как они поприветствовали друг друга не только положенным приветствием, но и мягким пожатием руки.

— Истинные арийки. Посмотрите, на самую молоденькую — настоящий образец чистой кристальной красоты расы. Вы могли выбрать любую красавицу рейха, а пошли по следу течки русской суки.

Рихард резко обернулся к нему, с трудом сдерживая свою злость, вспыхнувшую в нем при этих словах. А потом прочитал в глазах эсэсовца, что тот провоцирует зачем-то его сейчас и попытался выровнять дыхание и обуздать эмоции. Он должен быть собран и хладнокровен, как обычно во время вылета. Тот, кто дает волю эмоциям, совершает ошибки, он знал эту истину, как молитвы, выученные с детства, а Рихарду нельзя было сейчас ошибаться ни в чем, балансируя над пропастью.

Спутник Рихарда показал коменданту бумагу, которую достал из кармана плаща, и о чем-то коротко с ним переговорил. Рихард тем временем тоже поприветствовал пожатием руки женщин, которые с явным восхищением в глазах смотрели на его Рыцарский крест. Для них он был сродни герою, спустившемуся с небес, как пошутил потом эсэсовец, когда они всей компанией зашагали внутрь поселения за воротами с кованой надписью. Зайти «на чашечку кофе» в дом коменданта спутник Рихарда сразу же отказался, ссылаясь на занятость и желание поскорее закончить дела здесь, в лагере.

До этого дня Рихард никогда не задумывался, что скрывается за словами «исправительный лагерь». Ему казалось, это что-то наподобие места, где люди живут той же жизнью, что и прежде, только не могут выйти за границы территории и вынуждены работать на благо рейха. Так им говорили по радио или писали в газетах, сопровождая фотографиями. Ходили, конечно, слухи, что на территории лагерей и «поселений для евреев» происходят убийства и царят беззакония, но он полагал, что как все слухи, это следовало делить на сто. Особенно на фоне визитов представителей Красного креста, которые изредка происходили в исправительные лагеря рейха и отчеты которых перепечатывали немецкие газеты, чтобы похвалиться тем, как содержатся заключенные в отличие от лагерей смерти у коммунистов и империалистов в колониях. Шахматы и волейбол, чтобы скрасить досуг после работы и в выходные дни. Скудное, но достойное питание в столовых, где те заключенные, которым родственники присылали деньги, могли купить еще и сладостей. В последнее время немцы уже начинали недовольно роптать, когда читали подобные отчеты и смотрели фотографии в газетах. Выходит, что у граждан рейха теперь ограниченное питание по карточкам, а заключенные едят сладости!

— Возьмите, господин майор, — протянул штурмфюрер Рихарду аккуратно сложенный платок, пропитанный одеколоном. — Он пригодится вам. В последнее время они совсем обленились и не следят за собой, как следует. И не подходите к ним слишком близко. Не только из-за вшей, которые буквально живут на них как блохи на собаках. Они стали хитры и тщательно скрывают заболевших. Здесь легко подхватить дизентерию или тиф, несмотря на все принятые меры и наши старания в селекции.

— Построить всех русских на Аппельплац[105], господин штурмфюрер? — обратилась к коменданту одна из охранниц, самая молодая из них и самая красивая блондинка. Спутник Рихарда, прислушивающийся к их разговору, тут же встрял:

— Не только русских. Тех, кто из Белорутении тоже.

— Господин… — запнулась охранница, и Рихард понял, что эсэсовец не представился и им тоже. — Когда в лагерь прибыли русские, они отказались пришивать нашивку по национальности, настояв на том, что они все советские. У них у всех одна нашивка, независимо откуда они — из России, Белорутении, Украины и даже из стран Балтии[106].

— Хорошо, — кивнул эсэсовец. — Но тогда добавьте еще и полячек. В последнее время регистрация идет из рук вон плохо. Постоянная пересортица…

— А что насчет тех, кто находится в Югендлагерь[107]? — снова задала вопрос та же охранница и покраснела, когда поймала на себе недовольный и злой взгляд штурмфюрера, который тут же подсказал ей, что она сморозила глупость.

— Разумеется, Югендлагерь — нет, фройлян Дорт, — процедил медленно комендант сквозь зубы. — Думайте, пожалуйста, прежде чем сказать в будущем.

Рихард долго помнил этот момент, когда впервые лицом к лицу столкнулся с ужасающей реальностью, которой не было никакого оправдания. Это раньше он мог убеждать себя, что все действия по отношению к местному населению в Советах — это ответные меры, пусть и несопоставимые. Но не теперь, когда площадь перед длинными бараками начала постепенно наполняться белыми тенями в полосатой форме, которые с трудом передвигали ноги. Они все были разными — разный возраст, цвет волос (вернее, у большинства цвет короткого «ежика» и клочков волос там, где не справилась машинка для стрижки), разные лица, разный рост. Но всех их объединяло одно — они стали бесплотными тенями, не похожими людей. Словно призраки, бесшумные и безмолвные, вдруг пришло Рихарду в голову, когда перед немцами выстроились колонны заключенных в шеренги по пять человек. Охранницам не надо было даже повышать голос или пускать в ход хлысты — заключенные прекрасно знали, что от них требуется. Они стояли, каждая на своем месте, затылок в затылок, совершенно неподвижно, устремив взгляды в никуда. У кое-кого, самых худых и изможденных, этот взгляд был совершенно пустой, отчего по спине невольно пробежала дрожь.

Это были уже не женщины. Это были их тени.

— Это самый крупный лагерь для женщин-заключенных на всей территории Германии. Здесь все проститутки рейха, асоциальные элементы, коммунистки и, конечно же, славянки, которых нельзя перевоспитать, — проговорил чуть насмешливо эсэсовец так, чтобы его услышал только Рихард. — Ищите свою русскую суку, господин майор. Смотрите, внимательно, не пропустите ее.

Рихард прикрыл глаза на минуту, чтобы не показать своих чувств, которые бушевали в нем в этот момент. В висках заколотило, заглушая все вокруг и угрожая сильной мигренью после. И дело было не только в словах эсэсовца. Дело было в том, что он видел сейчас перед собой.

Быть может, война и была единственным способом решить мировые проблемы. Быть может, в крови у мужчины быть частью этой войны, ведь с самых ранних лет каждый мальчик представлял себя отважным воином, который приносит славу для своей страны, совершая подвиги.

Но это же слабые женщины… Женщины, предназначение которых быть женой и матерью. Слабый издревле пол, который мужчине полагалось защищать и оберегать, а не уничтожать намеренно, убивая голодом и холодом или открыто казня в назидание другим на виселицах, которые он заметил на Аппельплац.

Рихард буквально заставил себя двинуться с места вдоль рядов, понимая, что своим промедлением делает только хуже этим женщинам, дрожащим на ледяном осеннем ветру в тонкой лагерной униформе. Чем быстрее он проверит, есть ли среди них Лена, тем быстрее их отпустят с площади в тепло, как он надеялся.

От женщин буквально осязаемо шла волна страха, перемешанного изредка с лютой ненавистью или презрением. Ему уже были знакомы эти эмоции, но здесь они были увеличены стократно. Казалось, он шагал в липком облаке, от которого у самого взмок лоб под околышем фуражки. Но не по себе было только ему, как заметил Рихард. Комендант разговаривал с эсэсовцем в штатском, то и дело хохоча в голос, когда слышал тот или иной анекдот, а охранницы равнодушно скользили между рядами, внимательно наблюдая за заключенными и контролируя каждое их еле заметное движение или поглядывая на него украдкой из-под ресниц.

— Голову вверх! — то и дело раздавалось из рядов, и хлыст охранницы резко поднимал подбородок очередной заключенной, чтобы Рихарду было видно лицо. Он смотрел и смотрел в эти лица, вглядывался в сотни лиц женщин, обреченных на тяжелый труд и лишения. С обострившимися скулами, с запавшими от голода глазами, со шрамами или следами побоев на лице. Смотрел и приходил в ужас от того, что видел сейчас, осознавая причину, по которой они все как одна боятся взглянуть в его глаза. И начал переживать, что пропустит среди сотен этих лиц, проглядит Лену. Потому что не узнает ее новую, изменившуюся под гнетом этих невыносимых для женщины условий. И в тоже время страшился увидеть ее отрешенный пустой взгляд, доведенной до крайности.

Но ее не было. К его облегчению, в этом ужасном месте ее не было. Рихард даже глаза прикрыл на мгновение, пытаясь скрыть чувства от внимательных глаз своего спутника и стыдясь этой радости перед женщинами-заключенными. А еще — своего малодушия, ведь ему так хотелось уйти сейчас из этого места, пропитанного болью и страхом.

— Неужели все эти женщины провинились перед законом? — не удержался Рихард от вопроса, когда после его признания, что здесь нет той русской, что он ищет, охранницы погнали заключенных ровными колоннами прочь, то и дело пуская в ход хлысты и палки.

Как гонят скот.

— Это асоциальные элементы нашего общества, — ответил на это комендант. — Все их предназначение — это пожизненное служение рейху на благо немецкого народа.

— Здесь есть и немки? — не мог не спросить Рихард. Когда они заходили в лагерь, мимо их небольшой процессии по узкоколейке чуть поодаль от дороги женщины, запрягшись как тягловые животные, тянули длинную груженную платформу. Он был готов поклясться, что слышал и немецкую речь между заключенными.

— Здесь только асоциальные элементы, которые должны служить рейху, — повторил как попугай комендант, но в этот раз уже с раздраженными нотками в голосе. — Здесь нет немок. Совершив преступление против рейха, они теряют право называть себя немками, как теряют гражданство рейха.

— Господин майор, несколько лет провел на фронте, господин комендант, еще с Испанской войны с коммунистами, — чуть насмешливо произнес спутник Рихарда, проявляя отличную осведомленность фактов его биографии. — Не судите его строго, ведь он отдавал всего себя во имя блицкрига и редко бывал в Германии. Ему пока сложно понять новый порядок.

В этот момент в проходившей мимо них колонне заключенных вдруг случилось замешательство: одна из узниц, с трудом передвигающая ноги в тяжелых деревянных башмаках, споткнулась и упала на землю. Колонна тут же смешалась. К упавшей бросилась молоденькая охранница и ударила ту хлыстом по спине и по рукам, когда девушка попыталась закрыться от побоев. Сам не понимая, что делает сейчас Рихард вдруг резко зашагал в их сторону и остановил избиение, схватив запястье охранницы. Немка ошеломленно взглянула на него, но все же опустила хлыст и отступила в сторону, выжидая приказов коменданта, который с любопытством наблюдал эту сцену со стороны. А вот узница с нашивкой SU на форме испуганно отпрянула от Рихарда и поползла в сторону, изо всех сил пытаясь встать на ноги, скользившие по грязи.

Маленькие босые ножки, посиневшие от холода. Тонкая шейка в вороте полосатой униформы, явно не по размеру. Тонкие ладони с красными следами от ударов хлыстом.

И Рихард неожиданно для самого себя вдруг решил, что потом, уже в автомобиле, заявит своему спутнику, что ошибся. Что давно не видел русскую, и черты ее лица размылись в памяти. Кроме того, у него же была травма головы, ему позволительно ошибиться. Но только когда они уже отъедут на приличное расстояние от лагеря, чтобы было сложно вернуться. Быть может, это фокус удастся, быть может, у его спутника есть что-то еще внутри, что позволит Рихарду забрать эту русскую и спасти ее от этого ужасного места, полного боли, где смерть ходит по пятам и смотрит на тебя каждый день через пустые глаза несчастных на виселице на Аппельплац.

Так он решил, когда смотрел на эту худую изможденную женщину, которая вдруг сдалась — лежала ничком в осенней грязи и даже не плакала. Просто обернулась на немцев с ненавистью в глазах и ждала покорно чего-то.

Она ждала смерти. Наверное, он понял это, прочитал во взгляде и решился на то, что раньше никогда бы не пришло в голову.

— Бросьте, господин майор, — отрезал в ответ эсэсовец, раскуривая сигарету. Он посмотрел в зеркало заднего вида на безразличную ко всему тень, свернувшуюся в комочек позади. — Это ведь не та русская, которую вы ищете. Я сразу это понял, когда вы только шагнули к этой заключенной. А потом комендант проверил ее номерной знак. Это военнопленная, а не гражданская. Она была доставлена в Равенсбрюк в конце зимы, когда мы взяли в очередной раз партию красных. Что вы будете с ней делать? Одна морока!

— Наверное, устрою через арбайтсамт работницей, — медленно произнес Рихард, словно прощупывая почву. С Герингом разговор вести было проще — тот любил широкие и благородные поступки, а вот этот эсэсовец до сих пор был для него закрытой книгой. Нужно было выбрать ту самую верную тактику теперь, которая позволит вести поиски дальше. Только от эсэсовца зависело это.

— Ваше право. Только помните, что волка никогда не перевоспитать. Они всегда будут скалить зубы и рано или поздно вцепятся в глотку. Вы излишне сентиментальны, господин майор, и верите, что у этих животных могут быть человеческие чувства. Но за вашу жалость и благородство вы не получите даже намека на благодарность. Они не способны на человеческие чувства.

— Мне все равно, что они будут чувствовать и тем более думать, — пожал плечами Рихард, разыгрывая свою роль. — Я поступил так потому, что мне так захотелось. Только и всего.

— Чертовски глупо! — заметил на это его спутник. — Поддавшись никому ненужной жалости, вы потеряли возможность заехать по пути в Ораниенбург. Там было бы проще искать. Уверен, там не больше двадцати женщин-заключенных. И уж точно все из них осуждены за преступление против чистоты расы.

В висках Рихарда тут же заломило от нервного напряжения. Неужели он действительно совершил ошибку? Стоило ли так рисковать ради незнакомой ему русской, которая когда-то воевала против его страны? Внешне он постарался выглядеть совершенно равнодушным, угадывая за этой репликой очередное желание пройтись по открытой ране, причиняя боль.

— Знаете, что происходит с теми, кого отправляют в лагерь за преступления против чистоты расы? — продолжил собеседник Рихарда. — Они и дальше продолжают раздвигать ноги, но только теперь на благо рейха — в лагерном борделе. Заключенных, которые хорошо работали и не запятнали себя наличием славянской, цыганской или жидовской крови, надо поощрять за работу. Рейхсфюрер Гиммлер лично придумал это поощрение, и говорят, оно хорошо действует. Разве не хороший стимул устроиться между женских ног и снять накопившееся напряжение? Особенно в заключении. Правда, чаще всего это немки, которые осквернили себя связью с остарбайтерами или бывшие проститутки, но бывает, что попадается и другие, я изучал этот вопрос перед поездкой. Вы по-прежнему хотите найти свою русскую, зная, что она, быть может, успела обслужить десятки этих животных за эти месяцы?

Рихарду пришлось приложить усилия, чтобы не показать лицом своих эмоций, которые вдруг возникли при этих словах. Не только от того, что невольно пришло на ум при этих словах, но и от воспоминания о том, что Ленхен когда-то едва избежала насилия, и как это ударило по ней в те дни. Он помнил, как его едва не свела с ума похожая картинка, которая вставала перед глазами, когда он узнал о происшедшем. Но то, как страдала она, не шло ни в какое сравнение. И Рихард сейчас надеялся только на то, что Ротбауэр вряд ли захотел бы иметь Ленхен при себе после лагерного борделя. А это значило, что он мог отдать особое распоряжение на этот счет.

А потом он вспомнил, что это распоряжение могло потерять силу после известия о смерти эсэсовца, и едва не выдал свое отчаяние. Она была такой хрупкой, его маленькая русская. Как она выдержит все это?..

— Мне это безразлично, — ответил Рихард как можно ровнее. — Она все равно больше не попадет в мою постель, когда я разыщу ее.

Он почувствовал на себе пристальный взгляд эсэсовца и смело встретил его, надеясь, что тот не сумеет копнуть слишком глубоко.

— Уважьте мое любопытство, господин майор, — произнес после короткой паузы его спутник, снова возвращая взгляд на дорогу. — Зачем тогда вы ищете русскую?

— Выбирайте сами: чувство вины, ведь она оказалась в моей постели, а потом в лагере не своей воле, ответственность за ее судьбу и чертова сентиментальность.

Ни слова лжи, и в то же время не вся правда. Нет, он не спасал сейчас самого себя от преследования гестапо за нарушение законов рейха. Ему просто было необходимо получить расположение эсэсовца, а значит, еще один шанс на поиск Лены в этих ужасных местах.

— Я всегда знал, что благородная кровь хороша только в армии, — сказал спутник Рихарда. — Вы вряд ли смогли бы разгребать своими белыми ручками всю ту грязь, которую приходится уничтожать нам ради рейха, — вдруг он поднял вверх два пальца, не глядя Рихарда. — Вторая попытка найти русскую обойдется именно в эту сумму. Третья в три, если вы снова подадитесь приступу жалости и своей чертовой сентиментальности. Она же станет последней. Не удивляйтесь, всему есть своя цена, господин майор. И всем приходится платить…

Последняя фраза крутилась и крутилась в голове Рихарда, когда он, вернувшись домой, сидел в темноте своей спальни. Собаки, словно почувствовав мрачное настроение хозяина, тихо лежали у его ног и даже не пытались ластиться.

Чем придется заплатить немцам за тот ад, который творился на земле их руками? Ведь рано или поздно расплата придет. В лице коммунистов, которые уже переломили ход войны в свою сторону. Потому что это раньше Бог был с немцами, а потом он отвернулся от них, ужаснувшись тому злу, что творилось. Если раньше война была справедливой, ставя перед собой цели вернуть Германии былое величие, потерянное после Мировой войны, то с нападением на коммунистов она превратилась в кровавую войну на истребление. Теперь справедливость была совсем не на их стороне…

— Что ты делаешь, Рихард? — обрушилась на него мать, внезапно вторгшись в его темное убежище. — Эта русская в кухне… она же из лагеря! У нее может быть какая угодно зараза! У нее вши, Рихард! Вот куда возил тебя этот человек! Я знаю, что ты делаешь — ты ищешь эту проклятую русскую, которая предала тебя. Я же сказала, ее забрал эсэсовец. Бесполезно искать. Только он знает, где она, но вряд ли будет рад, если ты влезешь в его дела.

— Ротбауэр мертв, мама, — у него адски болела голова, как это обычно теперь бывало после всплеска эмоций, тем более подавленных на корню. Поэтому и старался отвечать как можно короче.

— Ты был у него?! Теперь я знаю, откуда эта картина с Мадонной. Я навела справки — ходили слухи, что этот человек спекулировал предметами искусства, которые вывозил из Остланда. О, я поняла! Ты просил Геринга! Господи, Ритци! — баронесса качнулась, и Рихард едва не сорвался с места, испугавшись, что она сейчас упадет. Но она успела выправиться — гордая, стойкая перед любыми невзгодами. — Ты обезумел! Ты представляешь, чем это тебе грозит?! Ты слишком долго был за границей Германии и даже не имеешь понятия, что тут происходит сейчас!

— О, сегодня я это увидел своими глазами! — ему пришлось повысить голос, отчего в висках застучало еще сильнее. — То, что газеты называют исправительными лагерями — это просто места для уничтожения людей. «Труд сделает свободным»! Этим прикрыто законное убийство сейчас, а в вину становится все что угодно — от несогласия с идеалами политикой рейха до национальности!

— Замолчи! Замолчи сейчас же! То, что делает рейх — делает только во благо Германии! — взвилась в ответ баронесса, перекрикивая его, чтобы заглушить слова сына. А потом она резко понизила голос, зашипела как змея. — Ты ничего не понимаешь! Влезая во все это, ты уничтожишь себя! Неужели ты не думал, зачем тебе показывают все это, хотя могли бы просто найти русскую по имени и фамилии в своих бумагах? Если ты не перестанешь, тебя поместят в такой же лагерь. Или еще хуже — объявят шизофреником и запрут в психлечебнице. Характер твоей травмы и твое «нервное расстройство», которое ты так явно демонстрировал сперва — отличная основа. И ни деньги, ни связи, ни твой чин и даже Рыцарский крест не смогут предотвратить этого. Остановись, заклинаю тебя! Ради меня! Ради своего будущего!

— Ты предлагаешь мне выставить себя трусом и отказаться от шанса спасти ее? Бросить ее на медленную смерть в лагере? — произнес Рихард устало, чувствуя, что совсем лишился сил в этом разговоре.

— Я предлагаю тебе поступить благоразумно, Ритци! Пока твоя жизнь окончательно не разрушилась. Да и кто будет считать тебя трусом в этих обстоятельствах?! Подумай сам!

— Я, мама. До конца своих дней я буду считать себя ничтожным трусом за то, что не воспользовался возможностью спасти ее. И ненавидеть себя за это. Для меня все решено, мама. Завтра я снова еду с этим человеком, чтобы найти ее.

Он произнес это, не повышая голоса или как-то иначе подчеркивая твердость своих намерений. Просто понимал — сделает это, и голова расколется от боли на сотни частей. Но баронесса все же разгадала его решимость и отступила с поля боя, гордо выпрямив спину и поджав недовольно губы, убежденная в своей правоте. И пока в воздухе медленно таял аромат ее духов, на какое-то мгновение в Рихарде вдруг проросло сомнение. Маленькое и тонкое, оно напомнило ему о том, что он действительно сильно рискует сейчас ради той, которой никогда не был нужен. Маленькая хитрая русская просто пользовалась им, и это продолжается даже сейчас, когда он словно взгромоздился на табуретку и набросил себе петлю на шею, и вот-вот выбьют опору.

А потом снова вернулась уверенность, что ему непременно нужно знать, что Ленхен в безопасности. Для того, чтобы самому продолжать жить спокойно и дышать полной грудью. Без тяжести обручей, сдавливающих грудь.

Как и предупреждал эсэсовец, на следующий день выехали очень рано, почти на рассвете. И к удивлению Рихарда, они направились в сторону Веймара, его родной Тюрингии. Осознавать, что в его любимой земле есть место, подобное тому, что он видел под Берлином, было больно. Будто это оскверняло для него родные края, которые он любил всей своей душой. А сколько их всего, этих ужасных мест, где под предлогом работ на благо Германии медленно убивали неугодных рейху людей?

— Для вас, господин майор, их три, — ответил уклончиво на его вопрос спутник. — Не забудьте о нашей договоренности. Кроме того, у вас не осталось времени. Уже на днях будет подписан приказ о вашем возвращении на фронт.

Этот лагерь оказался намного больше, чем первый. Рихарду казалось, что длинные крыши бараков убегают далеко за горизонт его взгляда, и его ужаснуло понимание о количестве заключенных, которые здесь содержатся. Кроме того, здесь были не только женщины, но и мужчины. Изможденные, еле держащиеся на ногах, те же тени, некогда бывшие людьми. И дети… Здесь были даже дети — от десяти лет и выше, как заметил Рихард, когда мимо него провезли заключенные груженную камнем тележку. Впрочем, комендант лагеря Пистер[108], явно разгадав тени во взгляде Рихарда, заверил, что это вовсе не дети. Просто недоразвитые взрослые, у которых на фоне лагерного питания развился рахит. Но это была ложь, от которой у Рихарда мгновенно вскипела в груди ярость.

— У меня нет такой заключенной, господа, — заверял тем временем оберфюрер Пистер, листая списки, которые прихватил с собой из комендатуры. Сопровождающий Рихарда только пожал плечами равнодушно, прижимая к ному и рту платок. Рихарду тоже пришлось последовать его примеру — в воздухе носился странный запах горелого, от которого становилось дурно. Видимо, в котельной, труба которой возвышалась над этим проклятым местом, жгли что-то другое, но не уголь или дрова из экономии.

— Ошибки бюрократии возможны где угодно, но только не у меня, — настаивал комендант, но встретив холодный и предупреждающий взгляд эсэсовца, явно начинающего терять терпение, умолк и махнул рукой, отдавая распоряжение прервать работы и привести женщин-заключенных.

— Пистер определенно решит, что вы любитель маленьких девочек, — пошутил спутник Рихарда, когда они уже направлялись обратно в Берлин. На заднем сидении автомобиля в этот раз уезжала худенькая девочка-подросток, которую Рихард просто не сумел оставить в лагере. У нее были раны на ногах из-за деревянной обуви, кровоточащие так, что она оставляла за собой алый след по осенней грязи. И он видел, что она не то, что еле ходит, но и стоит с большим трудом, поддерживаемая во время построения женщиной со схожими чертами лица. Но не только по внешнему сходству Рихард догадался, что это мать несчастной девочки. Когда он показал на подростка, у женщины случился настоящий припадок — она вцепилась в девочку мертвой хваткой, и только когда на нее обрушился град ударов дубинки охранницы, отпустила обессиленно рукав полосатой униформы. Только плакала беззвучно, видя, как ее рыдающую в голос дочь тащат прочь за руки прочь с Аппельплац. Рихард чувствовал, что вот-вот выдаст себя, дрогнет перед этим горем матери и покажет свои истинные чувства, которые выглянут из-за бесстрастной маски, такой похожей на лица немцев вокруг него. И он ушел прочь, стараясь абстрагироваться от этих криков и звуков ударов, которыми раздраженная охранница награждала несчастную женщину. Ему только и оставалось твердить себе сейчас только то, что женщина просто не понимала происходящего, что ее дочери не выжить, если начнется гангрена ран на ногах, и что он просто спасает жизнь этому несчастному ребенку.

— Она еще доставит вам хлопот, — продолжал тем временем спутник Рихарда насмешливо. — Долго вы не сможете ее держать в работницах. Она жидовка, господин майор, поверьте мне, у меня наметан глаз на признаки жидовства. А это значит, что рано или поздно эта жидовка все равно вернется туда, где ее место — обратно в лагерь.

Рихард не стал ничего отвечать на эту реплику. Он был уверен, что «Бэрхен» сумеет позаботиться об этой девочке. Его сейчас заботило совершенно другое — это был второй шанс из трех найти Ленхен, и он не мог не думать о том, какое количество лагерей еще разбросано по Германии. Что, если он упускает шанс спасти Ленхен, поддаваясь жалости? Нет, в третий раз он определенно должен отключить все эмоции. Но сможет ли он это сделать? Вот в чем вопрос…

В Далеме Рихард со спасенной девочкой оказались около полуночи. Он оставил ее заботам своих русских служанок, а потом ушел к себе, чтобы смыть с себя любое напоминание об этом дне. Казалось, у него отключились все желания, кроме этого. Даже голод отступил куда-то на задний план, хотя Рихард не ел ничего с самого утра, отказавшись пообедать с оберфюрером Пистером, его женой и офицерами лагеря. Он видел, что Пистера задел его отказ, в котором тот без труда прочитал брезгливость и явное нежелание сидеть ни с ним, ни с его палачами за одним столом.

— Вам может дорого обойтись маленькая жидовка из-за этого отказа, — снова повторил на прощание эсэсовец. — Пистер выходец из самых низов. Поэтому для него ваше происхождение как тряпка для быка. Если он напишет донос…

Каждому свое…

Почему-то именно это проклятая фраза с кованых ворот лагеря все крутилась и крутилась в голове. Именно она и всплыла тогда, как ответ на замечание эсэсовца. Если Рихарду суждено понести наказание за то, что он делал сейчас, он достойно примет его.

В спальне, к своему удивлению и странному ощущению досады, Рихард нашел баронессу, дожидающуюся его возвращения в кресле у окна. Он давно не видел ее такой — с распущенными волосами, в пеньюаре из светлого атласа, без косметики на лице, она выглядела беззащитной и хрупкой. На столике перед ней были разложены какие-то бумаги, и он сразу почувствовал, что предстоит очередная битва с матерью.

— Знаешь, кого ты привел в наш дом, Ритц? — начала она тихо. — Я попросила своих знакомых проверить номерной знак русской из лагеря. Она военнопленная! Она воевала против рейха, потому и попала в лагерь. Кто знает, что придет в голову этой красной однажды ночью? Вдруг она перережет нам всем горло? Просто из мести. Ты ж знаешь, какие они непредсказуемые. Зачем она здесь? Зачем ты забрал ее из лагеря?

— Успокойся, мама, она не останется в доме надолго, — ответил Рихард, надеясь, что на этом их разговор закончится. Но судя по всему, баронесса в ту ночь решила биться до конца. Она снова и снова напоминала сыну, чем чревато его поведение, и разозлилась, когда узнала, что он в очередной раз привез домой заключенную.

— Больше не будет такого, — сказал матери Рихард, чувствуя, как снова стало давить в висках из-за усталости и подавленных эмоций. — Следующей будет Ленхен.

— Следующей? Значит, ты так и не отказался от своего безумства? Биргит была права — эта русская стала проклятием для нашего дома! Она все разрушит… все разрушит! — бросила с горечью баронесса в ответ. Она замолчала на некоторое время, устремив взгляд куда-то в окно. Рихард заметил, как подозрительно блестят ее глаза от невыплаканных слез, и его уколола совесть из-за того, что причиняет боль матери своим упрямством.

— Я прошу тебя прекратить поиски, — произнесла глухо баронесса, посмотрев сыну прямо в глаза. — Я заклинаю тебя всем, что для тебя дорого. Это может дорого обойтись для нас обоих. Ради меня, Ритци… ради своей матери.

Впервые он вдруг растерялся, настолько уязвимой выглядела сейчас мать. Это было непривычно и било в самое сердце. Потому что он понимал, что не может остановиться сейчас. Не тогда, когда побывал в самом аду и видел то, что предпочел бы никогда не знать. Быть может, если бы он не знал, если бы по-прежнему верил, что все так, как твердит пропаганда наперекор слухам.

Наверное, мама прочитала ответ в его взгляде. Или сумела заглянуть в самое сердце. Но она поняла, что проиграла, использовав последнее оружие в этой битве. Ее плечи поникли, сама она как-то обмякла в кресле, будто лишилась сил, опустив голову на изголовье спинки.

— Видимо, ее не нашли в списках управления лагерей, потому что она исказила правду при поступлении в арбайтсамт, — тихо проговорила баронесса. Рихард даже дыхание затаил, понимая, что впервые за последнее время приблизился почти к финалу своих розысков. — Ее отца звали иначе, а сама она была вовсе не из Москвы, как указала в бумагах. И, клянусь тебе, я не знала, что она из семьи фольксдойче![109] Вижу по твоему лицу, что и тебе она не сказала этого… Вот видишь, она никогда не была откровенна с тобой! И ты мне будешь говорить, что это любовь?! Что она действительно любила тебя, а не пользовалась тобой? Ее мать была рождена в семье чистокровных немцев, пусть и носила русское имя. Я нашла это в документах арбайтсамта, копии которых мне прислали из управления Эрфурта.

Рихард сделал шаг к столику, чтобы взглянуть на эти документы, о которых говорила мать, но та вдруг склонилась над теми, словно защищая бумаги, закрыла их ладонями.

— Я прошу тебя, Ритци… ради меня. Я думала, я смогу сделать это… Но я… Ритци, ты — все, что у меня есть!

— Я тебя не понимаю, мама, — медленно произнес Рихард, начиная подозревать, что мать имеет какое-то отношение к тому, что случилось. Но старательно гнал от себя эти мысли, пытаясь оправдать ее тем, что она просто не знала о его чувствах к русской и о том, что происходило между ними.

Баронесса не стала оттягивать неизбежное. Она сама собрала в стопку бумаги дрожащими пальцами и протянула сыну папку. Только немного помедлила прежде, чем разжать пальцы, передавая документы.

— Я хочу, чтобы ты знал, Рихард — я на все готова ради твоего спасения. Даже потерять тебя. Лишь бы ты не пострадал никаким образом, мой дорогой. Просто попытайся понять меня…

Рихард не стал долго размышлять над этим предисловием, от которого замерло сердце на какие-то секунды в страшном предчувствии. Стал листать бумаги, с удивлением отмечая то, что не знал прежде о Ленхен.

Ее отца звали иначе, не Василий, как значилось прежде в ее документах. И ее имя он написал неверно, оно писалось без буквы «Х» впереди. Неудивительно, что ее не нашли по спискам. И Ленхен действительно была из семьи фольксдойче, как отметили в новых бумагах. Именно это зацепило маленьким крючком его сердце, оставив очередную царапину, не глубокую, но весьма ощутимую.

Почему она не сказала, что одной крови с ним? Что знает язык не только потому, что учила его в школе? Что вообще было правдой из всей истории ее жизни, которую Ленхен рассказывала ему когда-то?

А потом Рихард перевернул страницу, и мир обрушился вокруг него до основания, словно после бомбардировки. Он снова и снова перечитывал эти страшные для него слова, пытаясь уловить какой-то иной смысл, кроме другого, заставляющего обручи вокруг его груди сжаться до немыслимых размеров. Застучало в висках, затряслись руки, выдавая его потрясение.

Арест — 09 июля 1943 года. Асоциальное поведение/беременность. Подозрение на преступление против чистоты арийской крови. Операция проведена 11 июля 1943 года.

Смерть — 13 июля 1943 года. Причина смерти — постабортная инфекция.

— Это какая-то ошибка, — проговорил Рихард, не веря своим глазам. Он еще раз просмотрел бумаги, надеясь убедить себя, что речь в них идет совсем о другой русской. Но наткнулся на фото, сделанное при аресте, которое отклеилось от карточки и затерялось сейчас среди бумаг. Это была она, его Ленхен, его маленькая русская. Широко распахнутые глаза, аккуратный носик, тонкая шейка в вороте форменного платья.

Смерть — 13 июля 1943 года… постабортная инфекция…

— Дорогой, — мягко коснулась его ладони баронесса. Холод ее пальцев вернул его в реальность из той страшной правды, которая открылась на страницах дела, переданного в архив арбайтсамта, как гласила надпись на последней бумаге.

— Я не знала, что она фольксдойче, — проговорила мама тихо, словно извиняясь перед ним за то, что на документах о согласии на операционное вмешательство стояло ее имя и подпись. Он ожидал чего угодно, когда увидел знакомый росчерк, но не этих слов, которые разбили тонкое стекло, за которыми до сих пор скрывались его эмоции. Он отшатнулся от матери, отдаляясь от ее прикосновения, пытаясь сдержать свой гнев, вспыхнувший моментально, как вспыхивает огонь костра, если в него налить горючего.

— Какая разница какой она крови мама?! Ты же знала, что это мой ребенок! Она носила ребенка. Моего, мама! И ты все равно поставила свою подпись! Нет, не смей говорить мне, что я ошибаюсь! Я уверен, что это был мой ребенок! И не говори, что ты не знала. Ты сама сказала, что читала мои письма к ней. Когда отправляла ее на… на операцию ты знала, мама, что убиваешь моего ребенка! И ты обманывала меня все это время… все эти месяцы! И как в тебе не дрогнуло сердце, когда я говорил тебе о ребенке в госпитале Гренобля? И после… когда я вспомнил часть прошлого. Ты сказала, что никогда не солжешь мне!

— Я не знала, что русская умерла, клянусь тебе! Мне только сегодня вечером привезли эти документы! — ответила баронесса, пытаясь ухватить Рихарда за руку, но он только отвел ладонь в сторону. — А аборт… Быть может, если бы она сказала тогда! Я просто не знала, что она фольксдойче!

Рихард почувствовал при этом проклятом слове, что не выдержит больше. Если бы перед ним стоял сейчас кто-то другой, чужой человек, он бы, не задумываясь, ударил, выплескивая свои эмоции, раздирающие его на части. Но перед ним была женщина, и более того — мама, его самый дорогой человек. Поэтому он просто бросил на столик бумаги из арбайтсамта и вышел вон из комнаты, пытаясь изо всех сил обуздать свои эмоции.

За время, пока он был в доме, начался мелкий осенний дождь, под который Рихард шагнул без раздумий, надеясь погасить чувства, горевшие в нем. И злость действительно утихла, оставив только горе, которое было таких огромных размеров, что с трудом помещалось в нем, давя на ребра и крутя мышцы.

Моя маленькая русская, как поверить, что тебя больше нет уже почти три месяца? Как поверить, что я больше никогда не увижу тебя и не услышу твой голос? Моя Ленхен, мое сокровище, мое сердце, моя лесная фея… Нет, это не мама убила тебя. И не рейх своими жестокими законами. Это я убил тебя. Только я виноват в твоей смерти, Ленхен. Пусть другие разрушили твой привычный мир, разбили твои мечты, отобрали твое будущее, но убил тебя именно я.

Ты была права, мое сердце. Я не смог. Не сумел. Я обещал защитить тебя, но вместо этого обрек на смерть своей любовью. Ведь все могло бы быть иначе…