На осколках разбитых надежд

Глава 31

В доме было тихо, когда Лена скользнула через черную дверь в темноту холла. Не было слышно тихих неразборчивых разговоров из кухни, а через распахнутые в сад окна не доносилось звука топора Штефана, который перед уходом Лены взялся рубить сухие ветки кустов. Это было странно. Словно дом вымер. И на какой-то шальной миг Лене вдруг показалось, что пока она отсутствовала, объявили воздушную тревогу, и все попрятались в погреб. А потом она услышала тихое шуршание шин по паркету и поспешила навстречу Иоганну, который в этот момент как раз торопился к холлу через анфиладу комнат.

— Лена?! — удивленно воскликнул немец, заметив ее фигурку на пороге, словно для него было необычным увидеть ее в доме. — Я не видел тебя, когда… думал, ты ушла…

— Я была наверху, на третьем этаже, — поспешила оправдать свое отсутствие Лена, и Иоганн нахмурился недоверчиво. После секундных размышлений его нахмуренный лоб чуть расслабился, глаза посветлели, а сам немец кивнул, соглашаясь со своими мыслями, и улыбнулся коротко Лене.

— Ты молодец, что укрылась. Пойдем, мне нужна помощь, а все куда-то попрятались, как мыши по норам. Скорее! Вдруг он все-таки еще здесь…

Он быстро развернул коляску и направил ее резкими движениями вглубь комнат, да так, что Лена с трудом поспевала за ним. Ей хотелось спросить, что происходит сейчас в доме, но она понимала, что этим выдаст свое недавнее отсутствие, и потому молча шла за Иоганном до кабинета, где тот остановился перед оружейным шкафом-пеналом из красного дерева. Дверца была раскурочена топором, который валялся тут же, на ковре, а одно из гнезд, где хранилось оружие, пустовало. Часть пуль было разбросано по полу, и Иоганн выругался вполголоса, когда колесо коляски скользнуло в сторону из-за них.

— Скорее, Лена, достань мне «Зимсон»! — нетерпеливо приказал Иоганн, показывая на шкаф. Из-за инвалидности он не мог самостоятельно взять ни одно из ружей, запертых когда-то на ключ, и Лена видела, как это злит его сейчас. Поэтому стерпела его раздражение, когда сначала подала ему не то ружье, которое он хотел. Так же без лишних слов и эмоций нашла нужные патроны в коробках, которые стояли ниже, в ящиках шкафа.

— Я не думаю, что он по-прежнему где-то здесь, — сказал Иоганн, заряжая ружье уверенно и быстро. — Он понимает, что когда его найдут, то ему неслыханно повезет, если убьют сразу. Вряд ли Цоллер спустит потерю своих людей.

— Я не понимаю… — произнесла Лена несмело, решившись наконец-то.

— Ты, наверное, не видела из своей комнаты, — проговорил Иоганн, сжав ружье перед грудью с воинственным видом. Он кивнул Лене на ручки коляски, потому что не мог управлять коляской с оружием в руках, и Лена поспешила выполнить его молчаливую просьбу. — Только не быстро вези меня. Чтобы я успел отреагировать, и поляк не сумел выстрелить первым.

Лене с трудом удалось сдержать удивление этим словам. Только сильнее сжала ручки коляски.

— Я знал, что так будет. Я говорил Рихарду, что не стоило оставлять поляка в доме. Надо было отдать его Цоллеру сразу же. Какие могут быть процедуры и правила в этом случае? Невелика потеря ради нашего спокойствия. Его бы отпустили из гестапо, если он невиновен. Но нет, Рихард решил иначе, и вот теперь мы пожинаем плоды его решений! Я был в библиотеке, когда поляк взломал оружейный шкаф. Это меня и спасло. В отличие от Штефана и солдат. Разве ты не слышала выстрелы?

— Слышала, — подтвердила Лена. — Но я подумала, что это Штефан стреляет ворон. Он грозился сделать это на днях.

— Нет, увы, это был не он. Проклятый шпион томми! Нам дорого обойдется все это! — хлопнул от злости Иоганн по своему колену, а потом так резко остановил коляску, положив ладонь на колесо, что Лена больно ударилась ногой, не успев замедлить ход. На нее он даже не смотрел, когда говорил быстро и отрывисто. — С минуты на минуту в Розенбурге появится Цоллер со своими собаками из гестапо. Я хочу, чтобы ты сказала, что была со мной в библиотеке, понятно? Я буду говорить именно это, Лена. Иначе он отыграется именно на тебе. Мы все были здесь, когда поляк начал все это. Но тебя здесь не было. Не услышать крики Биргит, когда Войтек застрелил Штефана, было просто невозможно. Я не знаю, где ты была. Я не знаю, связана ли ты с Войтеком. Но ты тут, у тебя нет алиби, и ты сильно рискуешь. Нет, не говори ничего! Не хочу ничего знать. Самое ужасное — разочароваться в ком-то, избавь меня от этого, прошу тебя… И еще — иди наверх и надень свой фартук. Я не понимаю, почему Цоллер не обратил внимания на то, что на тебе нет знака, но сейчас он определенно не будет таким рассеянным.

Только сейчас Лена в ужасе поняла, что все это время была в платье, на котором действительно не было знака OST. К ее счастью, на этот раз ей сошло это с рук, но больше испытывать судьбу не стоило. Поэтому она оставила Иоганна в холле, где он занял позицию прямо в центре комнаты, где ему были видны двери на улицу, в комнаты и в кухню, а сама поспешила в комнату Рихарда, где бросила фартук с нашитым знаком.

Странно, но фартук лежал не в углу, где Лена его оставила. Теперь фартук белел на темных узорах восточного ковра. Он все еще был неприятно влажным, но Лена спешно нацепила его, едва не запутавшись в лямках. А потом вспомнила о книгах, которые Рихард оставил в комнате, как сказал ей когда-то, и, испугавшись, решила перепрятать их в одном из ящиков комода. А вот карты с пометками на побережье Средиземного моря и Сицилии не было нигде. Кто-то забрал ее, и Лене казалось, что она точно знает, кто это мог сделать. Войтек поднимался сюда, в спальню Рихарда, за саквояжем. И это значит, что он видел и фартук Лены, и письма Рихарда, стопкой спрятанные между книгами, и карту с пометками.

Сердце тут же кольнуло тревогой. Вспомнилось, как почувствовала во время разговора с Рихардом чужое присутствие рядом. И тут же попыталась себя уверить, что все это только привиделось. Она не слышала никаких подозрительных звуков, когда возвращалась в замок. Значит, с Рихардом ничего не могло случиться.

Правда, эта уверенность растаяла как дым к вечеру. Когда Цоллеру, все еще занятому допросами обитателей замка, поступило сообщение, что «опеля» Рихарда нет ни на привычном месте у станции, ни на вокзале в Веймаре, где он тоже мог сесть на поезд до Берлина.

— Значит, надо искать не в окрестностях, а расширять районы поиска, — задумчиво произнес Цоллер, когда узнал об этом. — Польская псина оказалась чересчур умна.

Гестаповец был полон холодной ярости. Войтек убил двух его солдат и серьезно ранил Штефана, прострелив ему легкое. Цоллер искал виноватых, как и предсказывал Иоганн. Он обрушился с обвинениями на хозяев дома, грозя им штрафами и даже возможно тюремным заключением за то, что они так беспечно хранили оружие в доме. И отыгрывался на остработниках. Нет, Лену он почему-то не тронул, досталось несчастной Катерине, которая сильно разозлила гауптштурмфюрера своими слезами. Ее по приказу Цоллера выволокли во двор избили резиновыми дубинками, отмерив ровно десять ударов, от которых у Кати еще долго не сходили синяки.

Ленин же допрос больше походил на беседу — без рукоприкладства, без оскорблений и морального давления. Цоллера больше интересовала почему-то не сплетня, подкинутая ему Биргит о любовных отношениях между Леной и сбежавшим поляком. По ней он прошелся как-то вскользь. То ли принял во внимание слова Лены, что вряд ли бы Войтек оставил ее здесь, если бы любил, то ли поверил Иоганну, который предоставил Лене алиби и отрицал возможность иной связи между работниками, кроме дружеской.

Цоллера почему-то интересовало прошлое Лены. Как оказалось, во время разговора, он внимательно изучил ее документы, и сейчас его поставило в тупик, что она была пригнана из Минска, хотя проставила московский адрес своей тети. Лена не понимала, почему ему было так важно узнать о том, где она училась до войны, где могла работать и что делала в Минске, откуда судя по документам прибыла. Этот странный допрос был прерван сообщением, что похожий «опель» был найден на обочине шоссе, ведущего к Дрездену. Автомобиль был пуст, потому и привлек внимание проезжавших мимо.

— Значит, в Польшу свою через Саксонию рвется! — удовлетворенно потер пальцами Цоллер, уже заранее предвкушая охоту на беглеца.

— Известно ли что-то о Рихарде? — обеспокоенно спросил Иоганн, когда по знаку Цоллера солдаты направились вон из дома, громыхая сапогами по паркету.

— Вы слышали сами доклад, — отрезал Цоллер издевательски. — Было ли там хоть слово о господине гауптмане?

Той ночью Лена разрывалась между спальнями избитой Кати и Иоганна, у которого от тревоги прихватило сердце. И даже была благодарна за эти хлопоты, которые отвлекали ее от мыслей, что могло случиться с Рихардом. Она прислушивалась к своему сердцу — не сжимается ли то от горя, чувствует ли беду? И понимала, что почему-то уверена, что он в порядке, что все хорошо.

Утром в Розенбурге не появились ни Айке, ни Биргит. Первую вызвали на допрос по делу об убийстве Урсулы, а вторая была в госпитале рядом с раненым мужем. Лене пришлось самой готовить завтрак для Иоганна, который неожиданно обратился к ней с просьбой:

— Я знаю, ты боишься ходить в город, но… Я бы никогда не попросил тебя об этом, но мне нужно знать. Ты не могла бы сходить на почту и телефонировать в Берлин, на нашу виллу? Я так жалею сейчас, что мы отказались поставить аппарат здесь, в Розенбурге! Прошу тебя, Воробушек!

Даже мысль о том, чтобы шагнуть снова в лес за парком, где она когда-то убила шупо, приводила Лену в ужас. Но она понимала, что у нее просто нет других вариантов. Они отрезаны от города сейчас. Никого способного идти в замке нет, кроме нее. А Иоганну нужен доктор — Лена ясно видела, что ему становится все хуже и хуже с каждым часом, полным волнения и тревоги за племянника.

И Лена решилась. Сначала, правда, раздумывала, не взять ли с собой нож с кухни. Но потом сообразила, что первый же патруль заберет ее с этим оружием в гестапо, потому отказалась от этой затеи. Взяла с собой других защитников — Артига и Вейха, которые с удовольствием составили ей компанию.

Пройти через лес было сложно. Все чудилось, что из-за каждого широкого ствола сосны или из-за густого ельника на нее вот-вот выйдет Шнееман. Лена выдохнула спокойно только, когда наконец-то покинула границы леса и зашагала по дороге между широкими просторами полей, с трудом удерживая резвых вахтельхундов на поводках. Пока она добралась до почтамта, ее дважды останавливал патруль, при виде которого каждый раз сердце бухалось куда-то в пятки от страха. Почему-то казалось — они скрутят ей руки и потащат в полицию или гестапо. Но после коротких объяснений Лене возвращали документы, и она шла дальше вместе со своими странными сопровождающими.

Внутрь почтамта Лену не пустили. На стекле двери висело предупреждающее объявление, что животным и остработникам вход запрещен. Так рассеялась как дым надежда на то, что возможно она услышит голос Рихарда, когда телефонирует в Берлин. Еще один маленький шанс для нее сказать самые важные слова, которые могут убедить ее в истинности ее чувств.

Телефонистка сама вышла к Лене на крыльцо после коротких разговоров с Берлином и замком Нойехальм, где гостила баронесса, и куда Лена после раздумий решила сообщить о нездоровье Иоганна.

— Берлин сказал, что господин гауптман уехал рано утром на аэродром, — произнесла телефонистка, и Лена даже на миг глаза прикрыла, чтобы не выдать своего облегчения этому известию. — Нойехальм — сообщение для госпожи фон Ренбек оставлено. Что-то еще?

Нет, больше у Лены не было сообщений. Ей оставалось только зайти к доктору, которого она решила позвать для осмотра Иоганна. Ее беспокоило состояние пожилого немца. Казалось, что каждый вздох причиняет ему боль, как она наблюдала со стороны. И слишком часто его бросало в холодный пот, который Лена то и дело вытирала с его лба ночью.

— Вы поступили совершенно верно, — похвалил Лену доктор, когда спустился из его спальни после осмотра. — Его сердце слишком изношено для таких волнений, которые свалились на Розенбург. Говорите, вы вызвали баронессу? Это тоже верно. Я бы посоветовал ей поместить господина Иоганна в санаторий, чтобы его немного подлатали.

— Пустяки, — отмахнулся Иоганн, когда Лена передала ему слова доктора. — Просто мой старый мотор чуть забарахлил. Самым лучшим лекарством для меня будет только одно — письма Фалько с фронта.

То же самое он твердо заявил своей сестре, когда та вернулась из Австрии, сократив визит из-за нездоровья Иоганна и происшествия в Розенбурге. Двойное убийство в замке, смерть Урсулы и ранение Штефана, от которого тот чуть не отправился на тот свет, чуть убавило ее привычное хладнокровие.

— Подумать только — мы жили под одной крышей с убийцей! — говорила она Иоганну. — Он же мог убить нас всех! Как подумаю об этом — в дрожь бросает тут же. Говорят, его так и не поймали?

— Нет, не удалось, — ответил Иоганн, который был в курсе последних новостей благодаря Биргит. Она уже вернулась в замок, едва опасность потерять мужа миновала, и стала еще злее и строже к восточным работникам. — Но я уверен, что рано или поздно это случиться. А если нет, то это значит, что тот связной был не единственным его сообщником. Кстати, если хочешь знать мое мнение, то я уверен, что здесь была целая группа, в нашей местности. Слишком быстро и бесследно исчезли и жена этого шпиона, и Войтек. Кто-то явно помогает им.

— Ах, поскорей бы гестапо переловило всех этих мерзавцев! — воскликнула баронесса. — Если бы они не мешали, то дела были бы намного лучше! И как теперь снова набрать прислугу? Нам очень нужен шофер и, пока Штефан не выправился, садовник. Да и не мешало бы взять в дом еще пару девиц в помощь остовкам.

При этих словах баронесса взглянула на Лену, словно давая понять, что она намеренно употребила именно это грубое слово, зная, что Лена понимает немецкую речь. Девушка притворилась, что не слышала ее. Продолжила убирать со стола грязную посуду после завтрака.

— Увы, сейчас почти все мужчины на фронте, — проговорила баронесса. — Остаются только осты. Я попрошу Цоллера посодействовать мне в подборе. Скажу, что не доверяю арбайтсамту. И кроме того, я хочу подобрать не тех, кто только-только приехал в Германию из Остланда. Мне посоветовали взять из трудовых лагерей. Говорят, после пребывания там остовки готовы даже ноги тебе целовать.

Иоганн покосился на Лену виноватым взглядом, но промолчал в ответ на это. И Лена почувствовала странную горечь при этом. Как известно, молчание — это согласие, а значит, Катя была права, что немцы все одинаковы.

— Цоллер едва ли поможет тебе в этом. Он убежденный национал-социалист и ненавидит аристократию, и в частности, нашу семью как ее представителей, — заметил Иоганн сестре, делая глоток травяного чая, который ему прописали пить вместо крепкого кофе.

— Вы совершенно не разбираетесь в людях, — ответила на это баронесса. — Ни ты, ни Ритци. Да Цоллер будет просто счастлив, что он сейчас обладает большей властью, чем мы, и именно он оказывает нам услугу при всех наших связях. Пусть лопается от своей мнимой значимости. Главное, чтобы не держал в голове, что Ритц не позволил в свое время забрать остов из замка для допроса в гестапо и очной ставки с тем шпионом томми.

Лена услышала эти слова и думала о них после до самой ночи, подпитывая себя надеждами, которые медленно гасли с каждым днем. Рихард догадался о ее роли во всей истории еще во время допросов, которые вел Цоллер, но тем не менее не позволил гестапо забрать никого из работников, включая ее. Давая ей возможность убежать, как это сделал Войтек. «Я сам уже давно сделал этот выбор…», вспоминала Лена слова Рихарда, сказанные перед тем, как он уехал, и только сейчас начинала понимать, что он имел в виду. Сделав ей поддельные документы, решив жениться на ней, расовом враге Германии, защищая преступницу против его страны и укрывая ее от гестапо, Рихард действительно сделал свой выбор.

Тогда же, на дороге к городу, он сказал и другое перед тем, как сесть в автомобиль и уехать. То, от чего Лене всякий раз хотелось плакать, когда она вспоминала эти слова.

— Я не вернусь к тебе, Лена. Тебе нет смысла ждать здесь. Все кончено.

— И все-таки я буду. Я буду писать тебе каждый день, и настанет день, когда ты поймешь, что ты для меня очень дорог и нужен, что я люблю тебя и никогда больше не причиню тебе боли. И тогда ты простишь меня.

Лена так и делала. Сначала ей было не по себе писать первой, но она понимала, что если не сделает этого, то потеряет Рихарда окончательно. Где-то в глубине души она знала, что он любит ее, и надеялась, что эта любовь никуда не делась. Просто угасла на время под гнетом обстоятельств и под грузом лжи. Она писала и писала десятки писем, и в каждом строчки расплывались от ее слез, когда она думала о том, что в очередной раз не получит ответа.

Рихард тоже остался верен своим словам. Руди приносил письма в Розенбург как обычно, но ни одно из них не предназначалось Лене.

— Вы поссорились с господином Рихардом? — осмелился спросить через несколько недель встревоженный мальчик. — Если ты его обидела, то нужно попросить прощения. Я так Аннелизе обидел. Сказал, что у нее черные глаза, как ночь, а она решила, что я обозвал ее еврейкой и обиделась. Но мы поговорили и все выяснили. Вам, наверное, тоже нужно просто все выяснить и все.

Ах, если бы все было так просто, подумала Лена с грустью и погладила Руди по плечу. Потому что сколько бы она ни писала Рихарду с оглядкой на цензуру, ничего не менялось. Он писал только матери и Иоганну, который всегда звал Лену к себе, чтобы прочитала еще раз и еще раз весточку от племянника. И девушка была благодарна ему за это, пусть у нее разрывалось сердце от боли, когда читала строки, написанные дорогим ей почерком. Ей хотелось думать, что, когда Рихард спрашивает в начале письма об обитателях замка, это вопрос касается и ее тоже. И что когда он в завершении просит дядю писать ему подробно обе всем происходящем в Розенбурге, это касается и ее тоже. А иногда Лена представляла, что это ей, а не Иоганну, пишет Рихард о том, насколько плохо обстоят дела на Тунисском фронте, куда он прибыл в начале мая. И это ей, а не Иоганну, Рихард прислал фотокарточку, где он сидел на камне на фоне песчаной пустыни. Она потом долго рассматривала эту карточку, пытаясь понять, что не так в этом кадре. И дело было не только в непривычной одежде — шорты и рубашка с коротким рукавом, дело было в лице Рихарда. Но уловить это что-то ей никак не удавалось.

Эта фотокарточка опоздала в Розенбург. На ней Рихард все еще был в Африке, но в Розенбурге уже знали, что войскам вермахта после долгих боев пришлось покинуть Тунис. Рихард писал, что эвакуация была настолько стремительной, что часть машин пришлось оставить, а некоторых людей пришлось даже увозить в кабине, скрюченных за спиной пилота, чтобы спасти. Это было рискованно, но лучше, чем попасть в плен американцев или англичан. Половина машин прибыли на Сицилию настолько пробитые пулями, что казалось чудом, что они вообще долетели.

— Это конец, — озвучил задумчиво Иоганн то, что просачивалось через строки. Он был опытным военным и понимал то, что Рихард писал полунамеками.

Люфтваффе, переведенная после оставления Туниса на Сицилию, была обескровлена, несмотря на то, что часть все же пополнялась молодыми летчиками. Неподготовленные толком аэродромы, плохое техническое состояние машин, неопытность молодняка играли против люфтваффе. То и дело кто-то разбивался при заходе на посадку о скалы острова, и все чаще в письмах Рихарда сквозила горечь, когда он отмечал потери в своей эскадре. Каждый день на острове становился жарче предыдущего, но не обжигающее южное солнце было тому виной. Англичане и американцы каждый день совершали налеты на Сицилию, изматывая люфтваффе. Превосходство в небе над Сицилией было именно у них, и немецкие летчики гибли очень часто либо во время боевых вылетов, либо во время бомбардировок аэродромов.

Лена видела, каким хмурым и озабоченным становится лицо Иоганна после прочтения этих писем, и ей становилось страшно. Так страшно, как никогда раньше. Словно только сейчас разглядела смерть, кружащую вокруг Рихарда. Намного ближе, чем это было раньше. И всякий раз, когда они получали известие о том, как ухудшается обстановка на Сицилии, и что с каждым днем все приближается высадка союзников на остров, она испытывала одновременно и радость, что Германия терпит поражение, а значит, что скоро будет конец этой жестокой войне, и невероятный по силе страх, что Рихард погибнет на фронте. Останется на небе, как он когда-то сказал о своем друге. «Вернись живым», умоляла Лена в каждом письме. И ей было уже безразлично, вернется ли он сюда, к ней, в Розенбург, или нет. Лишь бы он был жив…

В середине мая в замке появились новые лица. Как и говорила баронесса, она обратилась к гауптштурмфюреру за помощью в подборе остработников, и он посодействовал ей в этом, поддержав ее решение взять людей из лагеря. Две новенькие девушки когда-то работали на одном из немецких заводов и жили в прикрепленном к производству лагере. Они были настолько худые, что Айке всерьез переживала за их здоровье и старалась подливать им больше супа или давать больше хлеба. Биргит же не могла нарадоваться на новеньких — молчаливые, выполняющие беспрекословно все приказы, они казались ей образцом домашней прислуги. И она часто то ли в шутку, то ли всерьез грозилась отдать Лену «на перевоспитание» в один из лагерей.

— Вот где вас можно перековать на свой лад, — приговаривала она. — Скудный паек, тяжелая работа и плетка все-таки делают из вас воспитанных людей.

Была Биргит довольна и Петером, латышом, которого прислал Цоллер. Он никогда не был в лагере, не был он и военнопленным, как поняли позднее девушки. Хорошо говорил по-немецки — работал в Риге в конторе одного из балтийских немцев, пока тот не эмигрировал в Германию после переворота и провозглашения «Латышской Латвии». Теперь Биргит все реже звала Лену для перевода приказаний восточной прислуге. Петер стал ее правой рукой во всем.

Несмотря на то, что они были соотечественниками, латыш сразу же провел границы между собой и девушками. И если к белорускам Кате и новенькой Марысе он относился снисходительно, то узнав из документов, что Лена из Москвы, а вторая новенькая Таня из Ленинградской области, просто возненавидел их. Он подслушивал разговоры девушек, а потом передавал их Биргит. Он то и дело творил пакости — то пройдет грязными сапогами по только-только вымытому полу, то сдаст неловко задом грузовик и заденет белье на веревках, то еще что-нибудь гадкое придумает.

Но за Леной он следил почему-то особенно пристально. Наверное, тому был виной случай, когда Петер застал ее в гараже в один из первых своих дней в Розенбурге. Тогда он пригнал обратно «опель», брошенный когда-то Войтеком на шоссе в Дрезден, и Лена после долгих колебаний решилась забрать из автомобиля документы на свое имя и спрятать их в своем тайнике в комнате. Все эти дни, пока «опель» был у гестаповцев, Лена боялась, что они обыщут автомобиль и найдут кенкарту и райспасс, а потом придут за ней. Повесят ее как повесили того несчастного с Вальдштрассе после того, как ничего не сумели выбить из него. Вернее, не человека, а то, что от него осталось. Это ужас долго стоял перед глазами Лены — выжженные черные глазницы, вывернутые из суставов руки и ноги, разорванные уши… Она не думала, что они и в Германии могут творить такие вещи, как на захваченных землях Советского Союза.

Странно, но ей вовсе не приходило в голову, что если гестапо не нашло документов, то их там просто нет. А их действительно не было. Под обоими передними сидениями было пусто. Никаких бумаг и денег. Теперь Лена не могла уйти из Розенбурга, даже если бы пришлось. И именно в тот момент, когда она обыскивала «опель» в который раз, до последнего надеясь, что просмотрела что-то, в гараж вошел латыш…

В тот же вечер Биргит устроила Лене допрос, подозревая в воровстве. Лена не стала раздражать ее еще больше, отпираясь и приводя доводы, что ей совершенно нет смысла это делать. Но молчание только еще больше разозлило немку, и ночь Лена провела в холодном погребе, где у нее было время подумать о том, что латыша стоит опасаться. И особенно ей нужно было бояться Петера после того, как в одно июньское утро Лена поняла, что беременна.

Первой об этом заговорила Айке. Именно она выдавала восточным работницам ткань каждый месяц. После завтрака она отвела Лену в кухне в сторонку и тихо спросила, здорова ли она.

— Я не хочу обидеть тебя, Ленхен, но ты не берешь у меня ткань уже второй месяц. Поневоле в голову приходит разное, — осторожно произнесла Айке, стараясь, чтобы никто не услышал из прислуги. — Ты не беременна ли?

Беременна. Это слово камнем полетело в Лену и ударило прямо в грудь, лишая на миг дыхания. Раньше она могла заталкивать в самый темный угол разума это слово, старательно стирая даже тень подозрения. Разве не говорил ей Рихард, что принимает меры защиты? Не было ни разу, чтобы он не вспомнил об этой штуке, которую всегда носил в кармане брюк. А что до того, что ее пару раз мутило от запаха воска, которым натирали мебель и вощили пол, или что ее стошнило, когда перебирали полусгнивший прошлогодний картофель… Она старалась не думать об этом и не искать причин, почему вдруг стала так чувствительна даже к приятным ранее запахам. И вот прямолинейная Айке назвала вещи своими именами, вытаскивая на свет то, что через какие-то месяцы нельзя будет скрыть от стороннего взгляда.

— Ну же, не плачь, — поспешила успокоить расплакавшуюся Лену Айке. Она даже обняла ее и прижала голову к своему плечу, поглаживая ее голову через ткань косынки. — Это ведь не тот, что когда словил тебя в лесу, верно? Хорошо и на том. Я запишу ткань на тебя, а выдам ее Тане. У нее как раз началось недавно, — это было действительно временное спасение, ведь у ослабленных длительным голоданием новеньких девушек давно не было менструации. Лена помнила, что у нее самой все пришло в норму только через пару месяцев пребывания в Розенбурге, когда она стала есть намного больше, чем во время жизни в оккупированном Минске.

— Никто ничего не заподозрит пока. Но делать надо что-то, Ленхен, — она отстранила девушку и заглянула в ее глаза. — У меня есть знакомая в соседней деревне. Она может сделать так, что ребенка не будет. Это, конечно, противозаконно, но… Скажешь, когда решишься, — добавила Айке, когда Лена затрясла головой в ужасе при мысли о том, что предлагала ей немка. — У тебя просто нет другого выбора, моя милая…

Айке была права. Выбора определенно не было. Катерина, которой Лена рассказала о беременности в тот же вечер, после долгих размышлений все же приняла сторону Айке.

— До дому тебя не отправят зараз, гэта факт, — шептала она в тишине ночи Лене, лежащей на соседней кровати. — Нават кали ты скажешь, что дитяте от Войтека. Гэта твой единый шанс выравататься теперь — сказать, что дите от ляха. Хоть Бог ведае, ци ратуе гэта… Може, и правда, зробить, як Айке казала? Або грех-то якой! Страшный грех!

— Нет! — сказала Лена, крутя в пальцах статуэтку балерины, словно с каждым прикосновением к подарку Рихарда набираясь с силами. Во время давнего обыска гестаповцы перевернули спальню вверх дном и уронили с комода музыкальную игрушку, которую Рихард привез из Франции. Механизм внутри нее теперь был сломан, и она не играла музыку. А хрупкая балерина оторвалась от крышки, переломив ногу в щиколотке, и теперь Лена постоянно носила ее при себе в кармане фартука как талисман и клала под подушку на ночь.

— Нет, я не буду ничего делать такого, — заявила она решительно. — Сначала я напишу об этом Рихарду. А уже потом буду думать, что делать. Как я помню, живот у Леи, моей соседки по квартире в Минске, появился только на пятый месяц… Еще есть время. Еще есть!

Ей очень хотелось верить, что это было действительно так. И даже на какие-то минуты ее охватывала эйфория надежды, что на этот раз Рихард непременно ответит ей. Вот, то, что свяжет их снова, несмотря на все, что случилось между ними. Ребенок. А потом Лена съезжала в болото сожалений, что она отвергла предложение Рихарда там, в Орт-ауф-Заале. Сейчас у нее не было бы никаких тревог по поводу будущего. Сейчас она бы с радостью готовилась стать матерью, нося в себе частичку Рихарда. Тут же одергивала себя, что никак не могла бросить Катерину, которая так помогала ей сейчас. И уже из тягучих объятий сожалений Лену выхватывал вихрь страха. Что, если она ошибается? Что, если Рихард не ответит на ее письмо или, что еще хуже, решит, что это уловка с ее стороны?

Конечно, было бы хорошо, если бы они смогли поговорить лицом к лицу об этом. Лена даже иногда мечтала, что каким-то счастливейшим случаем Рихарду давали отпуск с фронта, он приезжал сюда, в Розенбург. Но это было совершенно невозможно — обстановка на Сицилии становилась все хуже и хуже, как читала Лена в газетах или в последнем письме Рихарда. «Поверь мне, дядя, я вспоминаю Францию, как истинный рай в сравнении с тем, что происходит сейчас. От нас требуют смелости, называют нас трусами. И я очень сожалею и сочувствую тому, что наша страна подвергается таким жестоким бомбардировкам. Но я бы посмотрел на любого канцеляриста здесь, в Трапани, как бы он запел на этом острове. Мы словно на ладони, дядя. Мы открыты со всех сторон врагу. С тех пор как в начале июня был взят Пантеллерия, мы не знаем покоя практически круглосуточно. Мы перестали привязываться к машинам, потому что они выходят из строя едва ли не каждую неделю. Это раньше мы могли давать имена и любить их как часть себя. Теперь на это нет времени, ведь некоторые из них погибают, еще даже не успев подняться в воздух. Я сам потерял за два месяца три (!!!) самолета. Нет, не подумай, дорогой дядя, я не жалуюсь. Просто я хочу защитить имена тех, кто ежедневно погибает, обороняя проклятый остров в то время, как Пантеллерию итальянцы сдали без единого выстрела. Никогда и никому я не позволю называть этих людей трусами или бабами!»

— Даже не представляю, как Фалько должно быть тяжело сейчас там, — помрачнел Иоганн, сжав ладонями ручки кресла. — Нас бомбят с перерывами в несколько дней, а его почти круглосуточно. И все это плоды нашей беспечности! Надо было не давать Англии передохнуть, а додавить еще тогда, в 1940-м… Большая ошибка. Огромная!

В тот же вечер Лена написала письмо Рихарду. Сидя на полу спальни, положив книгу Ремарка на колени как импровизированный столик, она сначала долго сидела, устремив взгляд в никуда. Больше всего на свете ей бы хотелось, чтобы он был рядом сейчас. Чтобы эта проклятая война закончилась, чтобы не было больше разделения на национальности и классы, чтобы можно было наконец просто быть вместе, как когда-то в усадьбе неподалеку от Орт-ауф-Заале. Только он и она. Как когда-то были Адам и Ева.

Лена не хотела писать о своем страхе потерять его. Она писала о будущем, осторожно подбирая слова. И о том, как бы хотела повернуть время вспять, чтобы ценить каждую минуту, проведенную рядом с ним. И что самое лучшее время за последние два года — это были те короткие дни в усадьбе близ Орт-ауф-Заале.

Я знаю, ты когда-то говорил, что в дни войны непозволительно иметь ребенка. Но выбираем не мы — ни ты и ни я. Никогда не думала, что мне придется сказать кому-либо такое, тем более написать. Я не могу поверить до сих пор, что это произошло, что мы стали близки настолько, насколько могут быть близки мужчина и женщина. Мне стыдно, что это произошло без регистрации, и что этого никогда не одобрили ли бы моя мама или брат, а только осудили меня. Но я ни о чем не жалею, слышишь? Я люблю тебя. Люблю так, что забываю обо всем дурном. Вообще обо всем на свете. И если бы кто-то пришел и сказал: «Можно сделать все по-другому, только согласись», я бы, наверное, отказалась. Потому что только ты и твоя любовь делает меня счастливой. Будь со мной рядом, и я переживу все, что уготовано мне судьбой…

Сумбурное и, наверное, нелепое письмо. Лена не стала его перечитывать, когда наконец излила на бумагу все, что чувствовала в тот момент — всю мешанину мыслей и эмоций. Почти все утро она носила в кармане это письмо, почему-то боясь передать Руди, чтобы тот отнес его на почту. Сама не могла объяснить себе, что за неясная тревога терзала ее. Словно действительно боялась быть брошенной на произвол судьбы.

После обеда все же решилась. Подозвала Руди, который в тени парковых деревьев, развалившись на траве, читал книгу, и отдала ему сложенное письмо.

— Мама сегодня велела быть на виду. Может, господину Иоганну снова станет плохо, и придется бежать за доктором. Я отправлю завтра, — проговорил мальчик, пряча письмо между страниц книги. В этом был резон — у пожилого немца все чаще прихватывало сердце, когда он читал сводки с фронтов, особенно с Юга. Вчера ему даже пришлось ставить капельницу. Но, видимо, на лице Лены отразилось такое острое разочарование, что Руди вздохнул и поднялся с травы, отряхнув шорты и рубашку.

— Забыл, что завтра — суббота, а значит, почтамт закрыт, — сказал он. — Заодно загляну к Аннелизе.

— Спасибо, Руди, — поблагодарила его Лена, понимая, что он нарушает распоряжение матери только из-за нее, каким-то внутренним чутьем распознав, что ей очень важно отправить это письмо.

— Маме ничего не говори, если хватится, — предупредил ее мальчик, поправляя лямки подтяжек, чтобы те не сваливались с худеньких плеч. — А то еще и тебя накажет. Мне-то что? Мне просто по заднице крапивой…

Ее маленький рыцарь. Преданный и верный до последнего дня.

Кто же знал, что в тот день британцы решат совершить очередной налет на Берлин? И что их не подпустят так близко к столице зенитки около Лейпцига, и им придется сменить маршрут на земли Тюрингии, на которые «крепости» и сбросят свой смертоносный груз. Никто не ожидал этого налета, и предсказать его было совершенно невозможно, как и другие налеты авиации союзников. Но Лена будет часто вспоминать фигурку Руди на фоне зелени парка, когда он обернулся на нее перед уходом и махнул ей рукой, и сожалеть о том, что не отложила отправку письма до понедельника.

Все произошло совершенно неожиданно. Не было ни звуков сирены, которые с недавних пор оповещали о налете, ни глухих раскатов зенитных установок. Все случилось только после того, как в небе уже гудели грозно приближающиеся бомбардировщики. И так быстро, что никто не успел добежать до укрытий — ни в городе, ни в замке, где взрывной волной снова выбило стекла в некоторых окнах.

Лена тут же вспомнила про Руди, но до последнего надеялась на то, что мальчик уже успел уйти из города и не стал задерживаться у своей подружки. Именно отец Аннелизе и принес в Розенбург известие о том, что Руди погиб во время налета. Они были во дворе дома, когда случился налет, и их вдвоем накрыли обломки стены. Аннелизе лишилась руки, которую размозжило по локоть, и глаза из-за острого осколка шифера, а вот Руди практически похоронили под собой обломки каменной кладки. Когда его привез в кузове грузовика невозмутимый Петер, мальчик был похож на статую, покрытый каменной пылью. Если бы не проломленная грудь и не продавленный с левой стороны череп, то можно было подумать, что он просто спит, настолько умиротворенным выглядел Руди в те минуты.

— Это я виновата в его смерти, — не в силах носить в себе эту тяжесть, призналась Лена на следующий день, когда тело Руди готовили к похоронам. Она сидела в углу, положив руки между коленей. Опухшая от слез, которые пролила этой ночью. Айке не разрешила ей помогать им с Катериной обмывать тело, и теперь ей оставалось только наблюдать за этими приготовлениями перед похоронами. Она даже не заметила, что произнесла эти слова вслух на немецком, пока Айке не подошла и не хлестнула ее не больно мокрой ладонью по лицу.

— Ты не заговаривайся! Твое счастье, что Биргит не слышит этих слов…

— Это правда, — прошептала Лена. — Это на мне смерть Руди. Ты же слышала, что сказал отец Аннелизе, когда Биргит кричала, что Руди не может быть в городе. Он сказал, что кто-то послал Руди на почту. Это была я. Я послала его…

— Послушай меня, — пальцы Айке больно сжали Ленины плечи через ткань платья, оставляя мокрые пятна. — Ты никогда больше и никому не скажешь этого. Считай, что это была твоя исповедь, и я как пастор отпустила тебе твой грех. Никому и никогда! Даже своим русским! Кто-то из них через Петера доносит обо всем, что творится в доме. Потому ты с этой же минуты забудешь обо всем этом! И подумай вот еще о чем. Если бы Руди не задержался у Аннелизе, а пошел сразу же домой, в Розенбург, он не попал бы под бомбежку. Максимум его порезало бы оконным стеклом, как Марысю. Ты поняла меня?

Наверное, Биргит не хотела бы видеть никого из остработников на похоронах Руди. Но Лена не могла не пойти, чтобы проводить мальчика в последний путь. Конечно, погребение не было похоже на те, что видела Лена прежде, но оно все равно напомнило ей похороны маленькой Люши. Пусть не было ни цветов, ни молитвы над глубоким жерлом могилы. Даже могила у Люши не была своя — ее пришлось подхоронить к могиле папы на Кальварии. Лене пришлось тогда самой помогать старику-сторожу копать землю — город уже заняли немцы, и улицы опустели из-за страха перед оккупантами. Лена бы и сама осталась тогда дома, но разве у нее был выбор?

Кто теперь будет ухаживать за этой общей могилой? Узнает ли когда-нибудь Коля, где ему суждено будет оплакать смерть своего ребенка? И тут же пришли другие мысли, не менее тяжелые, когда вспомнила, что у мамы вообще нет могилы. Что стало с ней, с мамой? Убили ли ее газом в душегубке на колесах? Или расстреляли за городом? Понимала ли она хотя бы долю происходящего? Было ли ей страшно?

Мама… Мамочка… Как же все смешалось сейчас, мама. Я одновременно и сочувствую Биргит, почерневшей от горя из-за потери последнего сына, и ненавижу ее. Потому что понимаю, что именно такие, как она, убивали и убивают без сожаления и мук совести. И неизвестно, когда все это закончится…

Смерть маленького Руди сильно ударила по Иоганну, особенно тепло относившегося к мальчику. Ему сказали спустя несколько дней после похорон, когда скрывать причину его долгого отсутствия уже было совершенно невозможно.

— Я рекомендую настоятельно отправить его в лазарет под наблюдение врачей, — посоветовал доктор после очередного осмотра встревоженной состоянием брата баронессе. — А потом я бы отправил его в какой-нибудь санаторий на водах. Еще один всплеск эмоций — неважно каких — просто убьет его. Поберегите его, если хотите, чтобы он увидел конец войны.

— Я хочу, чтобы ты мне писала, Воробушек, — попросил Лену Иоганн, когда она собирала в чемодан его одежду и книги, которые собрала по его списку в библиотеке. Она удивленно взглянула на него, услышав эту просьбу.

— Нам разрешено писать только раз в месяц, — напомнила немцу Лена. — И запрещено ходить на почтамт самим.

— Я договорюсь с Гритхен, не думай об этом. И оставлю тебе письменный набор… Нет! Лучше приходи сюда, в мои комнаты. Здесь тебе никто не помешает, — решительно заявил Иоганн, улыбаясь ей. Лена заметила, что эта улыбка вышла какой-то усталой, и что у него дрожат мелко ладони. Доктор прав — немец вдруг резко сдал в последние месяцы, и она вдруг испугалась, что потеряет его тоже. Руди, Айке и Иоганн, помимо Рихарда, были единственными немцами, которые относились к ней дружески в Розенбурге и к которым она сама чувствовала странную теплоту и расположение. А Иоганн, к тому же, мог защитить ее при случае от гнева и нападок Биргит. Поэтому последние слова шли от самого сердца, когда она обратилась к нему, прежде чем выкатить коляску из комнаты:

— Поправляйте свое здоровье и поскорее возвращайтесь к нам.

— О, Воробушек! — растроганно сжал ее ладонь Иоганн, а потом вдруг потянул к себе и обнял крепко на какие-то секунды. — Ты тоже тут береги себя и не дразни лишний раз ни Гритхен, ни госпожу Аннегрит, договорились? И еще одна просьба… Я оставляю свой альбом здесь, в Розенбурге. Не хочу тащить его с собой, чтобы не прослыть старым чудаком. Или вдруг просто не смогу… Когда будут приходить газеты, и если там будет что-то о Фалько, то прошу, вырежи для меня заметку и вклей ее, ладно? Можешь смеяться, но мне кажется, что пока этот альбом ведется, Фалько вернется на землю… Глупо, конечно, но вот такая причуда у старика.

Конечно, Лена пообещала. Она бы сделала это, даже если бы ненавидела Рихарда, как когда-то, когда не знала его как человека, не видела его самого за формой пилота люфтваффе. Потому что это было важно Иоганну, а она почему-то почувствовала в этот момент, что готова сделать многое, лишь бы он не ощущал себя таким потерянным в момент отъезда. Даже почему-то готова была сказать ему в каком-то странном порыве, что она ждет ребенка, и что этот ребенок — от Рихарда. Но благоразумие все же взяло верх над этим порывом. Лена просто сбегала в сад, пользуясь короткой заминкой во время погрузки багажа Иоганна и баронессы, и сорвала там самый крупный и самый ароматный кроваво-красный бутон розы.

— На память о Розенбурге, — прошептала она, когда, протолкнувшись на секунду к Иоганну, вложила в его пальцы цветок. — Чтобы он всегда напоминал вам, что вас здесь ждут!

Лена заметила, как повлажнели голубые глаза немца, когда она сжал стебель розы, и даже порадовалась, что ее тут же оттолкнула, ухватив за локоть, Биргит. Иначе бы она расплакалась прямо там, на подъездной дорожке замка. Почему-то вдруг появилось чувство, что одна за другой рвутся нити, которые каким-то образом связывают ее с Рихардом и могут привести к нему. Глупая мысль, но она не оставляла Лену еще очень долго.

После отъезда Иоганна никто не ждал, что баронесса вернется из Берлина, решив провести лето в Розенбурге, как обычно. Уезжая, она все твердила, что ей не нравится атмосфера в замке из-за последних смертей, что она действует ей на нервы, и что она скорее всего тоже поедет в какой-нибудь санаторий, количество которых в последнее время резко сократилось, превратившись в госпитали для раненных и покалеченных воинов вермахта. Но баронесса вернулась, к удивлению обитателей Розенбурга. И даже стала часто просить Лену вывести к ней вахтельхундов, чтобы они заразили ее своей жизнерадостностью. Было совсем непривычно видеть баронессу, сидящей в шезлонге с книгой, и усталых после игры на свежем воздухе собак, устроившихся у ее ног.

Вместе с июлем в Розенбург пришла невероятная жара. Дышать стало сложнее не столько из-за горячего воздуха, сколько из-за смога, который порой ощущался в воздухе. Айке говорила, что всему виной непрекращающиеся пожары, которые несли с собой бомбардировки городов Германии. Лейпциг, Дюссельдорф и близлежащие к нему Вупперталь и Золинген, Гамбург, Регенсбург, Ганновер… Налеты происходили так часто, что создавалось ощущение, что у британцев и американцев стоит цель стереть с лица земли города Германии. С конца июня эти бомбардировки стали еще ожесточеннее — теперь бомбометание происходило по максимуму, уничтожая местность на несколько километров в округе, а через несколько дней началось применение зажигательных бомб. Айке рассказывала, что по слухам этот огонь вообще никак не погасить, и именно поэтому в воздухе так ощущается гарь, но Лене казалось, что не только в пожарах дело, и что немка что-то не договаривает им.

Эти ужасные запахи Лена чувствовала как никто другой из-за усилившегося из-за беременности в несколько раз обоняния. Ее постоянно мутило, хотя тошноты не было, даже утренней, которой грозила Айке. Лене порой казалось, что она вот-вот задохнется, а жара только усугубляла это ужасное состояние.

— Тебе нужно что-то решать, — напоминала ей кухарка почти каждое утро. — Скоро Биргит начнет присматриваться к тебе. У тебя есть накопления какие-нибудь? Я могу добавить, если ты решишься.

У Лены были небольшие накопления, ведь скудное жалование, которое работники получали, было негде тратить, да и не на что. Но она не хотела, чтобы эти деньги пошли на убийство ребенка. Она до последнего надеялась, что Рихард непременно напишет, что ей следует делать. Иначе и быть не может. А что до сих пор нет письма от него для нее, только для матери в очередной раз пришел конверт из Италии, то, быть может, письмо, которое она написала в день гибели Руди, просто не дошло. Здание почтамта тоже пострадало, как знала Лена. Потому она набралась смелости, и сама отнесла письмо в город, в котором уже написала просто и коротко, что беременна, и что ей нужна помощь Рихарда. Даже если он разлюбил ее, Лена верила, что вряд Ритц бросит ее вот так, в опасности, которой грозило ее положение. Она хорошо знала его — совесть и чувство долга не позволят ему этого.

Конечно, на почту Лену не пустили, но она видела через стекло, как мальчик, которому она заплатила несколько марок, отдал конверт служащей. В этот раз не было никаких неопределенностей. Письмо отправится на Южный фронт, где будет доставлено прямо Рихарду. Оставалось только ждать.

В то утро Лена нашла, просматривая по просьбе Иоганна «Фолькишер беобахтер», на одной из страниц заметку с Южного фронта. На фоне длинных колонок некрологов с заголовками «Геройская смерть во имя Германии и фюрера» и «В гордом трауре…» небольшая статья о юбилейных боевых вылетах казалась хорошим знаком. Как и фото, на котором были изображены несколько летчиков на фоне ровных рядов самолетов и горных вершин за ними. И Лена снова заметила, что Рихард выглядит сейчас иначе, чем когда уезжал из Розенбурга. Нет, он по-прежнему был красив, той самой мужской красотой, которую помнила Лена, особенно в этот момент, когда его волосы, некогда аккуратно уложенные, растрепал ветер. Но улыбался он только губами, оставляя глаза серьезными, и выглядел усталым.

— Возвращайся скорее, — прошептала Лена, касаясь кончиками пальцев фотокадра на газетном листке, прежде чем взяться за ножницы. Ей вдруг захотелось, чтобы поскорее союзники взяли Сицилию. Тогда эскадры будут перебазированы на материк, а то и вовсе поближе к Германии. Разве это будет не хорошо? Очередной шаг к концу войны, и при этом Рихард будет уже ближе, в Германии. И он обязательно что-то придумает, чтобы ее больше не пугали так эти страшные два слова «расовое преступление», которое грозило не только Лене, но и ему самому.

— Там приехали немцы, — Катя появилась на пороге комнаты Иоганна так неожиданно, что Лена вздрогнула и случайно порезала заметку. Теперь придется клеить в альбом еще аккуратнее, совмещая края разрезанного листка. — Офицеры. Тебе лепше сходить и проведать, что яны хотели. Пытали про баронессу, кажись… но кто ведает? Из нас тольки ты разумеешь по-немецки.

Что-то такое было в глазах Кати при этом, что Лена невольно насторожилась. Неужели к ним снова из гестапо пожаловали? Вдруг они приехали сказать, что нашли Войтека, живого или мертвого? Да, прошло уже больше двух месяцев с его побега, но…

Потом она будет думать, почему ее сердце не почувствовало ничего — никакого ощущения приближающейся беды, которая уже стояла в гостиной в ожидании хозяев дома. Быть может, потому, что никогда даже мысли не допускала за эти месяцы, что с Рихардом может что-то случиться. Ведь у них столько всего еще не сказано друг другу. Их история еще не была дописана до конца.

В гостиной ждали два офицера люфтваффе. Один из них был светловолосым, и на какое-то мгновение Лене показалось, что это Рихард. Сердце так и кувыркнулось в груди. Но нет, эти лица были ей совершенно незнакомы.

— Господа офицеры, — Лена сделала при входе в комнаты книксен, как учила ее Биргит. — Что хотели господа офицеры?

Один из них, темноволосый, с Рыцарским крестом у ворота серо-голубого мундира, видимо, старший, шагнул вперед. Он осторожно придерживал руку, которая висела на перевязи.

— Мы бы хотели видеть госпожу фон Ренбек. Мы телефонировали на берлинскую виллу, и нам сообщили, что она здесь, в Розенбурге.

— Я спрошу госпожу, — проговорила Лена и заметила, как скривился рот темноволосого, когда он положил ладонь на верх небольшой коробки, стоявшей на столике рядом с ним.

— Передай госпоже фон Ренбек, что нам очень нужно поговорить с ней. И что это касается ее сына.

В горле сдавило при упоминании имени Рихарда. В голове тут же заметались тревожные мысли, которые Лена усилием воли заставила утихнуть.

Это ничего не значит. Обычно приносили телеграмму с почты. Она точно это знала. Должен быть официальный квиток с уведомлением о гибели очередного солдата Вермахта. Поэтому этот визит не значит ничего.

Баронесса, видимо, видела приезд офицеров через окно своей спальни. Потому что стояла на лестнице, в темноте холла, словно раздумывая идти ей или нет. Пальцы с перстнями так сильно сжимали перила, что побелели костяшки. Да и лицо было под стать коже на руках — бледное, с выделяющимися скулами. «Мама больна», вспомнила Лена слова Рихарда, только сейчас замечая следы смертельной болезни, пожирающей тело баронессы.

— Они сказали, зачем приехали? — бросила баронесса резко, когда увидела, что Лена остановилась, заметив ее на лестнице.

— Сказали, что хотят поговорить о Рихарде.

Скажите мне, что это ничего не значит. Скажите. Скажите, что не чувствуете ничего, как и я. И это говорит о том, что страшного не произошло. Просто скажите…

— Ступай в кухню и принеси лимонада. Полагаю, господа офицеры захотят освежиться в такой жаркий день, — распорядилась баронесса. А потом прошла по лестнице вниз и дальше к через комнаты в гостиную, где ее ждали офицеры. Спокойная и невозмутимая. Легко играя нитями жемчуга, которые висели поверх шелка ее блузки.

А Лена бегом направилась в кухню, чтобы передать приказ баронессы и поспешила обратно, к гостиной. Сейчас ей хотелось быть именно там. И было совершенно безразлично, что ее накажут за подобное ослушание после.

Это ничего не значит. Как заклинание. Словно эти слова могли повернуть время вспять и не дать случиться необратимому. И впервые в жизни Лена вдруг пожалела, что не верит в Бога, как Катя. Быть может, она тогда могла бы обратиться к нему и попросить?.. Быть может, он услышал бы ее, и все было бы иначе.

Голоса Лена услышала за несколько шагов до двери гостиной. Офицеры поприветствовали баронессу резкими кивками, выпрямив спину и щелкнув каблуками. Как поняла Лена из короткого разговора, они давно воевали с Рихардом в одной эскадрилье, теперь базирующейся в Италии, и были знакомы с баронессой. Та в ответ мягко и с теплотой спросила о здоровье и о службе, осведомилась о том, как офицеры добирались до Розенбурга, и не потревожила ли их недавняя бомбардировка путей около Веймара. Обмен любезностями, который первым прервал темноволосый летчик.

— Госпожа фон Ренбек, мне горько и приносить такие вести в ваш дом, — проговорил он тихо и твердо. — Вы знаете, как нам дорог Рихард, как давно он служит вместе с нами. Мы не сообщали вам раньше, потому что до последнего надеялись на иной исход. Ровно восемь дней назад во время очередного вылета несколько самолетов не вернулось на базу. Машина Рихарда была из их числа. Один из курсирующих в море катеров союзника нашел обломки с номером и его планшет с личными вещами.

Лена не понимала некоторых слов. Немец, судя по всему, был уроженцем Австрии, потому что речь отличалась от той, к которой она привыкла в этой местности. Самолет сбили, это она уловила из речи летчика, но что случилось с Рихардом? Он серьезно ранен? Лена подумала, что лицо баронессы подскажет ей без слов, что происходит, потому сделала еще шаг к двери, чтобы видеть хозяйку Розенбурга.

— Что с Рихардом, Штрайден? — произнесла нетерпеливо баронесса, совершенно невозмутимая на вид. — Он серьезно ранен?

— Мы провели поиски, насколько это было возможно в настоящей ситуации. Никаких следов, кроме обломков машины и личных вещей.

— Это ничего не значит! — возразила баронесса, и Лена даже вздрогнула, когда услышала эти слова. Словно та вдруг услышала недавнюю немую мольбу Лены. — Это ровным счетом ничего не значит! Ты же знаешь, Штрайден, Рихарда. Знаешь, какой он опытный летчик! И знаешь, из каких невероятных ситуаций он выходил победителем. Я уверена, что ему удалось и на этот раз. Вы просто должны были искать лучше!

— Я понимаю ваши чувства, фрау фон Ренбек, — спокойно произнес летчик в ответ, делая вид, что не услышал резкого и холодного тона своей собеседницы. — Поверьте, было сделано все, что возможно. Рихард был не единственным, кто не вернулся в тот день. Перед тем, как мы покинули Сицилию, мы получили известие о том, что в госпиталь привезли летчика, которого подобрали в Средиземном море в тяжелом состоянии. Мы ждали только одного, чтобы понять, кто именно из наших товарищей находится там. Мне жаль вам говорить, но это не Рихард.

— Откуда вы знаете? — резко бросила в ответ мать Рихарда. — Если этот летчик в тяжелом состоянии, то вполне вероятно вряд ли сам назвал свое имя.

— На надувной лодке значилось имя Герхарда Нойера. И именно это имя раненый написал, когда пришел в себя. Мне жаль, фрау фон Ренбек…

В голосе летчика без труда читалось сочувствие. Лена так волновалась, что понимала их разговор через слово. Но самое главное — самое ужасное! — она все же поняла. По тону летчика, по чуть дернувшемуся уголку губ баронессы и по тому ужасу, который на миг мелькнул в глазах матери Рихарда. И словно холодной рукой кто-то сжал сердце Лены в кулаке, причиняя невыносимую боль. Ей пришлось даже сжать с силой руки, впиваясь ногтями в кожу, чтобы другая, физическая боль не дала выдать свои чувства сейчас и позволила сохранить остатки былого хладнокровия. Под стать баронессе, которая быстро пришла в себя, снова становясь привычно равнодушно-вежливой.

— Если вы хотите принести соболезнования, то оставьте их при себе, Штрайден, — произнесла баронесса холодно и отстраненно. — Мой сын не погиб. Пока вы не привезете в этот дом его тело, я никогда не поверю в это. Неудивительно, что вы до сих пор не нашли его, раз доверили это дело итальянцам. В такой-то неразберихе, что творится на Сицилии!..

Видимо, немец не в первый раз был участником подобного разговора, потому что он даже бровью не повел в ответ. Он чуть склонил голову, словно разглядывал носки своих сапог, а потом проговорил твердо:

— Мы бы хотели написать несколько слов от лица нашей эскадрильи в «Фолькишер беобахтер»…

— Я запрещаю вам делать это! — резко произнесла баронесса. Лена заметила, как обострились ее скулы, когда она сжала челюсти чуть сильнее обычного. Невозмутимая на вид, но с огромной бурей чувств внутри.

— Рихард заслуживает…

— …чтобы его не хоронили раньше срока! Надеюсь, госпиталь, в котором разместили этого летчика, эвакуировали с острова? Сообщите мне, пожалуйста, когда это произойдет. Неважно — будет ли он базироваться во Франции или в Германии. Я приеду куда угодно.

— Я видел, как горел Рихард, фрау фон Ренбек, — вдруг присоединился к разговору светловолосый летчик. Его голос был тих и печален. — И видел, как он упал в море. Поверьте, фрау фон Ренбек, практически невозможно выжить при таком ударе о воду. Потеря сознания или перелом позвоночника, и…

— Не стоит продолжать, лейтенант! — прервала его баронесса. Лена заметила, что эти слова пробили броню ее уверенности. Чуть дрогнули руки, которые она судорожно сжала, чтобы скрыть это волнение. — Я уже сказала вам все, что хотела. Вы полагаю — тоже.

— Мы привезли личные вещи Рихарда для вас, — проговорил Штрайден после того, как оба летчика кивнули в знак согласия с баронессой. Он показал на коробку и на саквояж, который стоял у его ног. Лена узнала сумку в тот же миг, и кольцо хватки на ее сердце только усилилось. Это был саквояж Рихарда.

— Лена! — окликнула ее вдруг баронесса, и Лене пришлось собрать все силы, чтобы сделать несколько шагов и войти в комнату под взгляды, устремленные на нее. — Отдайте Лене то, что привезли. Она позаботится о том, чтобы Рихард нашел их по возвращении. Благодарю, что позаботились об этом.

— Есть еще кое-что, — сказал Штрайден. — Письма. Рихард не сохранил ни одного конверта, и мы не знаем адреса девушки. Нужно сообщить ей о гибели… о том, что произошло…

Лена сбилась с шага при этих словах, чуть помедлила, когда направлялась к темноволосому летчику, чтобы принять вещи Рихарда из его рук. Она знала слово «гибель», и сейчас оно словно запечатало ее сомнения о том, что она недостаточно хорошо понимает немецкий язык. В горле тут же застрял комок, мешая дышать. Его можно либо выплакать, либо выпустить из себя вместе с криком. Но у нее не было ни малейшего права на скорбь сейчас. И только и оставалось, что держать на лице маску хладнокровия, когда чувствовала себя так, будто она шла по битому стеклу сейчас.

— Я знаю, кому писал Рихард, — произнесла баронесса. — Я позабочусь об этом, уверяю вас.

Но Лена уже не слышала ее ответ. Все ее внимание было сосредоточенно на другом. На растрескавшейся коже на ручке саквояжа. На весе коробки, которую Штрайден аккуратно переложил ей под локоть, чтобы ей было удобно нести. Очередная невыносимо тяжелая ноша в ее жизни, несмотря легкий вес.

Лена не выдержала уже через комнату. Поставила саквояж на пол, а коробку на ближайший столик. Сняла крышку с коробки, до последнего надеясь увидеть в той чужие вещи. Просто потому что произошла ошибка. Какая-то дурацкая ошибка…

Потрепанная записная книжка с нацистским орлом на кожаной обложке. Черный крест на ленте. Книги, обернутые в обложку из газетных листов. Письма — от матери, от Иоганна, с незнакомым Лене почерком. И ее письма — с ровными строками, написанными аккуратным почти детским почерком. Пачка фотографий между страниц книг. Ее фотографий, которые Рихард, видимо, успел отпечатать в ателье перед вылетом на фронт…

Комок в горле вдруг стал таким огромным, что на какие-то секунды перекрыл ей дыхание, а затем все-таки хлынул потоком беззвучных слез. Они срывались с ресниц бежали по ее лицу, падали на содержимое коробки крупными каплями, и этот поток только усиливался с каждой пролитой слезой.

Она забыла обо всем. О том, что через комнату от нее баронесса разговаривает с сослуживцами Рихарда. О том, что Биргит может войти в любой момент сюда, желая узнать, куда подевалась одна из служанок. О том, что кто-то может застать ее плачущей над коробкой, где лежат ее карточки и письма, которые она писала Рихарду на фронт. И если откровенно, ей было совершенно все равно в тот момент, что это может произойти. Для нее не существовало ничего, кроме той потери, которая обрушилась на нее лавиной, сминая и ломая все на своем пути.

Лену спасла Катерина, которая торопилась подать прохладительные напитки и легкие закуски в гостиную. Она сразу же сообразила, что произошло, и забрала коробку и саквояж из ослабевших рук Лены.

— Сама отнесу. Не трэба тебе в его покоях зараз быть. Иди в наш покой. Я кажу фрау, что ты с собаками гулять пошла. Тольки Таньке и Петеру на вочи не показывайся, — она погладила Лену по плечу успокаивающе. — Поплачешь, глядишь, легче стане…

Легче не становилось. Ни через час, ни через два. У Лены заболела голова от слез, но остановить их она никак не могла. Как и забыть о том, что произошло. Ей хотелось не верить, что случилось страшное, но она слишком хорошо знала, что война не питает жалости ни к кому. Как бы ни отрицала очевидное баронесса.

Я видел, как горел Рихард… И видел, как он упал в море…

Лена проплакала всю ночь и почти большую часть следующего дня. Она никак не могла успокоиться — только слезы начинали пересыхать, как что-то снова напоминало о Рихарде и о коробке в ее руках. О том, что она потеряла, когда самолет Рихарда огненной кометой падал вниз, чтобы разбиться о бирюзовую гладь Средиземного моря.

Она потеряла не только Рихарда. Она лишилась смысла просыпаться по утрам и засыпать ночью.

Слезы высохли через день. И, наверное, они иссушили саму Лену, лишив ее жизни. Словно она в предыдущие дни вытекла вместе со слезами. Лене не хотелось ни есть, ни пить. Она стала равнодушной ко всему и двигалась механически, выполняя приказы и равнодушно снося оскорбления и пощечины Биргит, которую явно раздражало состояние Лены. Катерина прилепилась к Лене в эти дни как репей, беспокоясь о том, чтобы она слезами или словами не выдала себя. Она заставляла есть, старалась взять на себя часть работы, которую поручали подруге, и вывести из того состояния, в которое та медленно погружалась словно в трясину.

— Гэта лепше тольки, — убеждала Лену по ночам Катерина, когда они оставались наедине. — Подумай сама. Немцев бьют зараз с усих боков. Глядишь, и сюда придут али наши, али англичане. И тады тольки лепш, что так здарылось. Да хиба вы б отлепились один от одного?! Да ни у жицця! А так даж — просцей! И дитятю тогда можно выдать за нашего. Не за немчика. Ты о дитяте-то подумала? Теперь тебе не о немце думать трэба, а о дитяте своем. Як заховать его. Як выжить…

Наверное, Катерина была права. Надо было думать о ребенке Рихарда, который медленно рос внутри ее тела. Но ей казалось тогда, что впереди у нее еще много времени, чтобы позаботиться об этом.

Она не знала, как сильно ошибается. И что у нее совсем нет времени. И что позднее она пожалеет о том, что совершенно позабыла о той жизни, которая билась в ней. О маленькой частичке Рихарда, которую подарила ей судьба, в очередной раз отобрав все дорогое.