На осколках разбитых надежд

Глава 44

Наверное, она слишком торопилась проскочить через задний двор в темноте вечера, чтобы поскорее спрятаться от взгляда соседей, которые, как выяснилось, внимательно следили за всем, что могло бы показаться подозрительным. Это было неудивительно. Все чаще в газетах печатали сообщения о шпионах томми, которые прятались под личиной обычных граждан рейха, чтобы потом во время налетов сигналами показывать точки сброса бомб на немецкие города. Налеты за последнее время участились настолько, что немцы, не ожидавшие никак подобного на своей земле, были на взводе. Порой полиции и солдатам приходилось в буквальном смысле отбивать английских и американских летчиков, которым не посчастливилось быть сбитыми в небе над Германией, чтобы сохранить тем жизнь. И те уже знали, что им следует прятаться от местного населения, иначе вместо плена их ждала смерть.

А плен для британцев и американцев был совсем не таким, какой был у советских военнопленных. Лена видела своими глазами разницу, ведь рядом с Дрезденом располагались несколько лагерей для них. Часто встречала их в городе на работах или по пути на заводы, где они трудились как подневольные рабочие. Британцы и американцы выглядели вполне здоровыми и сытыми, и пусть на их лицах порой мелькали следы побоев, они не были такими изможденными и больными, как советские пленные. Форма на них всегда была чистой, волосы аккуратно зачесаны. Они позволяли себе с явным интересом разглядывать проходящих мимо немок, коллег Лены, возвращающихся в редакцию с обеда. А однажды кто-то из них даже бросил немкам маленькую плитку шоколада, которую ловко поймала Ильзе, звонко рассмеявшись под неодобрительным взглядом одного из конвоиров пленных, пожилого унтер-фельдфебеля. Лену тогда так поразил этот контраст между содержанием пленных, когда она увидела пленных англичан на улицах Дрездена, что она несколько раз сделала ошибки во время работы после в течение дня.

У советских пленных не было возможности часто мыться или стирать выцветшую одежду. Поэтому от них с ужасом шарахались чистоплотные немцы, когда встречали колонну заключенных на улице, как недавно это случилось во Фрайтале. Неудивительно, что советских пленных считали «красными варварами», которые не умеют даже следить за собой в отличие от англичан или американцев. Особенно тех, кто не был похож чертами лица или цветом волос на славян — грузин, казахов, узбеков и других народностей.

Именно по запаху, такому уловимому в свежести прохладного вечера на фоне аромата опавших листьев, и определила Лена соседство чужих людей в сарае, когда набирала дрова, чтобы отнести к тележке, стоящей во дворе. Она резко выпрямилась, с грохотом роняя поленья, и хотела уже развернуться, чтобы лицом встретить опасность, как ее шею обхватили в тугой захват, давящий на горло и мешающий дышать. Лена пыталась сбросить с себя эту руку, чувствуя, что вот-вот лишится сознания, а то и вовсе — жизни. Забила ногой с силой по голеням того, кто прижимал ее к своему телу в этом страшном захвате.

— Аккуратнее! Не убей только! — воскликнул чей-то хриплый голос на русском языке, но ему тут же возразил другой, в котором так и звенела злость:

— Души ее, суку! Сдаст же!

«Свои!» — мелькнуло страшное осознание в голове Лены. И она стала хрипеть, пытаясь выдавить хотя бы еле уловимое в этом хрипе: «Не надо!.. Пожалуйста…», чувствуя, как постепенно темнеет в глазах, а сознание ускользает по мере недостатка воздуха. Неожиданно раздался короткий приказ: «Отставить!», и рука ослабила хватку, позволяя ей сделать вдох, а потом другой и третий, наполняя легкие в полной мере. Но девушку по-прежнему удерживали в тугом обхвате, не позволяя шевелиться. А когда ясное сознание вернулось к Лене, из темноты сарая на нее обрушился с вопросами голос, который она услышала первым несколько минут назад.

— Можешь говорить на русском? Кто ты такая? Что делаешь здесь?

Объяснить своему невидимому собеседнику (а по сути — нескольким, ведь Лена угадывала, что за ее спиной гораздо больше теней, помимо ее пленителя) вкратце правду о том, как она оказалась во Фрайтале, было сложно. Да и показалось опасным — непонятно, кто вообще скрывался в темноте сарая сейчас — то ли свои «советские», то ли кто-то еще русскоговорящий. Потому Лена избрала самый простой путь, который определила для себя в эти минуты. Поэтому она ответила, что она — остарбайтер, пригнанная в Германию более года назад.

— Работница! — с явным недоверием произнес третий голос, который Лена еще не слышала прежде. — Посмотри на ее туфли! Работницам хрен кто даст такую дорогую обувь. Это я точно могу сказать!

Туфли действительно были хорошими — из крашенной в яркий красный цвет кожи, с блестящими пряжками на застежках. У Лены никогда раньше не было таких туфель, потому она надевала их с огромным удовольствием и носила даже в доме, как приучила Кристль со временем, пряча их в ненастную погоду от грязи и дождевой воды за резиной удобных бот. Сейчас боты свалились с ног, видимо, во время ударов по голеням напавшего на нее мужчину, и в полумраке сарая застежки были ясно видны в свете луны, льющимся через дверную щель.

— Честное комсомольское… — начала Лена, но испугалась, когда рука, по-прежнему лежащая на ее шее, вдруг шевельнулась, чтобы надавить на ее горло с силой, как раньше, и замолчала. В панике ее мысли метались в голове, пытаясь найти те самые слова, которые помогут ей сейчас в сложившемся положении. А потом уцепилась за единственное, что показалось самым верным.

— Вы из лагеря угольной шахты? На станции грузите уголь? Я — Катя! Катя! — воскликнула в панике Лена, когда рука стала только усиливать захват при высказанном предположении о том, откуда бежали эти русские. Хватка чуть ослабла, но и этого хватило, чтобы Лена каким-то чудом вывернулась из-под руки и бросилась подальше от своего мучителя. Но только врезалась в темноте на другого мужчину, который сжал больно предплечья и тряхнул ее с силой.

— Докажи! — потребовал он зло, и Лена поняла, что потеряла своего защитника, узнав в этом голосе того, кто приказал сохранить ей жизнь. И она начала читать Пушкина, запинаясь от страха. Правда, совсем не те строки, которые ей пару недель назад, кто-то из пленных написал на обороте ее записки. Это были единственные слова, которые всплыли в голове через пелену паники:

— Товарищ, верь: взойдет она, звезда пленительного счастья…

Мужчина разжал руки, не стал ее удерживать, и Лена опустилась на колени на земляной холодный пол, с трудом борясь с истерикой, вдруг атаковавшей ее в этот момент.

— Я думал, ты другая, — произнес кто-то из темноты. Уже четвертый голос. Слабый и еле слышный, с короткими паузами между словами. — Не такая…

— Какая сейчас на хрен разница? Такая — не такая! — взорвался яростным шепотом третий голос. — Нам нужны бинты или что-нибудь для перевязки. Сможешь достать?

— Смогу, — тихо ответила Лена. Для того чтобы успокоиться ей пришлось с силой вонзить ногти в нежную кожу ладоней. Она обещала им помощь в самой первой записке. Время сдержать свое обещание пришло.

— Тогда давай! — ее обхватили за плечи чьи-то ладони и поставили на ноги. — Но если кому-то хоть слово!..

Лену не надо было предупреждать. Она бы и сама никого не выдала. Быстро, как только было можно, она пробежала в дом, чтобы в столовой достать с буфета коробку с лекарствами и перевязочными материалами, которые Людо держал в доме. А потом так же быстро бросилась вон из дома, радуясь, что «последняя перекличка» все еще идет, а значит, Гизбрехты еще заняты у радиоприемника. Русские все так же ждали ее в сарае и держались подальше от полосы света луны, льющейся в щель неприкрытой двери, и Лена могла разглядеть только темные силуэты. Один был прямо за ее спиной, у двери, готовый броситься на любого, кто зайдет следом за ней, двое сидели у противоположной стены, а еще один был в самом дальнем углу сарая. Самый первый голос, который услышала Лена. Именно его обладатель обратился к Лене чуть напряженным тоном:

— Что ты принесла? Света взять не догадалась? Хоть спички есть?

И Лена действительно не догадалась взять с собой ни керосиновую лампу, ни коробок спичек. Единственное, что она могла предложить — это либо вернуться в дом, либо шире распахнуть дверь, чтобы пустить свет луны.

— Кто еще в доме? — грубо спросил второй голос, все еще недовольный и напряженный, и когда Лена ответила, что только двое пожилых немцев-супругов, обратился к кому-то. — Что делаем, командир?

— Времени нет. Перевяжем Поэта и уходим, — произнес тот, кого Лена услышала самым первым в темноте сарая когда-то. Мысленно Лена назвала его «Командир». — Катя, дверь приоткрой. Катя! Оглохла?

Лена не сразу сообразила, что это обращаются к ней. Она поставила коробку на земляной пол, чтобы вернуться в дом и взять керосиновую лампу, которую держали на случай проблем с электричеством из-за возможных налетов. Но пройти далеко не успела — задержалась в дверях, едва шагнула на порог сарая.

Лена не подозревала, что Кристль заволновалась, увидев брошенную одиноко тележку у двери сарая. Той показалось, что она слышала звук захлопнувшейся двери, потому пошла проверить, где задержалась Лена, и действительно ли она заходила в дом. И увидела только по-прежнему пустую тележку на заднем дворе. Поэтому она уговорила Людо выйти на ноябрьскую прохладу, чтобы проверить, не случилось ли чего. И вот сейчас едва Лена распахнула дверь сарая, в ее грудь уперся ствол охотничьего ружья.

— Кто в сарае, Лене? Поляки? — тихо, чтобы слышала только она, проговорил Людвиг жестким и твердым голосом, все еще невидимый тем, кто остался в темноте сарая. — А ну! Отойди в сторону!

Лена замерла в дверях, не зная, что ей делать дальше. Уйти сейчас в сторону и показать пленных в сарае — Людо без сомнений пустит оружие в ход. Одного единственного выстрела было бы достаточно, чтобы сюда прибежал сосед, гауптман зенитной службы, со своим табельным оружием. И сосед из дома напротив также с охотничьим ружьем. Часть беглецов убьют здесь, часть загонят в городке или в окрестностях. Лена сразу же вспомнила, как это было прежде, более года назад, еще в Тюрингии, когда по сигналу от властей поднялись почти все мужчины-немцы. Нет, этого никак нельзя было допустить!

— Там никого нет, — попробовала солгать Лена, по-прежнему не двигаясь с места, но она видела по лицу Людвига, что тот не поверил ей, а только сильнее сжал ружье.

— Отойди! — уже громче сказал он, не заботясь, что его могут слышать в сарае русские.

— Людо, прошу тебя, — быстро бросила Лена, надеясь на милосердие немца. Уперлась руками в проем двери, твердо решив, не пускать его внутрь любой ценой. Она кожей ощущала то напряжение, которое возникло за ее спиной при звуке немецкой речи. «Какого хрена? Она привела немца… Сука…» — прошелестело тихим шепотом, заставляя что-то внутри болезненно сжаться от обиды. И даже еле слышное «Подождите вы!» в ее защиту не смогло унять этой боли.

— Значит, это русские. Откуда они? — Людо бросил взгляд на лес за своим участком и горы вдали, где располагались шахты. — Они с шахт? Это пленные? Отойди, Лена, надо запереть дверь и сообщить об их побеге!

— Нет! Пожалуйста, Людо! Не делай этого! — взмолилась Лена, не зная, как уговорить немца отступить от своего намерения. На пороге задней двери дома появилась Кристль, кутаясь в шаль от пронизывающего холодного ветра. Быть может, она могла бы помочь убедить своего мужа, но пришлось бы кричать, чтобы она подошла ближе. А криком только лишнее внимание привлекать сейчас…

— Если ты сделаешь это, если не позволишь им уйти отсюда, я выдам Мардерблатов!

И сама окаменела от жестокости своих слов, холодея, что смогла выговорить это. Разумеется, Лена вряд ли бы была способна на такое предательство, но надеялась, что немец не знает ее достаточно хорошо. И что она сумеет выторговать жизни пленным взамен на те, что были дороги Гизбрехтам.

— Ты не сделаешь этого, — покачал головой после короткой паузы Людо. Свет луны падал ему со спины, и Лена не могла разглядеть его лицо при этом. — Ты знаешь Матиуса и Эдну несколько месяцев, а сколько знаешь этих русских? Пять минут?

— Дело не в этом, — упрямо произнесла Лена, старательно выговаривая слова. Она ненавидела себя за то, что говорит сейчас, но другого выхода не видела. — Неважно, сколько я их знаю. Ты и сам понимаешь это. Они — свои для меня. Мардерблаты — немцы, пусть и евреи.

Людо поколебался некоторое время, но все же опустил ружье и сделал пару шагов назад.

— Ты совершаешь большую ошибку, — произнес он. — Кто даст гарантии, что эти русские не убьют тебя перед тем, как уйти отсюда? И ты подумала, что будет, если кто-то найдет их здесь? Например, их заметит Дитцль? Нас всех повесят как пособников! Подумай хорошенько, стоит ли это того? Ты ведь их даже не знаешь! Просто однажды увидела на улице!

Лене не нужно было думать. Она уже приняла решение, едва увидела этих мужчин когда-то на станции. И она видела их не единожды. По крайней мере, достаточно, чтобы запомнить некоторых внешне.

— Сколько им нужно времени, чтобы убраться отсюда? — спросил Людо после короткого раздумья, и Лена разгадала в этом вопросе предвестие своей победы.

— Я не знаю. Один из ранен, судя по всему, но я не видела, насколько это серьезно. Нужен свет, чтобы понять.

— Керосинка стоит в шкафу в коридоре у задней двери, — проговорил Людо, но Лена сдержала свой порыв тут же направиться за лампой. Она не доверяла сейчас немцу ни на грош, и он угадал ее неверие и добавил. — У меня есть коробок спичек в кармане. Подойдет? И скажи этим русским, что если они задумали что-то худое в отношении меня, моей жены и тебя, то я выстрелю без раздумий. Я думаю, им не нужен лишний шум.

— Они не причинят мне вреда, — сказала в ответ на это Лена, удивленная тем, что Людо вспомнил и о ней в своей угрозе. Стараясь забыть, что еще недавно эти беглецы чуть не придушили ее.

— Ты знаешь их только пять минут, — напомнил упрямо Людо, бросая ей коробок спичек, который достал из кармана вязаного кардигана. — Сколько их человек внутри? Я не хочу, чтобы ты оставалась наедине с ними. Не закрывай дверь сарая и держись у порога, чтобы я видел тебя. И переведи им мое предупреждение. Я не шучу — одно лишнее движение, и я выстрелю.

Лена отступила в сарай, стараясь не выпускать из вида немца, по-прежнему держащего ружье в руках. Как и человек рядом, который укрывался за дверью и подглядывал за всем происходящим через щель. Пока они беседовали с Людо, за спиной Лены велось обсуждение яростным шепотом, из которого она не услышала ни слова, занятая собственным диалогом. Теперь же оно сразу смолкло, и эта тишина показалась ей угрожающей вдруг.

— Что вы задумали с немцем? — спросил строго напряженный голос Командира, и Лену покоробило это «вы с немцем». Но ничем не выдала своих эмоций — ровным тоном передала требования Людо перевязать товарища и уйти с их участка, пока не зазвучал сигнал тревоги над Фрайталем. А еще о том, что она должна стоять в дверях, чтобы немец ее видел.

— И говоришь, что просто арбайтер для фрица? — насмешливо переспросил тот, кто приметил ее обувь. Его Лена обозвала «Обувщиком» про себя. Тот, кто остался у двери — «Силач». Горло еще саднило, и голос хрипел после того страшного захвата. Был еще «Поэт», она запомнила это прозвище. И кто знает — быть может, еще кто-то, по-прежнему невидимый для нее в темноте?

Лена была права. Когда кто-то из мужчин взял из ее рук коробок спичек и зажег первую, хорошо освещая пространство сарая, она заметила еще двух пленных, сидящих у стены, устало опустив голову. Другой — видимо, Поэт, темноволосый худенький юноша, лежал на земляном полу, подложив под затылок поленья и свернутую валиком куртку одного из товарищей. Его лицо было бледным и мокрым от пота, увидела Лена, когда чиркнули второй спичкой о коробок.

— Ты что-нибудь знаешь о ранениях? — спросил у нее мужчина со спичками, «Обувщик», как узнала она по голосу, но Лена только головой покачала, и он выругался матом, заставляя ее смутиться. Коренастый пленный, самый старший из всех, в одной грязной и рваной майке, несмотря на ноябрьский холод, тоже поджал недовольно губы, но промолчал. Только подтянул к себе коробку и стал рыться в ней, пока ему светил спичками «Обувщик». Когда он спросил у Лены, что за средства во флаконах из толстого стекла, которые показались ему по запаху знакомыми, она узнала в нем «Командира». Найдя перекись водорода, которое Лена подсказала ему как средство дезинфекции, он присел на корточки перед Поэтом, наблюдающим за девушкой безотрывно, и распахнул куртку на его тощем торсе. И Лена не сумела сдержаться — ахнула сдавленно, чувствуя невыносимое горе при виде темно-синих следов побоев на этом худеньком мальчишечьем теле. Но больше ее испугало темное пятно на груди и ключице.

— Фриц! Сюда идет фриц! — резко бросил от двери «Силач», который на самом деле оказался не таким высоким и крепким, как показался Лене по силе рук. Она обернулась к нему и заметила, что тот занес над головой полено, готовый размозжить Людо голову, едва он ступит на порог. Поэтому выставила вперед руку, останавливая тем самым Гизбрехта на полпути.

— Все хорошо! — поспешила сказать ему Лена. — Я просто увидела… рану….

Она думала, что Людо этим удовлетворится, но он тут же задал вопрос о том, как она выглядит, и насколько серьезно ранен кто-то из русских. А когда девушка призналась, что не понимает этого, снова сделал шаг к сараю.

— Переведи им, что я — доктор, и что я хочу взглянуть на раненого, — попросил он Лену, но не оборвал жестом руки ее запальчивую благодарность шепотом. — Чем скорее ему помогут, тем быстрее они уберутся отсюда, разве нет?

Пленные недолго обсуждали предложение Гизбрехта, когда Лена передала слова немца. «Обувщик», русский с грязным лицом, на котором засохли разводы крови, настаивал на том, чтобы не принимать помощи («И он тебе не товарищ! — оборвал он зло Лену, когда она так назвала Поэта. — Никто тебе тут не товарищ, поняла?»). Остальные колебались, несмотря на уверения девушки, что немец действительно хочет помочь. Все решил, как обычно в этой группе, «Командир», после короткого раздумья кивнув головой молча. И именно к нему обратилась Лена шепотом, когда все внимание было сосредоточено на Людо, осматривавшим и аккуратно ощупывающим юношу, закусившего губу, чтобы не стонать во время этого осмотра.

— Возьмите меня с собой, — она запнулась, не зная, как обратиться к нему, после недавнего злого выпада «Обувщика». — Возьмите меня отсюда, прошу вас. Я знаю, как идти от Дрездена до границы с Польшей, до Герлица. А там дальше через Вроцлав и Люблин до наших. Товарищ, вчера взяли Киев! Наши взяли Киев![133]

У Лены вдруг сдавило в груди от нахлынувших эмоций, грозя приближением знакомой сухой истерики. Из-за того, что наконец-то говорила на русском языке со своими, родными. Из-за освобождения Киева, в котором видела близкую долгожданную свободу и для Минска. Из-за успехов Красной Армии, которая победоносно двигалась к прежним границам. И из-за обиды и горечи от фразы, брошенной сквозь зубы «Обувщиком», вызвавшую в ней прежние свои сомнения.

— Откуда знаешь? — схватил ее больно за руку «Силач», невысокий, но крепкий грузин, и этой болью заставил отступить истерику и прийти в себя.

— Я слушаю Москву, — произнесла Лена, и все пленные посмотрели на нее как-то иначе при таком родном имени столицы их общей страны.

— А Ленинград? Что с Ленинградом? — вдруг спросил «Обувщик» дрогнувшим из-за волнения голосом, в мгновение ока растеряв свою прежнюю браваду и злость. Но Лена не знала ничего про Ленинград. Про него «Свободная Германия» молчала в своих радиопередачах. Как и про Брянск и Одессу[134], откуда родом оказались до того момента молчавшие пленные. Она уже думала, не сказать ли ей о том, что не обо всех городах сообщают, потому все может быть, но ее уже позвал тихо Людо. Лена с тревогой отметила, что тот при скудном свете луны стал собирать в коробку и бинты, и флаконы, которые до того вынул «Командир». Словно он не собирался ничего делать. Это же заметили также пленные, и атмосфера в сарае снова стала напряженной и злой.

— Пожалуйста, Людо, — прошептала умоляюще Лена. — Помоги ему.

— Я не могу, — ответил Гизбрехт, старательно закрывая крышку коробки и не глядя при этом ни на кого. Лена заметила, что его ладони дрожали при этом.

— Почему? Почему не можешь? — она не озвучила причину, которая вспыхнула в голове огнем, чтобы не провоцировать пленных. Но эта причина ясно угадывалась между слов.

Потому что он — «унтерменш», «недочеловек», не заслуживающий твоей помощи?

— Потому что я — не Господь Бог! — обрубил резко и зло Гизбрехт и потянулся к ружью, но то успел прежде вдруг схватить «Силач» и направить на немца. Людо даже не дрогнул при этом, только чуть опустил веки на миг, а потом заявил твердо испуганной происходящим Лене, глядя при этом прямо в глаза Командиру, стоявшему рядом с ней. — Даже если этот русский меня убьет, это ничего не изменит. Только их всех погубит. Их мальчик умирает. У него… — он запнулся, посмотрел на Лену и подобрал более легкое слово на немецком языке, заменяя научный термин. — У него все внутри разбито. Кровь течет не снаружи, а внутри. Он уже не может идти. Через час-два он потеряет сознание. Еще три часа — он умрет. Лена, почему ты молчишь? Почему не переводишь? Переводи им, Лена, у них совсем нет времени. Им нужно избавить мальчика от мучений, а себя от груза.

Наверное, «Командир» понял все по тому, как резко прервалось у нее дыхание, мешая ей произнести все из этих жестоких в своей правоте слов Людо. Но осознал страшный смысл невысказанных слов не только он. Потому что «Силач» вдруг размахнулся и с силой ударил прикладом немца прямо в лицо, сбивая его с ног. Лена инстинктивно качнулась в сторону Гизбрехта, сама не понимая, чем сможет помочь ему сейчас, но была остановлена одним из пленных, поймавшим ее за локти и удержавшим на месте. При этом она четко понимала одно — что бы ни случилось, она не может выдать криком беглецов, потому закусила губу больно, ощущая, как медленно рот наполняется металлическим привкусом крови.

— Отставить! — коротко, но хлестко произнес «Командир», когда «Силач» занес приклад над лежащим на полу Людо для второго удара. А потом уже мягче. — Отставить. Мы — не они.

— Он — фриц! — прошипел в ответ тот с рокочущей яростью в голосе.

— Он — безоружный старик, — проговорил «Командир», забирая ружье из рук «Силача» и передавая то одному из пленных. Потом он опустился на корточки к недвижно лежащему немцу и проверил пульс на его шее. Кивнул пленному, держащему Лену за локти, и когда тот отпустил ее, дрожащую от холода и волнения, обратился уже к ней. — Твой немец жив, Катя. А теперь повтори мне все, что он сказал про Поэта, только каждое слово и без лишних эмоций. И расскажи, что знаешь о пути на восток, к нашим.

Он похлопал ладонью по земле рядом собой, приглашая Лену подойти ближе, и она подчинилась. Присела рядом с ним на земляной пол, обхватив руками плечи, чтобы согреться и обуздать эмоции, раздирающие ее сейчас на части. Выслушав про состояние молодого товарища, «Командир» даже не дрогнул лицом, словно уже знал то, что определил Гизбрехт. А вот во время короткого рассказа про путь от Дрездена до западных границ Союза забросал ее вопросами. Особенно после того, как она упомянула, что поляки могут быть не рады такому проходу через их земли.

Вопреки совету Людо и здравому смыслу русские собрались уходить, унося с собой своего умирающего товарища. Немцу никогда было не понять неразумности этого поступка, но Лена с огромным облегчением и без удивления встретила такое решение Командира, когда он объявил об этом после короткого совещания пленных в сарае. Им нужно было торопиться — в любой момент в лагере могли обнаружить побег, а их разделяли всего шесть километров.

Людвиг все еще не пришел в себя после удара «Силача», и русские считали его своим заложником во время того, как Лена спешно собирала в доме в тканевый рюкзак банки консервов и «кирпич» хлеба. К счастью для нее, Кристль вопросов не задавала, хотя прочитала в тревожном молчании Лены и в торопливости движений, что что-то произошло. Единственное, о чем она спросила, угрожает ли опасность ее мужу, и когда девушка заверила, что Людо жив, поставила стул в коридоре у входной двери и предупредила:

— Я не знаю, что происходит. Но чувствую, что что-то не так. И если через полчаса вас не будет в доме, я обращусь в полицию.

Лена не стала ничего говорить в ответ на это, только кивнула согласно, боясь, что если заговорит, снова сорвется в истерику, настолько были сейчас напряжены нервы. Перед тем, как выйти из дома, она после коротких раздумий стянула с крючков вешалки штормовку, которую Людо носил во время работы в огороде на заднем дворе. Но «Командир» отверг куртку из толстой ткани сразу же — вещи немца были аккуратно помечены нашивками с фамилией и инициалами. То же самое было вырезано и на прикладе ружья.

— Я не могу привести сюда гестапо. А срезать метку с куртки или сцарапывать ее нет времени, — произнес он и, заметив встревоженный взгляд Лены, обращенный к немцу, поспешил успокоить ее. — Он очнется с минуту на минуту. Возможно, будет сотрясение, но жить определенно будет. Не переживай.

Он замолчал и показал знаком товарищам, что пора собираться. Настало время уходить. Расставание вдруг стало таким осязаемым сейчас, что у Лены перехватило в горле. Попрощаться с русскими для нее означало снова остаться здесь в полном одиночестве, среди врагов. Снова говорить и думать на немецком языке, притворяться, что разделяет их мысли и убеждения, быть не собой. Наверное, поэтому она сорвалась — схватила за руки «Командира», чем заставила всех невольно напрячься.

— Возьмите меня с собой!

— Нет! — резко и твердо заявил «Командир». Он выпростал руки из ее хватки, а потом сам взял ее холодные ладони в свои большие и мозолистые, покрытые ссадинами и мелкими царапинами. — У меня нет времени объяснять тебе очевидное, потому послушай внимательно. Я не могу рисковать тобой, потому не возьму тебя с нами. Ты сказала, что наши освободили Киев. Это значит, что скоро — через месяц, два или три — наши будут уже здесь. Тебе нужно просто дождаться. Всего чуть-чуть. Мы вернемся, я обещаю тебе.

— То же самое мне обещали, когда мы уходили из Минска в сорок первом, — вырвалось помимо воли у Лены в приступе отчаяния. — И вместо этого я оказалась здесь.

— Где неплохо-таки устроилась! Спишь на перине, жрешь от пуза! — бросил прислушивающийся к разговору «Обувщик» зло. — Не то что мы! Почти голыми руками выгребающие уголь из стен шахты! На своем горбу таскающие телеги эти проклятые! Знаешь, что с Поэтом случилось? Его тележкой раздавило в шахте сегодня утром! Его напарник умер сразу же, а он вона как. Да что ты вообще знаешь о том, как под немцем быть?

Лену хлестнуло наотмашь этими жесткими и злыми словами. Он был и прав, и не прав одновременно. В животе снова засосало противно от пустоты, которую уже ничем было не заполнить. Вспомнился белый кафель, блеск инструментов и кусок ярко-голубого неба в оконце операционной. Скрутило все внутри тут же острой болью, от которой исказились черты лица.

— Отставить, — тихо прервал его «Командир» и для верности взял «Обувщика» за руку и чуть подтолкнул в сторону раненого, мол, помоги товарищам поднять его. Но тот подчинился не сразу. Бросил напоследок все так же отрывисто и зло, сплюнув на пол Лене под ноги:

— Аккуратнее с ней, Командир. Кто знает, что она делала, чтобы вот так при немцах ходить? Не своя, не советская она все-таки… Не наша!

«Командир» помолчал немного, наблюдая, как медленно и осторожно поднимают с земли бледного «Поэта», на лице которого уже лежала явная печать смерти. Потом подобрал свою куртку и вернулся к по-прежнему замершей Лене.

— Я не могу тебя взять, — твердо сказал он. — Потому что здесь ты будешь в большей безопасности, чем в моей группе. Ты сама видишь это. Сейчас не время для разбирательств, кто свой, а кто чужой. После. Мы будем разбираться в этом после. Но тебе лучше остаться здесь и достаться конца войны. Я обещаю, мы заберем всех из немецкого плена. Никто не останется на чужбине.

Он, видимо, ждал возражений, потому сделал паузу, предоставляя Лене такую возможность. Но она молчала, понимая бессмысленность уговоров. Все повторялось, как тогда с Войтеком, несколько месяцев назад. Только в этот раз не было никаких условий.

Она была просто «чужая» без каких-либо оговорок.

— Ты продолжай то, что делаешь, — продолжил «Командир». — Это правильное дело. Можно даже не класть хлеба или другой еды. Последний раз нас вдруг обыскали перед уходом. Мы ведь не все съедаем сразу на станции, несем остальным. По очереди, чтобы не рисковать. Двое из наших сейчас в карцере. Фрицы решили, что они украли где-то хлеб. Но ты продолжай, слышишь? — повторил он твердо, заметив, как побледнела от ужаса Лена при понимании, как подставила своих под наказание нечаянно. — Для нас женское слово сейчас даже важнее, понимаешь? Что кто-то думает о нас, ждет, поддерживает. Словно из дома каждому пишут. Ради этого жить хочется, понимаешь? И быть человеком, а не животным с рефлексами. Ну, чего ты нюни тут распустила? Только-только вон какая смелая была, а тут…

Лена с удивлением поняла, что действительно плачет. Словно где-то внутри открылся наконец шлюз, не позволяющий ей прежде выплеснуть всю накопленную боль в слезах, получая долгожданное облегчение. А потом этот тихий плач только усилился, когда «Командир» вдруг положил ей ладонь на затылок и привлек к своему плечу.

— Тихо, тихо, успокойся, — шептал он. — Сейчас нет времени для слез. Потом. Ты выплачешь все потом. Я же вижу, что ты тоже натерпелась, что нелегко было и есть. Но сейчас не время, понимаешь? Потом поплачем над своими бедами и обидами. После победы.

«Командир» был совершенно прав. Времени для оплакивания своей боли, своих потерь и обид не было. Она их только задерживала сейчас, ухватившись за рукав лагерной куртки «Командира», а медлить им было нельзя. Не в такой близости от лагеря. Не с таким тяжелым раненым на руках. А еще ведь где-то в доме напряженно отмеривала минуты Кристль, угрожавшая вызвать полицию при задержке.

— Вы сказали, что носили остальным еду, — отстранилась Лена от него, позволяя разуму взять верх над эмоциями. Затолкать их обратно за створки шлюза и закрыть наглухо. — Вас не тридцать человек? Вас больше?

— Нас сто шестьдесят три, — произнес глухо «Командир». — Теперь сто шестьдесят три. Есть и другие. Пиши для них! Не бросай только, слышишь? Это важно!

Она вспомнила, как жадно вглядывалась в лица пленных, когда их гнали по улице Фрайталя, и не могла не схватить снова за рукав куртки «Командира».

— Дементьев Николай… Там есть Дементьев Николай? — голос сорвался при имени брата, но «Командир» все же услышал и только головой покачал, к огромному облегчению Лены. И следом прошептала второе имя, которое страшилась услышать не меньше в ответе. — А Соболев? Константин Соболев?

— Соболев? — задумался «Командир», и сердце Лены ухнуло куда-то вниз. — Возможно. Не уверен… вроде бы…

Он окрикнул ближайшего к нему товарища, того, кто когда-то спрашивал про Брянск. Тот сообщил быстрым шепотом, что, кажется, во второй бригаде шахтеров есть Соболев. Только имени он не помнит, все звали пленного просто «Соболь». По имени всех звать было просто нереально — в одной только бригаде было шесть Василиев и три Николая.

— Вот что, — решительно заявил «Командир», обеспокоенно взглянув на луну в небе, выглянувшую из-за темного облака сейчас и залившую Фрайталь ярким светом. — Ты напиши нашим и спроси. Так будет вернее. «Поэт» ушел с нами, но думаю, кто-то все равно ответит тебе. Только напиши! Как тебя зовут? По-настоящему? Ты ведь не Катя.

— Лена. Я — Лена Дементьева, — даже не раздумывая, прошептала Лена. Он шагнул вслед за остальными из сарая, кивнув на прощание. А потом вдруг вернулся и обхватил Лену в крепком, но коротком объятии, подняв над землей как куклу.

— Береги тут себя, товарищ Лена Дементьева, — прошептал он ей в ухо, заставляя горло пересохнуть от эмоций, вспыхнувших при этом обращении. — И спасибо за географию места. Без тебя не было бы этого побега, слышишь?!

Отстраняясь, он вдруг улыбнулся широко и открыто впервые за это время, и Лена вдруг поняла, что он совсем не такой старый, как ей показалось из-за седины в волосах и шрама на щеке. Просто война и плен превратили его в старика преждевременно.

— И вы берегите себя, товарищ командир, доброго пути…

Лена так и не поняла, услышал ли он эти слова, когда убегал за забор в темноту леса за участком Гизбрехтов, догоняя своих товарищей. Ей хотелось, чтобы он услышал их, чтобы их путь действительно был добрым, и чтобы они все добрались, хотя и понимала, что молодой «Поэт» уже никогда не попадет на родину. Вспомнив о нем, Лена снова заплакала, горько и тихо, а потом вытерла резко слезы, боясь испугать Кристль, за которой поспешила в дом. Вместе они привели в чувство Людвига и помогли ему подняться в спальню, где уложили в постель. Он был слаб, но невероятно зол. Лена слышала приглушенные звуки спора супругов после того, как с лица Людо смыли кровь, вправив сломанный нос, и уложили в постель. Она понимала, что сейчас немцы вправе выгнать ее вон из дома. Но всячески гнала от себя мысль о том, что будет дальше, если это все-таки случится. Думать об этом было страшно, как и о том, что происходит сейчас с группой пленных. Потому Лена закрыла глаза и стала искать в глубинах памяти какую-нибудь мелодию, чтобы отвлечься. И нашла. Только не привычное фортепьянное исполнение, как слышала когда-то в Москве, а с легкими струнными нотками и мягким баритоном, звучавшее в одной из гостиных Розенбурга:

«Leise flehen meine Lieder Durch die Nacht zu dir; In den stillen Hain hernieder, Liebchen, komm zu mir!..»

Лена даже не заметила, как в комнату вернулась Кристль, как шагнула к ней, рыдающей без единого звука горькими слезами, и как прижала к себе, гладя по голове. И Лена не помнила, долго ли плакала еще потом в этом объятии, выплескивая накопившееся горе, свои страхи и горечь от своего нынешнего положения. Они обе вздрогнули, когда ночную тишину над городком разорвал отдаленный звук сирены, предупреждающий граждан об опасности — возможности встретиться с беглыми заключенными.

— Быстрее! — потянула Кристль Лену за руку за собой наверх тут же. — Скоро придут сюда. Нам нужно переодеться в ночное.

Кристль была права. Вскоре на улицах Фрайталя послышался звук автомобильного мотора и голос, усиленный громкоговорителем, объявляющих о побеге «опасных заключенных» и призывающих всех мужчин городка оказать «активное содействие в поиске и преследовании». И следом за этим призывом раздался громкий стук в дверь, с которым в дом на окраине вошли солдаты во главе с офицером, высоким и таким худым, что он был похож на палку. Глаза его были холодными и злыми, и Лена невольно поежилась, радуясь, что ее жест можно было отнести на счет прохлады, царившей в доме и пробравшейся под тонкую ткань ночной рубашки и атлас халата. Он короткими и хлесткими словами спросил женщин, не заметили ли они ничего подозрительного, а также попросил разрешения осмотреть задний двор и постройки на нем.

— Ваш дом наиболее близок к лесу. Заключенные могли попытаться найти здесь укрытие, — произнес он, стараясь сделать голос мягким при этих словах, чтобы успокоить женщин при этом известии. Кристль ахнула «потрясенно» при этих словах, а вот Лена словно окаменела от испуга и забыла, что ей тоже следует играть сейчас роль испуганной фройлян. Она боялась, что солдаты найдут что-то, что подсказало бы о недавнем пребывании беглецов здесь, ведь даже маленького клочка формы было достаточно.

— Я думаю, вам стоит взглянуть на это, господин обер-лейтенант! — окликнул один из солдат от задней двери офицера спустя время, показавшееся целой вечностью Лене. Они старательно не смотрели друг на друга с Кристль при этих словах. — Мы кое-что нашли. Кровь!

— О, — смущенно произнесла Кристль, отвлекая на себя тем самым внимание шагнувшего к задней двери офицера. — Это кровь моего мужа, полагаю. Сегодня он пошел за дровами и не прихватил с собой лампу. В темноте налетел на дверь. Сломал себе нос и получил легкое сотрясение мозга, мой неуклюжий супруг.

— Вы сказали, что он болен, — напомнил офицер, прищурив глаза. — И что потому не может спуститься вниз.

— А как бы вы себя чувствовали, если бы получили сотрясение мозга, господин обер-лейтенант? — ответила вопросом на вопрос Кристль. Лена тоже взглянула на офицера, стараясь выглядеть совершенно спокойной при этом диалоге. Тот только кивнул в ответ, но скорее своим мыслям, а не в знак согласия словам немки, а потом развернулся и резкими шагами поднялся на второй этаж. Теперь оставалось надеяться только на то, что Людо повторит ту же самую версию своей травмы, которую озвучила Кристль. И только сейчас Лена осмелилась посмотреть на немку, и та улыбнулась ей мягкой успокаивающей улыбкой.

Спустя пару минут на лестнице раздались тяжелые шаги офицера, который, спустившись, короткими приказами погнал солдат прочь из дома и, коротко простившись с Кристль и Леной, вышел сам. Взревел мотор на улице. Застучали сапоги под каменной мостовой. Снова запустилось сердце Лены, в испуге замершее до этой поры, и постепенно выровнялось до мерного стука.

И в этот раз смертельная опасность скользнула мимо, лишь похолодив своим дыханием.

Но на Кристль все же взглянула несмело, чувствуя в душе неопределенность сейчас после всего, что случилось за какой-то короткий час, как показывали часы на стене кухни, разгоняя тихим тиканьем напряженную тишину.

— Как Людо? — спросила Лена, и это не был просто вопрос вежливости. Ее действительно волновало здоровье пожилого немца, несмотря на неприязнь, которую тот питал к ней и которая сейчас только возросла после этого происшествия.

— Он поправится, — мягко проговорила Кристль. — Теперь главное, чтобы русские не проговорились, где им помогли, когда их поймают солдаты.

Сердце Лены тревожно сжалось при этих словах. В отличие от немки, она надеялась, что у беглецов все же есть шансы вырваться из плена и сохранить свою жизнь.

— Пойдем спать, Лена, — легко сжала ее плечо Кристль. — Тебе рано вставать. Еще будешь сонная на работе завтра.

Этими будничными словами было сказано очень многое сейчас. Словно и не было ничего из того, что случилось вечером. И даже тех страшных слов, за которые Лене до сих пор было стыдно. Именно поэтому уже на втором этаже, перед тем как разойтись по спальням, девушка сказала Кристль, запинаясь от волнения:

— Те слова, что я сказала Людо… про Мардерблатов… Это неправда. Я бы не смогла…

— Я знаю, — только и ответила немка перед тем, как скрыться в темноте спальни, где ее ждал раненый муж. — И Людо тоже отлично это знает.

В ту ночь Лене не спалось до самого рассвета. Из-за тревоги о судьбе беглецов и из-за собственных волнений на фоне слов Кристль. Выходило, что Людо ни на минуту не поверил в то, что она может предать Мардерблатов, но все же не выдал сбежавших русских. Это ставило ее в тупик при его отношении к коммунистам, которое немец никогда не скрывал. Людо винил во всех бедах именно коммунистов, даже в том, что его старший «заразился» этими идеями словно какой-то болезнью, источником которой считал родину Лены.

— Все наши беды из-за проклятых коммунистов! — приговаривал он изредка, горячась после выпитой вечером кружки пива или стопки шнапса. — Из-за русских, которые придумали эту чуму!

Лена могла бы возразить ему еще тогда, что истоки коммунизма лежат именно в Германии, но ей были ни к чему лишние споры, и она благоразумно молчала, понимая, что в первую очередь, Людвигом в те минуты двигала в первую очередь не ненависть к русским, привычная сейчас для каждого жителя рейха. Он до сих пор не мог простить сыну, что твердые убеждения привели того в лагерь, из которого не было возврата. И что сделали его с женой зависимыми от поляков, надежно привязали его пустыми обещаниями и подставили под удар. Иногда Людо случалось встречать на улицах Дрездена бывших товарищей Пауля, которые когда-то тоже попали в лагерь вместе с тем, но сейчас были свободны. И он отчаянно ненавидел их тоже и ругал всякий раз в баре за кружкой пива. «Проклятые коммунисты!» — твердил Людо, и все остальные кивали, соглашаясь, и пили за здоровье фюрера и за победу над коммунизмом, не подозревая, что их собеседник так же остро ненавидит и Гитлера.

Вести о пленных пришли в дом Гизбрехтов вместе с соседом, обер-лейтенантом Дитцлем, постучавшимся рано утром. По его словам, его «дорогая супруга» сладко спала вместе с детьми, запершись изнутри на засов, и он не решился стучать громко, опасаясь перебудить всю улицу. Если фрау Кристль угостит его чашечкой горячего эрзац-кофе по-соседски перед тем, как ему отправиться на службу, он был бы очень благодарен ей. Тем более, он всю ночь выполнял свой долг — вел охоту на сбежавших заключенных «ради блага и безопасности всех соседей». Лена подслушала его в коридоре, когда спустилась вниз, готовая отправиться на работу в Дрезден. Найти в себе силы ступить в кухню, где обер-лейтенант рассказывал Кристль об «охоте» на пленных, она не смогла. Просто стояла и смотрела на ровно постриженный светловолосый затылок, на знакомую форму, пусть и с другими нашивками на вороте, и с трудом отгоняла от себя ощущение, что это именно Рихард сидит сейчас и пьет эрзац-кофе, хвастаясь тем, лично застрелил одного из пленных метким выстрелом в голову. От слабости задрожали колени, и пришлось сесть на ступени. Но затылок взглядом не отпустила. Так и смотрела, вслушиваясь с болью в такие страшные слова.

Кто это был? Кто пал от пули, пущенной этим хвастливым немцем? «Командир»? «Силач»? «Обувщик»? Или кто-то так и оставшийся неизвестным для нее?

А потом в ответ на мелькнувшую в голове мысль, что Рихард никогда бы не принял участие в подобной охоте, как этот гауптман, шагнула из тени до сих пор державшаяся поодаль терзающая душу правда. Рихард все равно убивал русских. Пусть это не были обессиленные недоеданием и непосильным трудом пленные, пусть это было в равном бою, когда каждый мог, неверно рассчитав ход боя, не вернуться из него. Но все-таки… Пусть она раньше, как могла, отгоняла эти мысли в дальний угол своего разума, пряча его за пеленой других мыслей и чувств. Невольно притворялась, что он по-прежнему воюет где-то на Западе, чтобы не терзаться муками совести и чтобы не потерять то, что было между ней и Рихардом, как когда-то под прошлый Новый год. Никогда не спрашивала ни о чем, чтобы не получить ответов, после которых сердце будет ныть еще сильнее, а совесть добавит еще больше камней в ношу, что суждено пронести до конца дней.

Именно тогда, казалось сейчас, совсем в той другой жизни, Рихард говорил, что этот момент настанет. Она еще вспомнит о том, что он нацист, что он убивал ее соотечественников, как часть той огромной махины, которая вторглась уничтожать все и вся на своем пути на ее земле. И вот он, этот миг настал, заставляя ее опуститься на ступени лестницы без сил, а сердце в груди так больно сжаться, что перехватило дыхание. Не столько от понимания, что она любит человека, который принес кому-то горе потери на ее родной земле, что она предала свою кровь и свою страну, разделяя постель с врагом. Сколько от мысли, что Рихард ошибался. Потому что именно в эту минуту, сидя на лестнице и глядя на этот ровно постриженный светловолосый затылок над воротом сине-серого мундира люфтваффе, Лена осознала несколько вещей.

Она ненавидит нацистов. Ненавидит их так, что будь ее воля, вцепилась бы сейчас в ткань мундира, в волосы, уложенные бриолином набок, разодрала бы кожу лица и шеи ногтями, чтобы причинить боль. За того, кого Дитцль убил и чьим убийством так хвастал, словно совершил подвиг, убив безоружного изможденного человека.

Но не Рихарда. Должна бы, как положено ненавидеть советской девушке захватчика своей страны, но нет. Даже сейчас, принимая в свое сознание страшное для нее понимание, что он убивал советских летчиков, она не питала к нему ненависти. Даже сейчас чувствуя пустоту вместо биения маленького сердца ребенка внутри, убитого скальпелем нацистского хирурга, она не переносила вину за это на Рихарда, как он когда-то пророчил ей. Или, например, убийство советских пленных в лагерях поблизости от Фрайталя. Она знала его, чувствовала сердцем и не верила, что он может хладнокровно, как Дитцль выстрелить в затылок человеку. Пусть и не знала, что происходило там, в Крыму.

Он был солдатом проклятой Германии. Он был нацистом. Любовь к нему навсегда останется маленьким пятном на ослепительной поверхности этого необъятного чувства, которое, как казалось, только разрослось после потери Рихарда до немыслимых размеров и уже не греет, а жжет больно всякий раз, до стона, до мучительного крика, оставляя никак не зарастающие раны…

И все-таки она любила его. До сих пор. Несмотря ни на что. И все бы отдала только за то, чтобы сейчас в дверь домика на Егерштрассе, постучались, и на пороге появилась мужская фигура. В ненавистном мундире люфтваффе. С наградами за победы на фронтах несправедливой войны.

— Лене, ты будешь завтракать? — вторгся в мысли девушки голос Кристль. Ее заметили из кухни, и теперь за ней наблюдали сразу двое — фрау Гизбрехт и гауптман, одна с тревогой во взгляде, другой с удивлением и любопытством. Теперь, когда немец повернулся к ней лицом, стало немного легче и в то же время тяжелее.

Это был не Рихард. Определенно не Рихард…

— Нет, тетя, не буду, — отказалась Лена, поднимаясь со ступеней и расправляя ладонями юбку. — Я уже и так опаздываю в редакцию. А на улице подморозило знатно и затянуло льдом мостовую кое-где. Дольше добираться буду сегодня.

— Ты можешь ехать поездом до Дрездена, — предложила Кристль, взглянув на часы на стене кухни. — Успеешь дойти до станции.

— Сегодня я навещаю «друзей» в Дрездене, — именно так они называли Мардерблатов. «Друзья». Лена старалась приходить в квартиру на Каролиенштрассе каждую неделю, чтобы обновить запасы еды и проверить трубы отопления. Пусть и еле-еле, но начинали уже топить в котельной дома. Потому Гизбрехты опасались, что может что-то случиться с трубами, и тогда коменданту дома придется вскрыть двери в квартиру, как это произошло с одной из квартир нижнего этажа.

— Ты же знаешь сама, поезда сейчас ходят с большими задержками. Не хватало не успеть вернуться до наступления комендантского часа. Потому на велосипеде гораздо удобнее.

— Я могу подвезти вас, фройлян Лене, — внезапно предложил гауптман. — За мной приедет служебная машина через четверть часа. Могу подбросить вас до Дрездена. В какой район вам нужно? Нойешдат?

— Нет, спасибо, — чуть резче, чем следовало, ответила Лена, надеясь, что не выдала тем самым неприязнь к нему. — Я все же поеду сама, на велосипеде.

Дитцль ничего не сказал в ответ. Только голову склонил, принимая ее отказ.

— Так уж она воспитана, наша Лене, — вмешалась Кристль, спасая положение. — С незнакомыми и малознакомыми мужчинами в авто не сядет ни за что.

— Это похвально, — улыбнулся гауптман, выйдя в коридор и вставая напротив Лены, обувающей на туфли боты. Те самые боты, которые потеряла в сарае прошлым вечером (а казалось почему-то — несколько лет назад). От той жесткой хватки на шее так и осталась краснота, и Лене пришлось повязать на шею платок, скрывая следы недавнего нападения.

— Арийская девушка должна быть добродетельной во всем. Мне отрадно, что даже в окружении дикарей-славян вас воспитали в истинном духе арийской чистоты, фройлян.

Дитцль при этом зачем-то протянул руку в ее сторону. Наверное, желая из вежливости поддержать за локоть, когда она выпрямлялась, как потом решила Лена, когда уже крутила педали велосипеда, направляясь в сторону Дрездена по узким улочкам просыпающегося Фрайталя. Но в полумраке коридора Лене вдруг привиделась кровь на его ладони, и она испуганно отшатнулась в сторону, вызывая в гауптмане явное недоумение.

— Нервы, — сухо произнесла Лена, понимая, что должна хоть что-то сказать сейчас. — Это была очень напряженная ночь. До сих пор трясет…

Ни слова лжи. Исключительно истина.

— Вам нечего бояться, фройлян, — улыбнулся тот. — Русские варвары уже давно не угроза нашему славному городку и его жителей. Все они либо убиты, либо уже повешены в назидание остальным. Ручаюсь, этого больше не повторится. Вам не нужно больше бояться. Ни один русский никогда не шагнет в жилые районы Фрайталя.

…наши освободили Киев. Это значит, что скоро — через месяц, два или три — наши будут уже здесь. Тебе нужно просто дождаться. Всего чуть-чуть. Мы вернемся, я обещаю тебе…

Именно эти слова «Командира» вдруг вспыли в голове Лены при этих словах. Они и помогли улыбнуться широко и открыто и кивнуть в знак согласия. Неважно, удалось ли кому-то из группы беглецов уйти от преследователей или они все были убиты здесь, в саксонской земле. Она верила в силу этих слов, которые прозвучали сейчас клятвой для нее.