На осколках разбитых надежд

Глава 13

Усталость последних дней, длительная голодовка и прямые лучи жаркого солнца сделали в совокупности свое дело. Лена держалась из последних сил, фокусируя взгляд на пузатом серебряном чайнике, а потом ее все же повело. Она сама не поняла, как это произошло. Болтушка Урсула рассказала ей обо всем в деталях, когда принесла в спальню поднос с едой и чашкой горячего чая.

Правда, Урсула не видела, как Лена упала в обморок. Отвлеклась, разглядывая, шелковую блузку баронессы, как она призналась в ходе рассказа. Только, когда встревоженно вскрикнул Иоганн, поняла, что что-то случилось и в испуге огляделась.

— Тебе повезло, что у господина Рихарда такая быстрая реакция, — говорила она Лене. — Я бы ни в жизнь не сообразила. А он как вскочил! Если бы не он, ты бы точно себе голову разбила о пол балкона. Так что, может, он тебе даже жизнь спас!

Лена сама смутно помнила момент падения. Первое, что она увидела, едва вернувшись из краткого плена темноты, были глаза Рихарда. Голубые глубокие озера, мелькнуло в затуманенной голове. Его лицо было так близко, что хотелось поднять руку и коснуться кончиками пальцев его щеки.

Только спустя мгновения в мир Лены вернулись ощущения и звуки. Она слышала, как переговариваются где-то Иоганн и Биргит, и как щебечут птицы в парке. Чувствовала, как уютно лежит ее голова в колыбели ладони Рихарда, ощущая тепло его кожи щекой. И легкое прикосновение костяшками пальцев, которыми он скользнул к ее виску.

— Воды? — коротко спросил Рихард, когда заметил, что она пришла в себя. Лене не хотелось пить, поэтому она покачала головой, и он нахмурился.

— Что с ней, Ритци? Она больна? — взволнованно спросила баронесса. — Может, тебе лучше отойти от нее? Вдруг она заразна?

— Мама, ради Бога! — ответил Рихард, обхватывая рукой плечи Лены и помогая ей приподняться. Лена заметила, как к нему шагнула Урсула, готовая помочь, но он отстранил ее. — Не стоит, Урсула, в твоем положении. Лучше позови поляка. Пусть поможет ей дойти до комнаты.

Урсула кивнула и скрылась спешно в доме. Рихард тем временем потребовал у Биргит воды и заставил Лену сделать хотя бы пару глотков. Девушке пришлось подчиниться — он так плотно прижал к ее губам стакан, что она опасалась, что он заставит ее выпить силой. Потом даже ахнуть не успела, как он обхватил рукой ее талию и, прижав к своему телу, поднял на ноги.

— Я подозреваю, что может быть причиной этого обморока, — бросила Биргит, когда Рихард попросил ее подвинуть стул, чтобы усадить обессиленную Лену. — Видимо, догулялась.

— О чем ты, Биргит? — резко спросила баронесса, прищурив глаза.

— Хватит! — заявил резко Иоганн, хлопнув по столу ладонью, отчего посуда так и подпрыгнула на месте, жалобно зазвенев. — Хватит инсинуаций! Биргит, после стирки, которую ты устроила сегодня по жаре, любой бы свалился с ног.

— Ханке, тебе нельзя волноваться, — заметила баронесса. — Ритци, помоги дяде. Ему нужно как следует отдохнуть. А тебе, Биргит, хочу заметить, что недовольна этим эпизодом. Весьма недовольна. Раньше такого не было.

— Мне очень жаль, моя госпожа, — склонила голову Биргит. Баронесса на нее даже не посмотрела. Просто прошла мимо, вслед за Рихардом, который увозил с балкона расстроенного Иоганна. Разумеется, на Лену она тоже не взглянула, как и на Войтека, который отступил в сторону, пропуская в дом эту процессию.

Поляк не стал слушать слабых возражений Лены, что она может дойти до спальни сама. Просто подхватил ее на руки и понес на третий этаж. Ему пришлось подниматься по узкой черной лестнице боком, и Лена волновалась, что ему неудобно или тяжело.

— Пустяки, — заверил ее Войтек, когда бережно уложил на кровать. — Ты совсем легонькая. Как пух. Верно? Я прошу Айке дать еды. Все из-за голода.

— Спасибо, Войтек, — поблагодарила его Лена и пожала его руку, когда он отходил от кровати. Поляк отчего-то смутился этому прикосновению. Или может, спешных шагов, которые доносились из коридора сейчас. Стал неуклюжим в тот же миг — наткнулся пару раз на углы мебели в маленькой спальне, прежде чем выйти вон, столкнувшись напоследок с Урсулой. Та как раз несла Лене поднос с тарелкой пшенной каши, ломтем белого хлеба и чашкой горячего чая.

— Айке собрала тебе обед, — провозгласила она, ставя поднос на край кровати. — Сказала, что тебе нужно обязательно выпить сладкого чая. Это поможет восстановить силы. Ну, ты, конечно, устроила переполох! Биргит до сих пор не может успокоиться… Все спрашивала меня, не замечала ли я, что тебя тошнит по утрам.

Лена похолодела, когда вспомнила приступ ночной дурноты, свидетелем которого стала Урсула. Та, видимо, прочитала ее мысли и улыбнулась заговорщицки:

— Не переживай, я ей не рассказала. Но тебе стоит быть осторожнее. Биргит глаз не спустит с тебя теперь.

От работ в тот день Лену освободили, как сообщила Урсула с легкой завистью, поэтому она впервые за последние недели отдохнула, провалившись в глубокий сон без сновидений. Проснулась Лена только в сумерках, когда вернулись на этаж девушки, закончив работы. К ней в спальню заглянула только Катерина, осторожно постучавшись в дверь, посидела у нее немного на кровати и ушла к себе. Лена видела, как та устала, поэтому не стала задерживать ее.

Сама Лена выспалась днем, поэтому была бодра как никогда. Можно было занять себя разговорами с Урсулой. Но Лена опасалась, что немка будет снова делиться с ней подробностями жизни супруга в захваченных землях ее родины, поэтому предпочла сделать вид, что спит. Урсула вскоре тоже скоро устроилась в постели и засопела в подушку.

Тихая трель звонка, раздавшаяся в тишине коридора для слуг, показалась Лене спустя час безделья настоящим благом. Она быстро подскочила в постели и натянула платье, торопясь спуститься в хозяйские половины на звонок. Фартук и косынку повязывала уже на бегу, встревожившись, что Иоганн может вызывать ее, потому что ему неожиданно стало плохо.

Лена совсем не ожидала, что на звук ее шагов двери в комнаты Иоганна откроются, и она влетит со всего маху в Рихарда, шагнувшего к ней из темноты проема. Он быстро положил ей ладонь на рот, чтобы она не вскрикнула ненароком и не разбудила его дядю, и толкнул к стене, прижимая всем телом. Другой рукой он затворил дверь в дядины комнаты.

— Это я звонил, — пояснил Рихард, убирая ладонь с ее рта и быстро отстраняясь от нее. — Пойдем со мной.

С этими словами он направился к лестнице и стал спускаться вниз, даже не оборачиваясь на Лену. Она постояла немного на месте какого-то странного упрямства ради, а потом поспешила за ним следом через темную анфиладу комнат в маленькую комнату, где прохладу летней ночи разгоняло тепло разожженного камина.

Сейчас Рихард снова выглядел обманчиво мирно и безобидно. В тонком свитере, обтягивающем его плечи. С мокрыми волосами, зачесанными назад. Перед ней снова был не нацистский летчик, а тот самый Рихард из парка, каким она впервые увидела его.

— Я хочу кое-что тебе показать, — произнес он. — Но сначала — прошу!

Он показал рукой на столик между двумя софами, на котором стоял поднос с серебряным чайником и фарфоровой парой. Рядом с ним стояло блюдо, накрытое серебряной крышкой. Лена посмотрела на столик, потом снова взглянула на Рихарда, не понимая, чего он хочет от нее сейчас.

— Ты сегодня просто спасла меня. А я привык отдавать долги, — сказал Рихард.

— Я сделала это не специально, господин Рихард, — поспешила заверить его Лена, испугавшись, что он может счесть ее обморок притворством.

— Я знаю. И я уверен, что больше такого не повторится, — произнес немец. — А еще я уверен, что дядя Ханке хотел бы, чтобы ты попробовала баумкухен.

С этими словами он поднял крышку с блюда, и Лена увидела знакомый торт из берлинской кондитерской. Рихард положил кусок на тарелку и протянул Лене, приглашая занять место на софе напротив него. Девушка же даже не двинулась с места. В этот момент она искала мысленно причины подобного расположения, потому что знала, что едва ли немцы делают что-то просто так. Правило Ротбауэра о доброте запомнилось очень хорошо.

— Попробуй, — настаивал Рихард. — Это особый немецкий торт. Королевский торт. Знаешь, его выпекают особым образом. На вертеле. Его больше нигде не делают в мире. И кто знает, не пропадет ли он и как надолго, если война затянется? Ну же! А! Я понял…

Он поставил тарелку на столик и откинулся на спинку софы расслабленно.

— Вот, теперь это не из моих рук. Теперь можешь брать смело. Ты ничем так не посрамишь своих принципов.

Лене невероятно хотелось попробовать этот торт. Она не помнила уже, когда последний раз ела что-то сладкое. Странно — до войны, когда сладкого был достойный выбор, у нее не было подобной тяги. Торт на тарелке так и манил своими шоколадными боками, обещая наслаждение в каждом кусочке. Поэтому она поспешила взглянуть на Рихарда, стараясь не думать, от чего отказывается сейчас.

— Нет? Что ж, — пожал он плечами. — А если поступим так? Я отрежу еще два куска и положу на тарелку. И разрешу тебе забрать эту тарелку наверх, в комнаты прислуги. Уверен, твои подружки точно захотели бы попробовать баумкухен. Можешь даже отдать им свою порцию, если пожелаешь.

Рихард не стал откладывать в долгий ящик свое намерение. К куску торта присоединились еще два. Потом толкнул тарелку в сторону Лены, и та медленно поехала по блестящей поверхности низкого столика.

— Заберешь потом. А сейчас нам нужно перейти кое-куда, — поднялся на ноги Рихард и указал на дверь, приглашая Лену пройти. Этим «кое-куда» оказалась библиотека, в темноте летнего вечера показавшаяся Лене мрачной. Будто темный зал из сказок, хранящий особые тайны. Рихард прошел первым в зал и щелкнул выключателями у пары настольных ламп. И только сейчас Лена заметила разложенную на полу карту Европы, прижатую книгами по краям.

— Ты либо невероятно глупа, либо безрассудно смелая, раз решилась бежать отсюда, — проговорил Рихард, опускаясь на корточки у карты. — Хочу показать тебе кое-что. Вот видишь эту маленькое голубое пятно у возвышенностей? Это наше озеро. Оно огромное, но на карте кажется совсем крохотным, видишь? Это горы земли Тюрингии. Они тоже кажутся тут небольшими, но на самом деле они другие, ты же видела, верно? А вот здесь где-то, — Рихард наклонился и положил портсигар на одну точку на карте, предварительно достав несколько сигарет. — Здесь где-то твой город Минск. А вот тут, — на карте появилась граница из сигарет. — Вот тут территория рейха.

Лена замерла на месте и никак не могла оторвать взгляда от карты. Ей очень хотелось, чтобы сигареты легли как можно дальше от Москвы и Ленинграда, от Минска и Киева, говоря о том, что в войне наступил долгожданный перелом. Ведь так когда-то говорил ей Яков. Осталось подождать еще немного, и немцев погонят обратно в Германию. Но нет.

Она в ужасе смотрела, как практически вплотную к Ленинграду легла первая сигарета. Затем другая отделила Новгород, оставляя его на стороне немцев. Лена даже затаила дыхание, пока Рихард искал на карте Москву. Но нет, Москва осталась на советской стороне, пусть сигарета и обозначила границу так близко к столице. Минск, где осталась мама, так и остался далеко от границы из сигарет на немецкой стороне. Харьков тоже остался на немецкой стороне. Битва за Харьков — последнее, что она помнила из сводок, которые рассказывал ей Яков. Значит, наступление на Харьковском направлении обернулось неудачей для советских войск. Значит, нацисты снова одержали верх.

А потом сигареты стали выстраиваться почти ровно по линии Волги, опасно приближаясь к городу, носящему имя товарища Сталина, отсекая на сторону немцев все больше территории. И в груди Лены образовался комок, от которого стало так тяжело на сердце.

— Совсем скоро, я полагаю, будет полностью захвачен Крым и Севастополь. Затем южные земли. Советы окажутся без топливных ресурсов и плодородных земель. А после зимовки армия двинется дальше на Восток, к Уралу, — проговорил Рихард и, подняв голову, взглянул на нее снизу вверх.

— Это неправда, — в отчаянии по-русски прошептала Лена, в ужасе отступая от карты. — Это все неправда!

— Говори по-немецки, — произнес Рихард, поднимаясь на ноги. Он протянул было руку в ее сторону, но потом опустил, так и не коснувшись. — Пойми, бежать абсолютно бессмысленно. Ты сделаешь только хуже самой себе.

— Там осталась моя мама, — голос сел из-за избытка эмоций, и она сейчас с трудом шептала. — Моя мама…

— Тогда тебе не стоило соглашаться на эту работу, — ответил Рихард. — Не стоило приезжать сюда. О твоей матери есть еще кому позаботиться?

— Соглашаться на эту работу? — отступила на шаг от него Лена, раздумывая, не шутит ли он. — Я не соглашалась на эту работу! У меня просто не было выбора!

— Выбор есть всегда, — отрезал Рихард.

— Да, это правда, — вспомнила Лена убитого мальчика-подростка на узловой станции Минска. — Выбор был. Быть убитой или оказаться здесь — вот и весь выбор.

Они посмотрели друг другу в глаза пристально. Второй раз за последний год Лена не отвела взгляд первой. Смело выдержала зрительный контакт, как тогда, с Ротбауэром. Она чувствовала сейчас свою правоту. А еще устала постоянно бояться смотреть прямо глаза в глаза и говорить открыто то, о чем думает.

— Ни у меня, ни у Кати не было выбора. Катя пришла на рынок обменять гусей, чтобы найти ботинки для своего брата. А я оказалась там, чтобы… чтобы выменять что-то из личных вещей на еду. Потому что у меня точно так же не было выбора, где найти еду. Чтобы не умереть с голода после того, как мою страну сделали нищей.

— Разве она не была такой до прихода нашей армии? — спросил иронично Рихард. — Мама рассказала мне, что Янина впервые увидела ванну и унитаз только здесь, в Розенбурге. Чего ты ждешь от меня сейчас? Сочувствия к твоей истории?

— Нет, я прожила достаточно долго рядом с немцами, чтобы понять, что они лишены даже капли милосердия! — отрезала Лена зло. — Только такие люди могут хладнокровно и без зазрения совести убивать женщин и детей. Скольких убил ты, чтобы получить свой Железный крест из рук фюрера?

Она сама не поняла, как у нее вырвались эти слова. Ужас, испытанный недавно при понимании, что война уже почти проиграна, злость на судьбу за собственные несчастья и ненависть, вызванная воспоминаниями об оккупации, вылилась в обжигающую ярость, лишающую рассудка. Но тут же захотелось вернуть последнюю фразу назад. И не только потому, что на его лице шевельнулся опасно желвак, а глаза стали опасно холодными. Потому что сама испугалась этих слов и правды, которая скрывалась от нее до сих пор. А еще на мгновение остро кольнуло потрясение и боль, мелькнувшие в его глазах на долю секунды.

Рихард так быстро схватил Лену за предплечье, что она не успела увернуться. Потянул на себя, легко преодолевая ее сопротивление. И ей пришлось в итоге поддаться его силе, опасаясь, что он может порвать ей форму.

— Я не расслышал, что ты сказала, — сказал он тихо, глядя ей в глаза. Ей пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть в его лицо. А еще стоило огромных усилий не показать сейчас своего страха. — Повторишь вопрос?

— Я видела тебя в кинохронике, Сокол Гитлера, — назвала его прозвищем, услышанным в том коротком фильме, Лена. — За что ты получил свой Железный крест из рук фюрера?

— За свой семьдесят третий сбитый самолет томми, маленькая русская. Но это был не тот вопрос, как мне кажется. Повторишь тот самый?

Они смотрели друг другу в глаза, как показалось Лене, очень долго, прежде чем Рихард заговорил снова, так и не дождавшись ответа.

— Я понял, — произнес он, разжимая пальцы и отпуская ее руку на свободу. — Ты далеко не глупа. Просто безрассудна и юна. «Лучше страшный конец, чем бесконечный страх». Шиллер. Один из великих классиков Германии. Читала его?

Он отошел от нее и поднял портсигар с пола, оставив остальное на утро для уборки прислугой. Побарабанил пальцами по серебру, раздумывая что-то, а потом повернулся к Лене, пытающейся выровнять дыхание в волнении.

— Ты можешь идти, Лена, — приказал он. — Не забудь баумкухен. И еще постарайся отныне держать свои соображения о людской природе при себе. Согласись, ты совсем не в том положении, чтобы философствовать о зависимости милосердия от национальности.

Позднее, когда лежала в постели без сна, Лена прокручивала в голове раз за разом минувший вечер и недоумевала, что на нее нашло. Словно отключился инстинкт самосохранения на какое-то время. Чего она хотела добиться? И от кого? От немца, который свято убежден в своей правоте.

Только под утро пришел ясный ответ. Она хотела, чтобы он ее ударил. Провоцировала его. Подталкивала сама к насилию, словно проверяя, перейдет ли он ту самую грань, что позволит Лене поставить Рихарда мысленно в ряд с остальными немцами. Если бы он ударил ее, то это помогло бы не думать о том, что она чувствовала к нему. А еще помогло бы заглушить то, что просыпалось в ее душе, задавить на корню тонюсеньким ростком.

Из-за этого Лена теперь не могла никак не думать о Рихарде. Мысли крутились о его словах и поведении, а взгляд то и дело останавливался на нем, что бы она ни делала. Обслуживала ли завтрак или обед, бесшумно скользя рядом с ним с подносом в руках. Нарезала ли цветы в саду во время его прогулки с собаками. Вытирала бы пыль или мыла бы зеркала смесью уксуса и воды, чтобы те блестели, когда он случайно был в той же комнате.

Сложнее всего, конечно, было с зеркалами. Пару раз Рихард отвлекался от газет или книг, которые читал, и ловил ее взгляд в отражении, заставляя ее краснеть. И ей становилось стыдно, что она вот так подсматривает за ним. И за свои чувства к нему. Они выглядели предательством. Особенно в преддверии памятной для Лены даты.

В эти редкие моменты их встреч Рихард никогда не заговаривал с ней. Все приказы он отдавал знаками. Когда ему требовалось подлить вина в бокал или чай в чашку, он просто приподнимал посуду вверх, демонстрируя, что она опустела. Когда ему требовалось забрать белье для стирки из комнаты, он, не глядя даже в Ленину сторону, просто указывал рукой без слов. Словно он решил ее игнорировать, пришло в голову Лене после двух дней подобного молчания. Она стала пустым местом для Рихарда. Какими были все русские для баронессы, общающейся за редким исключением с прислугой только через Биргит.

Это только к лучшему, убеждала себя Лена. От немцев стоит держаться подальше. Особенно от тех, кто несет кровь и смерть под знаком рейха. Семьдесят три самолета. Семьдесят три отнятых жизни. И это за исключением тех, кто стал жертвой на земле. Вот о чем, нужно было думать. И о дате, которая неумолимо приближалась.

В тот день в Розенбурге собралась небольшая группа детей в возрасте от семи до четырнадцати лет. Маленьких воспитанников Гитлерюгенда из ближайших городков привезли специально для встречи с Рихардом. Баронесса готовилась к этому собранию особенно — приказала Айке испечь печений и кексов, а еще сварить вкуснейших взваров из первой черешни. Для этого Войтек отвозил Лену и Катерину на сборку на ближайшую ферму, где ягоды были особенно хороши.

Обслуживала маленьких гостей Урсула. Русских служанок не пустили в гостиную, где дети расселись кто куда — на диваны, на стулья, в кресла и даже на полу, скрестив ноги. Да и Лена не особо расстроилась этому, помня о том, как жестоки были дети в этой форме девушке-остарбайтеру на улочке Йены.

Всем хотелось послушать рассказы Рихарда о полетах и о его подвигах во имя нации. В углу гостиной замер в коляске Иоганн. Гордая баронесса заняла место в мягком кресле, чуть поодаль от сына. Даже Лена один раз подошла к дверям из любопытства.

— Страшно ли вам летать? — задала в тот момент вопрос одна из девочек, качнув головой. В ее «баранках» белели ленточки. Если бы не форма и не повязка на рукаве, она была бы так похожа на девочек, которых Лена встречала на улицах Москвы и Минска.

— Летать — не страшно, — улыбнулся Рихард. — Страшно, бывает, выдвигаться на задания. Любой человек боится смерти, это нормально. Самое главное для нас — преодолеть свой страх и сделать все ради будущего нашей нации и ради великой Германии. Если бы не было страха, мы бы так и не познали мужество. Но в самом бою уже не страшно. Ты просто делаешь то, что должен. Вот и все.

Лене показалось, что в этот момент в его голосе мелькнула какая-то странная нотка. Но прежде она попыталась уловить хотя бы тень ее, кто-то из мальчиков задал вопрос о противниках. Лоб Рихарда тут же расчертили полоски недовольства пренебрежением в голосе подростка.

— Нельзя не уважать противника. Ты начинаешь недооценивать его, а это ведет к поражению. В воздухе всегда есть ты и он. Один на один. Как на дуэли. Небо не прощает ошибок. И не прощает высокомерия и чрезмерного самолюбования.

— Ты должен помнить о пяти вещах, каждый раз уходя с аэродрома в небо, — поднял вверх ладонь Рихард и стал загибать пальцы, когда озвучивал каждую. — Первая — выполнить поставленную фронтом задачу. Вторая — не дать погибнуть своему товарищу. Третья — не погибнуть самому. Потому что мертвый сокол — это мертвый хищник, от него нет никакой пользы. Четвертая — уберечь по возможности от губительных повреждений свою машину, потому что это урон Германии и ее народу. Пятая — получить как можно больше очков, чтобы приблизиться к очередной награде. А это значит, нужна только победа в воздушном поединке над своим противником.

Дети восторженно зашептались, покоренные его харизмой. Даже Лене он показался настоящим героем в эти минуты. Неудивительно, что его слова вызывали в маленьких гитлерюгендцах желание поскорее вырасти и попасть на фронт, чтобы сражаться с врагом.

Внезапно ее, осторожно выглядывавшую из-за дверного проема, заметил Руди и улыбнулся ей, чуть приподняв ладонь в робком приветственном жесте. Это не ускользнуло от внимания Рихарда. И от молодого наставника отряда Гитлерюгенда, тут же обернувшегося к двери. Лена похолодела, узнав в нем Рауля, и поспешила уйти прочь и укрыться в безопасности кухни.

Но все же ее так и тянуло взглянуть еще раз на детей. Особенно на младших, по возрасту только недавно переступивших порог школы. Им еще сложно было усидеть на месте, после того, как сделали общую фотографию с Рихардом на крыльце Розенбурга. Машина за ними еще не пришла, и младшие дети бегали по лужайке, толкались шутливо или играли с бумажными самолетами, которые им с удовольствием накрутил Рихард, подключив старших мальчиков. Видеть их радость было больно. Особенно сегодня. Но Лена смотрела и смотрела на этих детей, стараясь видеть только их счастливые личики, а не повязку с нацистской эмблемой на руке каждого.

Совсем неудивительно, что в тот вечер Лене не спалось. Она не стала себя мучить, а набросила вязаную кофту Урсулы прямо на ночную рубашку и, стараясь не скрипеть на ступенях черной лестницы, вышла на задний двор. Шел второй час ночи, и Розенбург спал. Даже вахтельхундов было не слышно в вольере. Только тихо шелестела листва, когда ветерок пробегал по ветвям парковых деревьев. Поэтому Лена чуть не подпрыгнула, когда ее локтя осторожно коснулись чьи-то пальцы.

— Я не хотел тебя пугать, — проговорил тихо Рихард, когда она отшатнулась от него в испуге. — Просто хотел предупредить, что Штефан выпустил собак на ночь, чтобы ты никуда не ходила сегодня. Этих овчарок и сам иногда побаиваюсь, надо признаться.

Лена не улыбнулась в ответ его шутке. Просто стояла и смотрела на него, надеясь, что он сейчас уйдет и оставит ее одну. Именно сегодня ей бы не хотелось даже говорить на немецком языке, не то, что общаться с кем-либо из немцев. И тем более — с ним.

Поэтому Лена повернулась к нему спиной и опустилась на каменные ступени крыльца. Сейчас ей было все равно, разозлится ли он подобному неуважению или нет. Рихард не ушел в дом, как она надеялась. Он так и остался стоять позади, и теперь это нервировало Лену до жути.

— Ты сегодня слушала встречу, верно? — спросил Рихард после короткой паузы. — Что привело тебя туда?

Лена только покачала головой в ответ. Говорить с ним не хотелось. Но странно — она и не желала, чтобы он уходил сейчас с крыльца. Странная противоречивость.

— Сегодня ты выглядишь совсем иначе, чем обычно, — произнес Рихард за ее спиной, и она только порадовалась, что он не видит ее лица. Прикусила губу, чтобы не расплакаться.

— Не молчи! — сказал он резко. И эта резкость на фоне душевных терзаний, которые не оставляли ее ни на минуту, вызвала в ней волну гнева. Во что превратилась ее жизнь? Неужели ей суждено дальше жить только по приказу?

— Тебе что-то сделал Рауль во время вашего побега?

Лена даже сначала не поняла, о ком он говорит. А потом вспомнила молодого наставника Гитлерюгенда и раннее утро на ферме немецкого бауэра. Обернулась на него, видимо, с таким явным удивлением в глазах, что стало понятно без слов. Но все же почему-то решилась рассказать ему о том, чему когда-то стала свидетелем. С трудом, правда, перебарывая скромность. Просто захотелось, чтобы он знал.

— Он… — Лена запнулась на мгновение, с трудом подбирая выражения. — У них на ферме есть русская девочка. Остарбайтер. Ей на вид не больше пятнадцати. А он… он делает ужасные вещи с ней. Но это ведь норма, правда? Он может себе это позволить. Он ее хозяин. Впрочем, я зря сказала об этом. Прошу прощения, если я потревожила вас, господин Рихард, когда спускалась вниз.

Лена поднялась на ноги, чтобы пройти мимо в него в дом, но была остановлена его рукой. Взглянула на него обеспокоенно, недоумевая, зачем он взял ее за локоть.

— Пойдем, — потянул Рихард ее за собой в темноту дома. На пороге он отпустил ее руку, зашагал первым, без труда ориентируясь в коридоре и анфиладе комнат. А Лена все шла за ним, как ребенок за дудочником из Гамельна, о котором читала ей бабушка в детстве. И пыталась понять, что он от нее хочет сейчас, а самое главное — почему в ней где-то глубоко теплится маленький огонек радости, что он снова разговаривает с ней.

Они пришли в знакомую Лене комнату, где Рихард когда-то играл на фортепьяно, а она подсматривала за ним из-за двери. Правда, в этот раз он не подошел к инструменту, а направился в соседнюю комнату, откуда вернулся с хрустальным бокалом в руках.

— Выпей, — протянул он Лене бокал с густой темной жидкостью. — Надеюсь, мама не обидится, что мы чуть-чуть отлили ее лекарства от хандры.

Наверное, Лену обмануло слово «лекарство». Другого объяснения она не могла дать своему поведению в этот момент. Потому что она взяла бокал и с душой отхлебнула из него. Жидкость была невероятно сладкой и невероятно крепкой. Правда, крепость пришла позднее, как отголосок бархатистости вина.

— Осторожнее, — улыбнулся мягко Рихард. Он протянул руку, чтобы похлопать ее по спине, едва она зашлась в кашле, но Лена ловко ушла от его ладони. Он не стал настаивать и отошел от нее на пару шагов.

— Это алкоголь? — задала Лена глупый вопрос и разозлилась на себя за это.

— Шерри двадцатилетней выдержки. Мама утверждает, что крепость шерри стирает все печали, а аромат и сладость возвращают вкус к жизни.

Ей захотелось возразить, что баронесса ошибается, и есть такие печали, которые не стереть никаким вином. Но она благоразумно промолчала.

— Шесть лет назад в летной школе люфтваффе я познакомился с Вальтером Айсбрецом. Он был из семьи плотника, но не хотел продолжать традицию и работать в мастерской отца, а грезил небом. Новая Германия помогла ему осуществить мечту. Правда, он был вспыльчив, часто нарушал дисциплину, за что получал немало взысканий. Откровенно говоря, моя мама была в ужасе, когда я ей представил Вальтера. Она частично все еще хранит в душе верность кайзеровской Германии, и для нее разность сословий далеко не пустой звук.

Рихард замолчал и прошел к распахнутому окну, где уселся на подоконник и закурил. Лена отметила при этом, что его пальцы слегка подрагивали, поэтому он не сразу сумел высечь искру в зажигалке, чтобы закурить.

— Вальтер был очень славным малым. Добрым, чутким к чужой беде и до крайности справедливым. Но Вальтер еще и жаждал славы. Для него небо было средством доказать себе, что он, простой сын плотника, может быть лучше. Лучше своих сослуживцев. И лучше пилотов противника. Он был слегка завистлив к чужим успехам и славе. Но это были всего лишь редкие эмоции, которые он умело подавлял. Но когда я первым из нас двоих получил Железный крест, то понял, что для Вальтера война превратилась в соревнование. А смелость перешла в настоящее безрассудство. Порой он терял контроль и, не просчитывая последствий, влезал туда, куда не следовало. Как в драки во французских забегаловках, так и в бою. Рискуя собой и группой.

Лена знала, каким будет финал этой истории. И должна была бы порадоваться только ему. Но не смогла. Из-за боли, которая до сих пор жила где-то в глубине души Рихарда и на какое-то мгновение вдруг обнажилась перед ней.

— В тот день Вальтер вылетел после бессонной ночи — пропадал у какой-то французской кокотки. Наверное, поэтому реагировал на происходящее слишком медленно и не сумел увернуться от огня томми. Был поврежден двигатель, и Вальтеру пришлось покинуть машину. Я сумел снять только одного томми и пытался увести остальных от него, но не сумел. Другие два расстреляли его на моих глазах прямо в воздухе. Мы нашли тело только спустя четыре дня, когда его прибило к берегу. Я навсегда запомнил день его гибели. И каждый раз думаю, что я сделал не так тогда, и что мог бы, чтобы все было иначе.

Он помолчал немного. Потом погасил окурок и повернулся к Лене, замершей на месте.

— Сегодня двадцать пятое июня, — произнес Рихард, глядя в ее глаза. У нее тут же задрожала нижняя губа, выдавая, что она находится на грани, и вот-вот заплачет. Лене пришлось сжать губы с силой, чтобы скрыть это, но она видела, что опоздала. Как он узнал? Откуда? Кто сказал ему? Никому она не рассказывала в подробностях о том, что произошло, и уже тем более не называла дат.

— Я знаю, что в этот день началась бомбардировка Минска. Ты тоже потеряла кого-то близкого, верно?

— Тоже? — переспросила Лена, уязвленная этим сравнением. — Я бы не ставила в один ряд смерть немецкого летчика и… Подслушивала ли я сегодня встречу? Да, я слушала. Я слушала, чтобы узнать, говорите ли своим детям о том, что происходит на самом деле? Но нет — кто же такое скажет?! Для немецких детей вы — рыцари неба, ведущие дуэли в воздухе.

— Война жестока, Лена, но это война! — отрезал Рихард, не меняя тона своего голоса.

— А для советских детей — вы убийцы. Потому что это было именно убийство. И никак иначе. Потому что ваши доблестные рыцари неба расстреливали беззащитных людей.

— Чушь! — скрестил руки на груди Рихард. — При бомбардировках не стреляют. У группы другие задачи. Ты ошиблась.

— Ее звали Люша. Она не могла выговорить свое имя, когда была крохой. Только Люша. Так и звали. Ей было всего пять с половиной лет. В этом году мы бы повели ее в первый класс и вплели бы ей белые банты в косы. Такие же банты, как у той девочки, которая спрашивала сегодня о страхе полета.

Рихард ничего не сказал в ответ. Только смотрел прямо в ее глаза. Внимательно. Даже не моргая, как показалось Лене. Она никак не могла понять, что за мысли сейчас ходят в его голове. Но ее вдруг захлестнуло бурным потоком воспоминаний и сдерживаемых столько времени эмоций, что она уже никак не могла остановиться, а все говорила и говорила:

— Я сделала ей самолетик из бумаги. Меня научил Котя когда-то. Я думала, что эта бумажная забава отвлечет ее от мыслей о жажде. Потому что воды осталось всего чуть-чуть, а мы даже не знали, когда доберемся до колодца. Я делала все, чтобы она не думала о том, что ей хочется пить. А потом прилетели настоящие самолеты… Мы были в чистом поле. Рядом не было ничего, что могло бы интересовать их. Только беженцы — женщины, дети, старики. Но они все равно…

Она отпустила ладонь Люши всего на секунду, когда упала. И думала при этом только о том, что повредила ногу. Не о том, что потеряла племянницу. Сожалела о том, что больше не будет танцевать. Дурацкие мысли. Если бы кто-то сказал ей тогда, что все, это конец. Конец всему. Было бы тогда все иначе?

Но тогда Лена теряла драгоценные секунды, когда лежала, уткнувшись лицом в землю, и думала, что никогда не сможет выйти на сцену снова.

А потом вместе со звуком очередного разрыва, землей от которого ее щедро засыпало, в сознании Лены вторглась другая мысль. Люша. Ее нет рядом. Надо было подняться с земли и искать ее в этом аду. Надо! Но Лена потеряла еще какое-то время, когда не смогла подняться с земли. Просто не смогла. Мысль билась в голове, что надо встать и идти искать Люшу. А тело не слушалось предательски, не отрывалось от земли, а наоборот — вжималось в него. Словно в надежде спрятаться от реальности.

Это было страшно. Никто не может представить, как это было страшно! Даже просто поднять голову, чтобы оглядеться. Даже просто в одном толчке приподняться поползти куда-то. Кругом ничего не было видно — только дым и земля. И крики… шум самолетов и разрывов… Как можно было перекричать все это? Но она пыталась. Кричала и кричала, пока не сорвала голос. И ползла по земле наугад.

Очередной разрыв неподалеку оглушил ее, стирая на какое-то время все звуки. Ее почему-то колотило так, что не сразу удавалось ухватиться за траву, чтобы подтянуть тело и продвинуться вперед. Она старалась изо всех сил не опираться на поврежденную ногу, потому что пронзала тело такая боль, что казалось, она вот-вот потеряет сознание. Но Лена сжимала зубы и ползла. И продолжала выкрикивать имя. При этом думала, что слишком тихо, и орала так, что саднило горло. Даже не слышала, как все закончилось. Не поняла сразу. Как не поняла, почему трава, по которой она ползет, такая мокрая.

Это была кровь. Но не Люши, как боялась. Слишком большой для ребенка силуэт, как разглядела Лена, вглядевшись с ужасом. Она завизжала от неожиданности, когда кто-то коснулся ее плеча, резко отпрянула в сторону. Женщина, такая же перепачканная землей и кровью, как Лена, что-то говорила ей, жестикулируя, но Лена не слышала ее. Словно под колпаком стеклянным — лишь отдаленный звук голосов на фоне такой странной тишины. Лена показала на уши, мол, не слышит. Знаками ей дали ответ, что налет закончился, и можно встать на ноги. Лена несмело поднялась, стараясь не опираться особо на ногу и оглядываясь вокруг в страхе. Ей казалось, что это временная передышка, и что немецкие самолеты вот-вот вернутся, чтобы добить тех, что остался в живых. А потом увидела, что ползла совсем в другую сторону. И заметила Люшу неподалеку. В противоположной стороне.

Цветочный ситец платьица. Синяя шерсть кофты. Белизна обнажившихся ножек и бумажного самолетика, зажатого детскими пальчиками.

— Выпей еще. Только за раз и до самого дна.

Ее пальцы разжали и всунули тонкую ножку бокала. Потом Рихард обхватил ладонью ее руку и поднес к губам этот бокал. Ей пришлось подчиниться. Глотнуть сладкую крепкую жидкость.

На этот раз не закашлялась. Алкоголь прокатился огнем по горлу в желудок, а потом разбежался по венам до самых кончиков пальцев рук и ног. Возвращая в реальность. В уютно обставленную антикварной мебелью комнату большого особняка. К Рихарду, который опустился на корточки перед ней и внимательно смотрел на нее, ловя каждую эмоцию на ее лице. Лена даже не заметила, когда успела сесть в кресло. Как и не замечала до этого слез на своем лице.

— Я никогда не думала, что Люша такая тяжелая. Я раньше брала ее на руки, но это было совсем по-другому. Я пыталась нести ее. Падала и снова вставала. И думала о том, что каждый раз, падая, я бью ее о землю, и что ей больно. В любой другой момент мне бы помогли донести ее. Но у каждого на том поле была своя ноша и свое горе. А еще я думала о том, что мне сказать маме и Коле. Только потом я узнала, что от шока забыла о собственной травме, и что если бы поберегла ногу в те минуты, все было бы иначе. Но я не могла по-другому. И сказать маме не смогла. Просто положила Люшу в телегу рядом с мамой. Лея помогла донести последние шаги. Я бы не справилась без нее.

Рихард неожиданно положил свою большую ладонь на ее ладони с переплетенными от волнения пальцами, и спираль, сжимающая ее сердце последний год, вдруг раскрутилась, позволяя вдохнуть полной грудью. Или это было от того, что впервые за месяцы она заговорила обо всем, что случилось тогда, на том проклятом поле.

— Мне очень жаль, — произнес Рихард. Она видела, что это действительно так. Он сожалел. Но этого было мало ей сейчас.

— Маме не нужно было слов. И она ничего не сказала. Вообще ничего. Просто плакала. Гладила ее волосы и одежду, целовала ее личико. А на другое утро она проснулась, и… Она укрылась в своем мире, где Люша была жива. И это было самое страшное — слышать, как она говорит с ней, как с живой. Наш возница был тяжело ранен и умер через несколько часов. Его внуки тоже были убиты. Мне пришлось самой разворачивать лошадь и телегу, чтобы вернуться в Минск. И потом — все это время мама оставалась в своем мире. Даже когда мы похоронили Люшу рядом с папой на Кальварии. Я осталась одна в этой реальности. Слабоумие. Так сказал доктор, когда я накопила достаточно денег, чтобы он принял нас. Теперь ясно, почему я никак не могла оказаться здесь по своей воле?

Он легко пожал ей сомкнутые руки, и Лена словно очнулась в этот момент. Осознала, кто он и кто она. Вспомнила про границы, разделяющие их. И его откровение недавнее. Да, быть может, они оба потеряли близких людей, но что такое его потеря в сравнении с ее утратой?

— Не сравнивай смерть своего друга и Люши. Твой Вальтер знал, на что шел, и сам выбрал себе путь. У Люши такого выбора не было. Как у остальных людей, которым вы принесли смерть.

Лена выпростала из-под его ладони свои руки и встала, стараясь не задеть его даже краешком ночной рубашки. И не смотреть в его глаза, чтобы не дать слабины. Поторопилась отойти к двери, чтобы быть от него как можно дальше.

— Небесные рыцари, о которых ты столько говорил сегодня, видели, что в поле только беженцы. И они убивали нас. Я не знаю, по какой причине. Наверное, потому что мы — «недочеловеки», правда? И это совсем не та история, которая понравилась бы немецким детям, верно? Такую им не расскажешь. Таким не похвалишься.

Рихард не смотрел на нее, когда она обернулась. По-прежнему сидел на корточках у кресла, в котором она недавно сидела, и смотрел куда-то в пустоту.

— Я могу идти к себе, господин Рихард? — проговорила Лена, словно проводя черту между ними. Она уже жалела, что была такой откровенной с ним. Разве понять ему?

Рихард поднялся на ноги и взглянул на нее через комнату. И снова Лена подумала, что отдала бы многое, чтобы узнать, что там сейчас происходит в его голове. За этими холодными голубыми глазами.

— Ты свободна, Лена, — только и сказал ровно и отстраненно. Без прежней теплоты и мягкости, с которой когда-то произносил слова сожаления.

Странно, но ей стало легче. Лена поняла это, когда упала в постель в своей спальне. Будто где-то глубоко она носила огромный комок невыплаканных слез, несмотря на то, что за эти месяцы плакала столько раз. Наверное, нужно было просто рассказать кому-то.

Но только не Рихарду. Вернее, не обер-лейтенанту Рихарду Михаэлю фрайгерру фон Ренбеку, как Лена узнала из телеграммы, пришедшей следующим вечером.

С Рихардом они снова вернулись к прежним ролям, словно и не было ночных откровений. Ей не довелось обслуживать завтрак и обед, Биргит поручила ей собирать ягоды в саду за домом. Но во второй половине дня Иоганн вдруг вспомнил о ней и попросил принести лимонада в свои комнаты. Рихарда Лена даже не сразу заметила. Он сидел на полу у развернутой карты и, видимо, что показывал, когда она попросила разрешения войти.

— Не нальешь мне лимонада, Воробушек? — спросил Иоганн, едва заметил на пороге комнаты Лену, а потом снова вернулся к разговору с племянником. — Значит, в основном, вы чаще всего сталкиваетесь над проливом?

— А вдруг твоя маленькая русская — шпион томми, дядя? — пошутил Рихард, даже не взглянув на Лену. — А ты при ней так откровенно…

Иоганн только фыркнул забавно в ответ и снова уставился задумчиво на карту, где флажками были отмечена новая граница владений Германии.

— Как думаешь, бомбардировки Германии станут частыми? — посерьезнел он спустя секунды. — Я думал, люфтваффе владеет преимуществами с учетом базирования в Норвегии и во Франции.

— Ты забываешь, дядя, что большая часть техники была перекинута на Восток в прошлом году. То, что мы делаем сейчас, попросту затыкаем дыры. А все слова о наступательной стратегии — просто слова и не больше, — ответил Рихард, хмурясь. — Теперь это все меньше напоминает прежний фронт, когда мы щипали томми. Если томми объединятся с янки[28] и решатся все-таки на вторжение, боюсь, что у нас будут почти равные шансы на победу.

— Эй, что за пессимистичный настрой, Фалько? — воскликнул Иоганн. — Надеюсь, ты не говорил то же самое никому, кроме меня?

— Я реалист, дядя. Ты хотел говорить откровенно о положении дел на фронте, я это и делаю. Нам присылают, конечно, пополнение. И в авиацию, и в артиллерию. Но все это неопытные в своей массе новички. Ученики или запасники. Мне, как ведущему, приходится одновременно выполнять поставленные задачи и стараться следить, как наседка, за своими птенцами в группе.

— Печально это слышать, мой мальчик, — произнес Иоганн, принимая из рук Лены стакан с прохладным напитком.

— Забудь, дядя, это просто я что-то захандрил в последние дни, — усмехнулся Рихард грустно. — Соскучился по небу и адреналину в крови. Затосковал на земле.

— И все же мне не нравится твоя тактика выжидания, мой мальчик, — покачал головой Иоганн. — Настоящее безумие подпускать к себе так близко самолет противника. Это очень опасно. Когда-нибудь твоя удача отвернется от тебя, и тогда… Сколько ты насчитал дырок от попаданий в последний раз, как ты мне писал? Тридцать девять?

— Пятьдесят три, — поправил его Рихард, откидываясь вальяжно на ковер и запрокидывая руки за голову. — Да, томми изрешетил знатно тогда. Я думал, не доведу до аэродрома.

— Не гоняйся за очками, Фалько, прошу тебя, — проговорил Иоганн.

— Если бы я хотел поскорее получить мечи к кресту, то перевелся бы на Восточный фронт, дядя, — ответил Рихард. — Там по-прежнему в небе желторотые воробьи, гонять их легче легкого, зарабатывая очки. Там и до бриллиантов два шага. А вот томми становятся все опытнее. Потому с ними намного интереснее.

Он взглянул при этих словах снизу вверх на Лену, которая медлила отчего-то, оттягивая момент ухода из комнаты. Они встретились глазами, и Лена тут же отвела взгляд в сторону, не желая смотреть на него.

— Ты знаешь, что твоя маленькая русская ненавидит меня, дядя? Твоя любимица, дядя Ханке, даже не взяла баумкухен из моих рук, — произнес Рихард, возвращая внимание дяде.

— Прекрати, Фалько! — отозвался недовольно Иоганн. — Не надо дразнить Лену. Это совсем не похоже на тебя. И знаешь, но если это действительно так, то я даже рад. Не все же тебе ходить в дамских любимцах! Ступай, Лена. Этот негодник всего лишь дразнится.

— Нет, дядя, это все потому, что я обер-лейтенант люфтваффе. Будь я обычным солдатом вермахта, наверное, все было бы…

Это было последнее, что расслышала Лена, закрывая дверь комнаты с сожалением. Быть может, потом стоит спросить у Иоганна, о чем говорил Рихард. А потом вспыхнула при мысли о том, какие глупости ей лезут в голову.

Телеграмму привезли, когда на Розенбург опустились сумерки. И господа, и прислуга уже отужинали, а Биргит с мужем ушли в свой домик. Никто не предполагал, что кто-то пожалует в замок так поздно. Урсуле весь день нездоровилось из-за беременности, и именно Лене пришлось бежать вниз по лестнице встречать неожиданного визитера. Ее ладони даже вспотели от волнения, когда она, распахнув дверь, увидела стоящего на пороге солдата и автомобиль с заведенным мотором позади на подъездной дорожке. Сразу почему-то пришло в голову, что он приехал за кем-то из русских, чтобы отвезти в трудовой лагерь, которым грозилась Биргит.

— Добрый вечер, фройлян, — вытянулся солдат. — Мне нужен обер-лейтенант фрайгерр фон Ренбек. Не могли бы вы?..

Лена смешалась в этот миг. Она не понимала, куда ей следует провести этого немецкого солдата, согласно строгим правилам дома. Достоин ли он визита в гостиную? Или нужно попросить подождать его в холле?

— Я — обер-лейтенант фрайгерр фон Ренбек, — раздалось из-за ее спины, и рядом встал Рихард, незаметно спустившийся на шум мотора на подъездной дорожке.

— Вам телеграмма, господин обер-лейтенант! — солдат подал листок в руки Рихарда, а потом неожиданно для Лены выбросил руку в нацистском приветствии. Она отшатнулась за дверь и опустила взгляд, чтобы не видеть такого же жеста от Рихарда. И тут же заметила его имя, напечатанное на телеграмме. А она даже подумать не могла, что у него не одно имя… Чудно!

Лена задумалась и помедлила затворить дверь после ухода посыльного. Очнулась только, когда Рихард с тихим шелестом свернул бумагу и сказал ей:

— Хорошо, что ты еще не спишь, Лена. Пойдем, ты мне нужна.

В этот раз ей пришлось ступить в его комнаты, едва поспевая за его широкими шагами. Рихард бросил телеграмму на комод, а потом выдвинул ящики и достал стопку белья.

— Подай мне саквояж из гардеробной, — приказал Рихард Лене, и она поспешила выполнить его распоряжение, заметив в стопке не только майки, но и трусы. — Захвати там рубашки. Штук шесть. Одна из них мне нужна отутюженная завтра к четырем часам. И брюки тоже.

— Утра? — переспросила Лена, стягивая спешно с вешалок форменные рубашки и возвращаясь в спальню.

— Разумеется, — коротко бросил Рихард. — Забери мундир и сапоги. Отнеси их к Войтеку. Скажи ему, что в четыре должен быть готов мой «опель». Как обычно, потом заберет его на станции.

Лена опасалась, что он попросит ее сложить в саквояж вещи, но, к ее счастью, Рихард занялся этим сам. Она было двинулась к мундиру, висевшему на спинке стула, но Рихард остановил ее:

— Нет! Сначала расстели мне постель.

Это была странная просьба. И одновременно ничего удивительного. Она была прислуга, он хозяин. Лена каждый вечер готовила постель для Иоганна. Но почти обездвиженный немец — это одно, а его племянник — совершенно другое. У нее даже легкая дрожь пробежала отчего-то вдоль позвоночника.

Рихард заговорил снова, когда Лена уже занималась его постелью. Сначала он молча наблюдал за тем, как она убирает и складывает покрывало с кровати. Так пристально и внимательно, что Лена даже заволновалась под его взглядом, снова ощущая в теле предательскую слабость.

— Кто у тебя остался в Советах, Лена, кроме матери? — вдруг спросил он. У Лены даже задрожали руки в этот момент при воспоминании о маме. Она вытерла навернувшиеся слезы на глаза и повернулась к немцу, наблюдающему за ней.

— Только мама, господин Рихард.

Тот кивнул понимающе, поразмыслил немного над чем-то, а потом продолжил расспросы:

— А кто еще из родных? Отец? Братья? Сестры? Быть может, кузины? Или тети-дяди?

— Я жила в Минске только с мамой, — ответила тихо Лена, не понимая этого внезапного интереса к своей жизни со стороны Рихарда. Раньше он не особо интересовался ее прошлым.

— У вас был свой дом?

— Две комнаты в коммунальной квартире. Раньше она принадлежала нам полностью, — зачем-то сообщила Лена. — Но после смерти папы мы попали под уплотнение.

— А кто занимал остальные комнаты? — не прекращал вопросы Рихард.

Лена прижала к себе подушку, которую взбивала в этот момент. Сказать ли ему, что ее соседями были евреи? Рассказать ли о том, что случилось с ними потом? Но он, скорее всего, знает об этом. О том, что еврейский вопрос активно решается ради блага великой Германии, как Лена как-то слышала обрывки радиопередачи в кухне, пока чистила картофель.

— Когда именно, господин Рихард? — произнесла вместо этого Лена, осторожно опуская подушку на постель. — До начала войны или после?

— Последний год, — уклонился от использования слова «война» Рихард. Он сбросил полосы подтяжек с плеч и сейчас выглядел совсем по-домашнему в одной рубашке и брюках. — Ты говорила, что жила с немцами. Твоими соседями были немцы?

— В последний год — да, это были немцы, — Лена выпрямилась и посмотрела прямо на Рихарда. — В Минске после бомбардировок почти не осталось целых домов. Поэтому почти в каждой квартире или доме, где остались стены и крыша, жили немцы. А в тех домах, где еще были удобства, тем более.

— Значит, твоими соседями были немцы, — повторил задумчиво Рихард. — Послушай, у меня родилась вот такая идея. Если ты не можешь написать в Минск матери, то могу это сделать я. Не твоей матери, конечно. Твоим немецким соседям. Уверен, им не составит труда написать мне пару строк в ответ, чтобы ты успокоилась на ее счет.

Предложение было таким неожиданным, что Лена уставилась на него, широко распахнув глаза от удивления, и не сразу нашлась, что сказать. Это могло бы развеять ее сомнения и принести хотя бы немного покоя в ее истерзанное тревогами сердце. Но разве это было возможно? Ведь если план заговорщиков удался, Ротбауэр должен быть мертв уже около двух месяцев. А если нет, то вместо ответа в Розенбург явятся эсэсовцы или вообще гестапо, чтобы арестовать ее. И тогда Рихард узнает…

— Не думаю, что это хорошая идея, — проговорила она и вернулась к взбиванию подушек.

— Брось! Что такого в том, чтобы спросить о пожилой русской?

— Тогда придется объяснять, откуда вы знаете о ней, разве нет?

— А что такое? Ты скрываешься? Может, ты оставила в Минске брошенного любовника? — поддразнил Рихард. — Никому нет никакого дела, поверь. Я могу написать, что делаю одолжение знакомому знакомых или еще дальнюю степень придумать. Тебе не о чем волноваться. Если, конечно, ты не замешана в делах гестапо.

— Я бы не хотела, чтобы кто-то знал, что я работаю здесь, — сказала Лена холодно, надеясь, что он сочтет ее слова достойной причиной, и оставит ее в покое. — Это был не мой выбор стать служанкой в господском доме.

— По твоему мнению, это не достойный труд?

— В моей стране нет господ и служанок. По крайней мере, не было раньше, — ответила Лена. А память тут же услужливо напомнила о домработнице тети Оли в Москве. Но это ведь было совсем не то, на ее взгляд.

— Хорошо. А если я не напишу ни слова о тебе? — они снова встретились глазами, и Лена задумалась над этим предложением. — Я не могу отменить распоряжение Биргит. В доме всегда была и есть строгая иерархия. Даже если бы и хотел — не успею уже. Но я могу помочь иначе. Просто доверься мне.

Довериться ему? Получить хотя бы короткую весточку от мамы, что с ней все в порядке. Подтверждение своим надеждам, что Яков смог позаботиться о матери, когда понял, что что-то случилось с Леной. Но если будет иное? Сдаст ли ее Рихард в гестапо как подозреваемую в причастности к возможной смерти Ротбауэра?

— Если и писать, то только одному человеку. Он единственный, кто был добрым ко мне и к моей маме. Его имя — Йенс Кнеллер.