На осколках разбитых надежд

Глава 6

«Не привязывайся к ним!»

Именно эту фразу Лена повторяла себе, словно пытаясь записать где-то внутри своей головы. Чтобы даже на секунду не просыпалась мимолетно совесть, когда встречалась взглядами с Ротбауэром. Не прошло и пары недель с момента смерти Комарова в лагерном лазарете, как судьба совершила очередной поворот, напоминая Лене эти слова, произнесенные гауптштурмфюрером.

Ротбауэру оставалось жить считанные дни или недели. Лена знала это точно, потому что именно от нее зависело, когда ему предстоит умереть.

— Время настало, — произнес в один из визитов на Суражский рынок Яков. — Нам нужна смерть одного их высокопоставленных немцев комиссариата. Когда-нибудь доберемся и до самого рейхскомиссара, но сейчас сгодится и этот. Чтобы показать, что мы еще живы и готовы бороться с этими ублюдками, что они не всех перевешали и расстреляли. И что им не запугать нас, тех, кто остался!

И Лена рассказала в деталях, как происходит выезд Ротбауэра на очередную охоту за картинами, антиквариатом или другими предметами искусства, которые немцы, словно усердные муравьи, тащили со всех уголков бывшей советской республики, чтобы запаковать в коробки и отправить в Германию.

— Служебное легковое авто в сопровождении всего лишь шестерых человек, включая водителя своей машины.

— Значит, два мотоцикла с четырьмя солдатами и еще двое солдат в авто? — уточнил Яков, записывая цифры мелом на подошве одного из сапог.

— Все верно, — подтвердила Лена.

— Слушай внимательно, когда и куда он выедет в следующий раз. Если все пойдет удачно, то именно он станет нашим «подарком» немцам. Передашь либо через Василька, либо на явочной квартире записку оставь.

И как всегда их встреча закончилась тем же самым вопросом, который Яков задавал Лене в финале их разговора. Он спрашивал еле слышно о Лее, надеясь хотя бы от нее получить ответ на мучивший его вопрос. Но чем она могла помочь ему?

Да, Лена нарушила наказ Ротбауэра не ходить к гетто и пару раз приближалась к стенам, но ничего не увидела и ничего не узнала. Даже через работниц-евреек в цехе, у которых попросила расспросить Тосю о своей бывшей соседке, ничего не удалось разведать. Лея пропала бесследно, без единой вести. И Лена все чаще думала, что Ротбауэр прав, и Лея ни за что не оставила детей, чьей воспитательницей была в гетто, а значит, добровольно пошла с ними на смерть. Но сказать о своих подозрениях Якову, у которого так загорались огнем глаза при упоминании имени жены, что светилось какие-то секунды его худое потемневшее за последние месяцы лицо, Лена не могла.

— Вот, — положил на прилавок небольшой сверток Яков в завершение их разговора. — Это подарок Татьяне Георгиевне на ее именины.

— Спасибо, — прошептала растроганная Лена.

У мамы недавно был день рождения. Яков не забыл об этом за тяготами настоящего. Их жизни переменились, но в то же время никуда не исчезла память о том, какие нити соединяли их в прошлом. И от понимания, что они по-прежнему находят возможности, чтобы поддержать и порадовать друг друга, защемило сердце.

— Жаль, что Йоффе уехали так далеко, — произнесла мама, примеряя сшитые Яковом домашние ботинки из овчины — роскошный по сегодняшним меркам подарок. — Вроде бы и в одной республике, в Брест переехали, не в Сибирь, а словно на разных концах нашей необъятной страны живем.

Лена только улыбнулась устало в ответ. Ей претило врать матери, ложь становилась все изощреннее и извилистее, и ей казалось, что когда-нибудь она запутается в этой лжи, как в паутине. Вот и Ротбауэр ловко воспользовался в день рождения матери этой ложью и болезнью своей соседки — пригласил их отпраздновать вместе с ним, накрыв шикарный ужин в честь Татьяны Георгиевны. Упирая на то, что они так и не познакомились близко с соседями, а ведь «работают» в Минске уже почти год.

Мама радовалась его подарку — дорогому шелковому шарфу, как ребенок, сетовала, что сейчас снова перебои с продовольствием, как несколько лет назад, рассказывала Ротбауэру о семье и пеняла Лене, подозревая и не без оснований, что она не все переводит «их удивительному соседу». А Лена только злилась на Ротбауэра, который как великодушный хозяин, уговаривал Татьяну Георгиевну поесть и выпить «настоящего рейнского вина». А еще он с таким интересом расспрашивал ее о здоровье и слушал ее рассказы по поводу достижений детей — старшего инженера строительства крупной электростанции в Перми и балерины Минского театра оперы и балета.

— Зачем вы это делаете? — не выдержала Лена, когда Йенс принес в конце ужина сладкий пирог — невиданную роскошь, приведшую Татьяну Георгиевну в восторг. Она не понимала, отчего вдруг гауптштурмфюрер, никогда прежде не замечавший маму, так неожиданно заинтересовался ей.

— Просто так, — пожал плечами Ротбауэр. — Мне захотелось. Кстати, Лена, в среду рейхскомиссар устраивает небольшой ужин. Мне нужна спутница. Надеюсь, у тебя найдется приличное парадное платье?

— Не уверена, — засомневалась Лена и застыла, когда услышала жесткие нотки в голосе Ротбауэра.

— Значит, нужно найти.

От этого приказа даже холодок пробежал по спине. Поэтому так было удивительно услышать слова матери, едва они вернулись в свою комнату после праздничного ужина:

— Знаешь, Леночка, а этот немец неравнодушен к тебе…

— Мама, какие глупости! — отмахнулась Лена, когда к ней после секундного замешательства вернулся дар речи.

— И вовсе не глупости. Как он на тебя смотрел! И карточка твоя с выпускного концерта почему-то у него в комнате на подоконнике стоит. Откуда она у него? Никак ты ему подарила? Ах, не отмахивайся от матери! Думаешь, мать стара, так ничего не понимает? А что до разницы в возрасте, то и твой отец старше меня был на пятнадцать лет. Не смотри на годы, на человека смотреть надо, моя милая.

Хорошо, что Татьяна Георгиевна быстро перешла с этой темы на другую в их разговоре. Сначала вспомнила о Коте — по-доброму пошутила насчет влюбленности Лены в Соболева-младшего. А затем вспомнила с тоской, что никто не прислал ей телеграмм с поздравлениями — ни друзья семьи, ни сестра из Москвы, ни даже собственный сын из Перми.

— Хоть полсловечка бы написал, как там Люшечка моя, крошечка, — попеняла Колю совсем незаслуженно мать. — Как кроху растить — так я нужна была. А как выросла Люша из пеленок — так уж и нет!

— Не сердись, мама! — обняла Лену мать за плечи и прижалась щекой к ее щеке. — Если кого и ругать, так не Колю, а меня. Прислали несколько телеграмм — и от Коли, и от тети Оли, и от Соболевых, и от Йоффе… Много-много телеграмм! А я нечаянно все бумаги сладким чаем залила. Меня ругай, я виновата…

— Девочка моя, — прошептала мама, поглаживая ладонью волосы Лены. — Бог с ними, с этими телеграммами! А злюсь я на Колю, что он отнял у тебя возможность танцевать в Москве, говорил, что за Люшей смотреть надо… Все убеждал нас, что не сможет ее к себе в Пермь забрать, а вон гляди ж ты! А ты ведь могла танцевать на столичной сцене…

— Не надо, мамочка, — поцеловала Лена мать в уголок глаза, где уже собирались слезы. — Нет вины Коли, что не танцую я… не кори его за это, родная моя… И потом — дело ведь было не только в Люше. Я хотела быть рядом с тобой.

— Да, вот уж как жизнь-то сложилась, что за мной ходить как за калекой надо, — проговорила Татьяна Георгиевна. — Кто же знал-то? Но вот скоро лягу рядом с папой твоим на Кальварии…

— Мама! — прервала ее недовольно Лена. — Не надо говорить так!

Сейчас, во время оккупации, когда смерть пожинала свои плоды, разве можно было так ее упоминать, будто бы призывая?

— Не буду, — улыбнулась устало Татьяна Георгиевна, целуя ладонь дочери, как когда-то в детстве. — И то право, грешно смерть в гости зазывать раньше времени. Не обращай на меня внимания, Леночка. Захандрила я что-то…

В ту ночь у матери снова случился приступ боли. С наступлением тепла суставы болели реже, но все же донимали по ночам. Растирая больные ноги матери пахучей мазью, Лена с тоской думала о том, что болезнь словно плесень расползается по ее телу.

Доктор из немецкого госпиталя, по рекомендации Ротбауэра в прошлом месяце осмотревший Татьяну Георгиевну, предрекал такое развитие болезни. Говорил о недостатке кальция, о том, что нужно чаще давать матери творог и кашицу из толченной яичной скорлупы. А еще настоять на том, чтобы мама вязала, чтобы предотвратить развитие болезни на руках. Будто это так легко по-нынешнему времени достать творог и яйца, да еще прикупить спиц и ниток для вязания, с раздражением то и дело в последнее время вспомнила Лена слова доктора. Несмотря на значительное повышение месячного достатка, многие продукты по-прежнему оставались предметами роскоши для их маленькой семьи, и творог относился к их числу.

Как и наряд для предстоящего приема. Нет, на рынке все чаще продавали женскую одежду, чем прежде, но Лена долго не решалась покупать что-либо. Кто знает, откуда у продавца это красивое шелковое платье? Или эта блузка с изумительным шитьем по вороту? Не перекупщик ли вещей из гетто стоит сейчас за прилавком, прячась за маской несчастной, вынужденно распродавать гардероб ради лишнего куска хлеба или сахара?

Наконец Лена осмелела во время своего третьего круга вокруг одного и продавцов, невысокой женщины с тонкими чертами лица и растрескавшимися руками. Было видно, что той явно непривычна грубая работа, которую сейчас она была вынуждена выполнять, судя по рукам. И что несколько платьев, висящих на деревянном вешале для пальто, принадлежали именно ей. Эта молодая уставшая женщина чем-то напомнила Лене ее саму. И она невольно подумала, не выглядит ли она сейчас таким же загнанным зверьком — с заостренными чертами лица, осунувшаяся, без блеска в глазах. А еще они были схожи тем, что обе стеснялись своего положения и долго не решались говорить о цене. Лене было неловко покупать с рук, женщине за прилавком — продавать собственные вещи.

— Это я сама связала, — сказала она между делом, видя, что Лене приглянулось вязаное крючком платье нежно-розового цвета. — Любила рукодельничать. Придумывать что-то. Хотела его распустить на нитки и связать что-то другое, но рука так и не поднялась. Возьмите его, я его и надеть-то не успела… думала, на именины мужа… не сложилось…

Ее глаза подернулись дымкой горя, и Лена поспешила отвести взгляд. До сих пор чужая боль цепляла за живое. Кто-то смог отстраниться, как Тося, а она вот не могла никак. В итоге взяла и это вязаное платье, и платье из крепа красивого василькового цвета.

«Дурочка, — ругала Лена себя на обратном пути. — Мало того, что лишнее взяла так и заплатила еще больше на несколько марок, чем просили…»

Маме невероятно понравились оба платья. Она уговорила Лену померить оба и наотрез отказалась распускать вязаное платье на нитки, чтобы заняться вязанием.

— Глупости! Не буду, и не уговаривай! У тебя так мало нарядов…

— Ты же знаешь, я похудела очень. Вот и продала девочкам в театре, — повторяла Лена очередную ложь, в которую мама верила, как ребенок в собственную сказку, не замечая очевидного вокруг.

— Когда же тебе дадут что-то другое танцевать? Уже год почти в кордебалете! — воскликнула недовольно мама. — Почему такое отношение здесь? Я ведь помню, как тебя хвалили в училище. И какие партии тебе пророчили!.. Помнишь, Петр Андреевич писал, что если ты все-таки решишься уйти на другую сцену, он похлопочет о переводе в Ленинград или в Москву. А та строгая женщина, твой педагог… Мария Алексеевна, верно?.. Она считала, что у тебя талант. Мне Ольга писала после разговора с ней. Я каждый день ругаю себя за то, что согласилась на твое распределение в Минск!

— Мама, не надо…

— Ты не занимаешься больше дома! Не горят глаза! И я боюсь, что мы разрушили твою мечту…

«…Они не должны были лишать тебя этого. Твоей мечты. Никто не должен был лишать тебя твоей мечты», — донесся до Лены из прошлого знакомый голос Коти. Пришлось прикусить губу и отвернуться, чтобы скрыть от внимательных глаз мамы свои эмоции. Притвориться, что очень занята тем, что пришивала воротничок к платью из крепа, чтобы придать ему вид понаряднее.

Костя ошибался. Не мама и брат разрушили ее мечту. Это сделало вторжение немцев. И мама права, она все реже завязывала на ногах ленты пуантов и все реже повторяла отработанные до автоматизма движения, вызывая в голове знакомую музыку. И, быть может, даже глаза не горели уже. Перегорела. Как надежды на лучшее, которые умерли в ней после наступления нового года. Что ее ждет впереди? Уж точно не сцена…

Странно, но и Ротбауэр вдруг заговорил о том же, что и мама, когда ехали к дому рейхскомиссара. Он первым нарушил молчание и словно мимоходом заметил, что Лена больше не занимается так часто, как прежде.

— Если есть желание на то, я могу спросить о зале для занятий, — предложил он, глядя в окно на почти полностью разрушенный город. — Быть может, остались нетронутые помещения в бывшем театре…

Танцевать там, где сейчас немцы разместили лошадей, Лене казалось немыслимым. Для нее театр всегда был чем-то особенным, местом, полным волшебства. И немцы разрушили это ощущение полностью, разместив в стенах, где пели классические арии и создали прогремевший на весь Союз авангардный балет, конюшни и склады.

— Не уверена, что хочу этого, — уклончиво произнесла Лена, надеясь, что Ротбауэр оставит эту тему.

— Но ведь когда-то ты мечтала танцевать…

— Когда-то. Тогда еще было возможно при наличии таланта и упорства достичь своей мечты, — вдруг неожиданно резко для самой себя произнесла Лена. — Разве есть сейчас шанс у русской танцевать на немецкой сцене?

Ротбауэр повернулся от окна и пристально посмотрел на нее. Лене пришлось собрать все силы, чтобы не отвести глаз от его цепкого взора, каким-то шестым чувством понимая, что делать этого лучше не надо.

— Есть, — вкрадчиво ответил он после секундной паузы. — У русской с немецкими корнями определенно есть.

Хорошо, что в салоне автомобиля царил полумрак. Иначе он бы непременно заметил, как дернулся уголок рта Лены, и как дрогнули руки на какое-то мгновение, пока она не сумела совладать с эмоциями.

Ее немецкие корни даже самой Лене казались такими далекими, что она едва ли вспомнила о них сама. Да и не хотела думать о том, что ее бабушка по материнской линии родилась в семье немецкого сапожника, эмигрировавшего в прошлом веке в царскую Россию. Особенно сейчас, во время оккупации. Кто-то гордился даже самым отдаленным родством с немцами, как можно было наблюдать в эти дни. Лена же стыдилась этого и тщательно скрывала этот факт уже несколько лет, еще с того момента, как в газетах стали появляться первые заметки о том, что происходило в Европе.

Но откуда стало известно Ротбауэру об этом? И спустя какие-то секунды поняла — семейные фотоальбомы, которые тот разглядывал с Татьяной Георгиевной за праздничным недавним ужином.

— Даже в Берлине перед фюрером? — зачем-то не унималась Лена, поражаясь собственной смелости.

Ротбауэр ничего не успел сказать в ответ на это — автомобиль остановился перед крыльцом дома, и солдат караула поспешил распахнуть дверь.

На приеме Лене не понравилось. Она всегда чувствовала себя неуютно, когда ей приходилось бывать среди такого количества нацистских офицеров и их спутниц-немок. А в тот вечер это ощущение усилилось стократно. Она видела, что она другая. Непохожая на остальных женщин. Ее платье, пусть и ярко-синего цвета, с богато украшенным жемчугом воротом, было скромным в сравнении с вечерними нарядами из шелка и бархата остальных гостий. Ее длинные волосы были убраны совершенно иначе — в скромный узел у основания шеи, в то время как другие женщины носили модные локоны или искусные вечерние укладки.

Лене казалось, что и в других деталях она явно отличалась от других. Как выделялись чем-то и жены приглашенных на вечер рейхскомиссара членов ОБН. Лена сразу заметила их в зале и сначала даже порадовалась их присутствию на вечере. Пусть они были предателями своей страны, но, по крайней мере, они были с Леной одной славянской крови.

Но не души. Дух у них был иной, чуждый Лене, как она все больше убеждалась. Она слушала о том, как они рассуждают об упоре работы с населением, о том, что нужно усиливать национальное осознание. И удивлялась. Ей казалось все это своего рода притворством и игрой — говорить о гордости нации и позволять, чтобы твою страну так уничтожали и грабили, увозя в Германию национальные достояния и художественные ценности. Разве это любовь к стране?

Лена смотрела на эти лица и чувствовала, как в ней волной поднимается отвращение к этим людям, так открыто ищущих расположение немцев, заискивая перед ними и стараясь угодить во всем. Ей пришло в голову, что они чем-то похожи на ее мать, живущую в собственном иллюзорном мире. Эти люди точно также полагали, что они делают все это только во благо, существуя в своем Минске, где жители свободны и абсолютно счастливы в услужении немцам. И, наверное, в этом мирке действительно партизаны, то и дело нападающие на немецкие отряды в селах или патрули в городе, представляются им преступниками и разбойниками.

— Если бы нам позволили иметь собственные вооруженные отряды, мы бы в два счета разделались с этими бандитами! — горячился Франтишек Кушель, то и дело дергая в волнении полу мундира. — Поверьте, настоящие патриоты только будут рады помочь вам окончательно решить вопрос с этими остатками жидокоммунистического прошлого. Многие белорусские парни готовы встать на охрану порядка ради спокойствия родной страны.

«Настоящие патриоты» не знали толком немецкого языка, а немцы в их небольшом кружке не знали русского, на котором говорили коллаборационисты. Поэтому именно Лене пришлось взяться за перевод. Хотя ей стоило больших трудов не только подбирать слова для замены незнакомых, но и сохранять на лице отстраненность. Но не сумела все же. Не выдержала, когда заговорили об одной из последних статей в газетенке, издаваемой националистами под контролем отделения Ротбауэра.

— Мы все вместе делаем важное дело — доносим до местного населения истину, — склонил голову довольный похвалой гауптштурмфюрера редактор, Вацлав Козловский, которого так ненавидел Яков из-за авторских статей, клеймящих евреев и коммунистов. — Мы понимаем, как важно показать населению, что они теперь свободны от тоталитарного гнета жидобольшевиков, и могут говорить открыто обо всем. И что самое главное — говорить на своем родном языке. Ведь почему так мало людей говорят по-белорусски? Только потому что большевики-евреи запрещали любое проявление национального самосознания и преследовали за это. Я по-прежнему уверен, что всякий кто, по-прежнему говорит на русском языке, не белорус. Более того, я убежден, что это еврей, который почему-то находится вне стен гетто… Простите, вы не переводите господам офицерам. Я слишком быстро говорю?

— О нет, — улыбнулась Лена. — Ваш русский превосходен…

Козловский не сразу понял, о чем она говорит. А когда понял подтекст ее злой иронии, прищурил глаза и взглянул на нее так, что невольно мороз пошел по коже.

— Моя милая, ваше дело переводить господину гауптштурмфюреру. Вам несказанно повезло, что знание немецкого языка дает вам право думать, что вы нужны в новом мире. Будь моя воля, в Минске не осталось бы ни одного москаля-оккупанта…

— О чем речь? — вмешался Ротбауэр, чутко уловив изменившееся настроение беседы. И посмотрел при этом не на Лену в ожидании перевода, а на одного из немецких офицеров, который не совсем верно, но все-таки сумел передать суть разговора.

— Не будьте столь поспешны в суждениях, господин Козловский, мой вам совет, — произнес после короткой паузы Ротбауэр таким тоном, что у того дернулся невольно уголок рта прежде, чем Лена перевела по знаку гауптштурмфюрера. — Я уже неоднократно вам говорил, что, выпуская газету исключительно на белорусском языке, вы теряете читателей. А нам очень важен каждый из них.

— Но мы же начали печать и на русском…

— Но сколько вы этому сопротивлялись.

Козловскому ничего не оставалось, как склонить голову в знак согласия. Лена увидела в его жесте еще и знак покорности. Как бы ни притворялись друг перед другом эти «свободные» националисты, как бы ни твердили о своей свободе и новой жизни, все же они были марионетками в руках оккупантов.

— Кстати, хочу заметить, что мне импонирует ваша новая политика в отношении материала, — тут же после «кнута» использовал «пряник» Ротбауэр. — Карикатуры, фельетоны, забавные стишки — это отличный ход. Не надо в лоб населению бить серьезными статьями. Все надо делать тонко и легко. Вы нашли хороший материал для последних выпусков.

— Весьма, весьма! — с готовностью откликнулся Козловский. — Талантливые сыны Беларуси! Если господин гауптштурмфюрер пожелает, я представлю ему наших новых карикатуристов и авторов.

— Я постараюсь найти время в графике, — сообщил Ротбауэр. — Но не ранее начала июня. Эта неделя вся расписана, а в конце следующей я должен выехать в Несвиж.

— О Несвиж! — воскликнул деланно восторженно Кушель. — Невероятное место! Центр ординатства Радзивилла. Жаль, что большевики разграбили его дочиста в свое время, когда Советы оккупировали эти земли в тридцать девятом. Или вы тоже пленились легендой о несметных сокровищах Радзивиллов, спрятанных где-то в подземелье?

Лена смягчила в переводе последнюю ироничную фразу, но заметила, что Ротбауэр недовольно поджал губы на какие-то секунды, выдавая свое раздражение. Но он ничего не сказал, только улыбнулся в ответ, словно поддерживая шутку. Лена выдохнула с облегчением, когда гостей пригласили к столу, но ее радость была омрачена резким выпадом в ее сторону со стороны Козловского.

— И все же я бы советовал вам учить белорусский язык, фройлян, он пригодится вам скоро в новом мире, — бросил он ей зло, когда приглашенные последовали медленно к дверям столовой, и она осталась одна, оставив Ротбауэра чуть позади.

— Что он сказал? — неожиданно для Лены спросил гауптштурмфюрер у кого-то за ее спиной. И когда ему перевели, произнес со смешком, вызывая тем самым приступ веселья у немецких офицеров. — Ох уж это местное самодовольство! В новом мире пригодится белорусский язык! Нет, не переводите! Пусть пребывает и дальше в своем особенном мире.

Весь вечер Лена размышляла над этими словами. Ей почудилось в них что-то зловещее. Особенно когда заметила, как рассадили гостей рейхскомиссара за длинным столом в столовой — немецкие офицеры во главе с Кубе на одном конце, главы национальной организации на другом.

Только на обратном пути с ужина Лена вернулась к мысли, которую упорно загоняла в дальние уголки разума, чтобы не выдать своего волнения и своей заинтересованности.

— Поездка в Несвиж? Я слышала, там замок, и неплохо сохранившийся, — произнесла она равнодушно, разглядывая несуществующие складки на подоле платья. — Будем заводить новую картотеку? По Несвижу?

— Рано судить, — бросил в ответ Ротбауэр спустя время, когда она уже и не ждала ответа. — Сомневаюсь, что после большевиков там что-то осталось. Да еще с прошлого лета в замке расположился госпиталь. Немецкая нация — великая нация, но среди солдат все еще есть необразованные бауэры, которым все равно, чем они будут топить камин грубо сколоченным табуретом или антикварным стулом семнадцатого века.

Гауптштурмфюрер впервые говорил с ней так открыто, и Лена не могла не взглянуть на его профиль, еле различимый в темноте салона автомобиля.

— Значит, в конце следующей недели отделение будет под руководством унтерштурмфюрера Вальтмана?

Ее интерес к ответу на этот вопрос можно было не скрывать от собеседника. Вальтман был убежденным нацистом, ненавидящим русских всей своей душой после потери в боях под Вязьмой брата-близнеца, служившего в пехоте. Всю злость он переносил на несчастных военнопленных, а порой вымещал и на Лене, осыпая ее бранью.

— Разумеется, — ответил Ротбауэр. — Но не переживай о Вальтмане. Я распоряжусь об отпуске для тебя. Я уезжаю в четверг. Можешь быть свободна до понедельника.

— Благодарю, господин гауптштурмфюрер, — произнесла Лена, с трудом скрывая свое торжество. Все оказалось так легко! Она думала, что ей придется расспрашивать Йенса или водителя Ротбауэра, но тот сам рассказал ей обо всем. Оставалось дело за малым — передать эти сведения Якову в ближайшее же воскресенье, когда в очередной раз направилась на рынок.

— В следующий четверг? — переспросил Яков, когда внимательно выслушал рассказ Лены. — Слишком скоро. Боюсь, не сумеем достать оружие и документы на выход из города. А хотелось бы своими силами провести операцию. Без сторонних групп. Да и ты едва ли найдешь место для схрона. Ладно, сама бы была по себе, так инвалид же на руках! Куда с ним?

— Может, никто и не подумает на меня, — произнесла Лена. — Кто я такая? Всего лишь мелкая пешка в конторе.

— Ты с ним живешь. Тебя будут трясти первой, — возразил Яков. И хотя в его словах не было никакого дурного подтекста, они неприятно царапнули Лену. И все-таки Яков настоял на том, чтобы Лена уходила с матерью из города после ликвидации Ротбауэра. Он обещал разузнать о жилье в одной из деревенек под Оршей и приготовить новые документы для матери и дочери Дементьевых.

— В деревне все полегче должно быть. На земле все-таки. Да и немчуры мало, все местные в основном. Скажетесь беженками из города. Сейчас все из городов бегут от голода. Я Лею хотел там схоронить, но… Может, оно и хорошо, что пригодилось все-таки место это, да?

— Есть ли какие новости? — спросила по обыкновению перед уходом Лена. И расстроилась, когда Яков сказал, что ничего рассказать не может. О Лее по-прежнему не было вестей. Только единственная радостная новость — в сводках передали о наступлении Красной Армии на Харьков. Значит, погнали наконец оккупантов! Может, и до Минска скоро дойдет долгожданное освобождение!

— Значит, до конца войны вряд ли увидимся, верно? — произнес Яков в завершении их встречи, и у Лены сжалось сердце при этих словах. — Удачи тебе, Балерина. Береги себя и маму.

С того самого дня, как началась подготовка к нападению на Ротбауэра, Лена стала плохо спать по ночам. Ей все казалось, что у нее буквально на лбу написано, что она замыслила что-то против гауптштурмфюрера, и что вот-вот заговор раскроют, а ее саму и маму потащат в гестапо. Лене снились кошмары, что ее вешают на одном из столбов сквера, поэтому она просыпалась в холодном поту от ужаса. И отчаянно желала, чтобы поскорее настал тот самый четверг, когда Ротбауэр двинется навстречу своей смерти.

Новые документы Лена получила за пару дней до отъезда Ротбауэра. Василек, посыльный Якова, поджидал ее на углу дома по возвращении после рабочего дня, чтобы пробегая мельком, сунуть паспорта в предварительно открытую сумочку. Теперь оставалось дело за малым — подготовить маму к путешествию почти до самой Орши. Хорошо, что Яков сумел договориться о том, чтобы их подбросили до Борисова на подводе. Дальше Лене предстояло искать транспорт самой. Но об этом она думать пока не хотела. Хватало и без того хлопот. Уж как-нибудь выкрутится на месте в Борисове! Главное — выехать из Минска.

Лена боялась, что, если она расскажет маме о предстоящем отъезде, та непременно выдаст нечаянно. А Ротбауэр не преминет разузнать, почему вдруг Дементьевы решили променять квартиру в городе на комнату в деревенской избе. Поэтому Лена упаковывала вещи ночами, когда мама спала, а сообщить о переезде планировала сразу же после отъезда гауптштурмфюрера в Несвиж.

Но недаром говорят: «Человек предполагает, а Бог располагает». Все предыдущие дни Лена боялась, что что-то пойдет не так. Именно поэтому она так тщательно вслушивалась в разговор Ротбауэра и Йенса, пока гауптштурмфюрер собирался в дорогу. Все было как обычно. Распоряжения об ужине в воскресенье. Замечания о том, что одна пара сапог гауптштурмфюрера прохудилась. Просьба последить за Дементьевыми во время его отсутствия.

Последнее насторожило Лену. Зачем он просил своего денщика об этом? Или она неверно поняла немецкую речь, как это уже бывало не раз? Наверное, именно это вспыхнувшее в Лене подозрение толкнуло ее к окну, чтобы посмотреть на отъезд Ротбауэра. И окаменела, вцепившись в подоконник, когда заметила через кружево занавески помимо легкового автомобиля и мотоцикла грузовик, в глубине которого без труда угадывались силуэты солдат.

Зачем Ротбауэр так усилил охрану? Дань ли это напряженной обстановке на дорогах, или все-таки он что-то заподозрил? А самое главное — как теперь дать понять Якову, что количество охраны изменилось? И что группа рискует попасть в западню?

Мысли судорожно метались в голове в поисках самого верного выхода из этой ситуации. Еще есть время до встречи с владельцем подводы, который заберет их с матерью в Борисов. И быть может, группа Якова еще не выдвигалась в сторону шоссе, на котором планировала напасть на гауптштурмфюрера. Быть может, есть шанс предупредить о том, что людей в кортеже офицера СС будет больше, чем запланировано.

Решение пришло сразу же. Без колебаний Лена шагнула к кровати, нашла под удивленным взглядом мамы в чемодане синее платье и спешными и резкими движениями отпорола воротничок с жемчужным украшением, который запихнула в сумочку. Если ее остановят на рынке полиция, этот воротничок послужит отличным доказательством того, что она не праздно шатается между рядов.

— Мне нужно сходить кое-куда, мама, — успокоила Лена встревоженную маму. — Я скоро вернусь. У меня просьба к тебе еще будет одна. Можешь одеться для поездки?

— Мы уезжаем?

— Да, я договорилась уже. Хотела сюрприз тебе сделать, но… Мы поедем повидать Колю и Люшу. Они сняли дом в деревне на лето. Все вместе отпуск проведем, да, мамочка?

Лгать маме было больно и неловко. Особенно при виде того, каким светом вспыхнули ее глаза при известии, что она увидит сына и внучку. Но это были те самые верные слова, которые заставят маму без лишних расспросов спешно собраться в дорогу. И Лена уверяла себя, что сумеет как-нибудь выкрутиться из того положения, в которое загнала сейчас себя своей ложью. Главное — уехать подальше от Минска самой и увезти маму.

— Почему ты мне раньше не сказала, Лена? — усомнилась вдруг мама в ее словах. — Что за спешка такая?

— Коля до последнего не знал, что ему удастся вырваться из Перми на все лето. А тут и Яков сумел договориться о домике в деревне. Подумай, как будет хорошо провести лето в деревне! И с продуктами там будет получше, чем в городе…

— А ты куда собираешься?

— Мне нужно на рынок сходить. Керосина бы купить. Где ж мы там керосин купим, да?

Это было первым, что пришло в голову Лене. И ей оставалось только благодарить судьбу, что мама не стала задавать лишних вопросов, а увлеклась проверкой багажа, который Лена предварительно упаковала. Пусть мама еще положит сверху ненужного скарба, главное, чтобы была занята и не пересекалась с Йенсом до ее возвращения.

А вот Йенса было не так просто обмануть. На ее сообщение, что она идет на рынок купить керосин для примуса, немец показал рукой на канистру в углу кухни.

— Ты всегда можешь взять сколько нужно. Ты же знаешь, Лена.

Лена в ответ что-то пробормотала, что не хочет быть обязанной, надеясь, что немец отстанет от нее. Но тот не спешил ее отпускать — все шел и шел следом до входной двери, что-то затараторив вдруг так быстро, что Лена понимала через слово. Что-то о будних днях и облавах. И Лена проверила еще раз, положила ли она документы на работу и паспорт в сумочку. Йенс был прав. Слишком часто в последнее время случались облавы в поисках тех местных, кто еще не был устроен биржей труда работать на благо рейха. Лене опасаться было нечего — она работала да к тому же в отделении АРР.

У Лены с Яковом была договоренность, что если Йоффе нет на рынке, то все послания нужно было оставлять через Василька, если нет возможности идти на одну из явочных квартир. Просто сказать, что мол, от Балерины весточка. Именно поэтому Лена и принялась искать на рынке знакомого мальчика, проходя по каждому ряду и вглядываясь в каждого маленького чистильщика обуви. Василек нашелся только в предпоследних рядах. Подойти к нему сразу Лена не могла — тот чистил сапоги полицейскому, молодому парню с чубом, торчащим из-под кепки. Только спустя время, потолкавшись у некоторых столов, она сумела быстро короткими фразами рассказать о том, что группа Ротбауэра выехала в Несвиж усиленным составом.

— Сколько человек? — отрывисто бросил Василек, собирая спешно в короб щетки и баночки с ваксой. И Лена покраснела, понимая, что могла бы сообразить и расспросить об этом Йенса. Вдруг тот знал что-то?

— А! ладно! — махнул рукой мальчик. — Что уж сейчас! Главное, побыстрее добраться до места, до своих.

— Ты сам пойдешь за город? — удивилась Лена.

— Нет, телеграмму дам! — огрызнулся Василек незлобно в ответ и, бросив напоследок короткое «Бывай!», шустро направился к одному из выходов рынка, лавируя среди многочисленных посетителей с огромным коробом на плече.

Лена для вида прошлась по ближним рядам, рассеянно глядя на продукты питания, которые крестьяне, привезли на продажу из своих закромов, или разложенные на простынях товары от обнищавших горожан. Показалось ли ей, что как-то сегодня слишком много на рынке полицейских? Или это обычно для четверга? Хотя странно… будний день…

Лена не успела толком обдумать эту мысль, как вдруг услышала, как усилился рокот голосов, словно волна морская при приближении к берегу. А потом увидела эту волну. Только из людей, которые бежали в ее сторону, сметая на своем пути столы, товары на земле и даже зазевавшихся покупателей и продавцов. Повинуясь инстинкту, Лена развернулась резко, сама не понимая, отчего бежит сейчас между рядов. Только потом расслышала в общем неразборчивом крике слово «Облава!» и чуть замедлила шаг, понимая, что облава ей вовсе не страшна. Отступила в сторону, уходя от движения толпы, но тут на нее навалился кто-то, больно прижав к прилавку. Лена с силой постаралась отпихнуть локтями от себя эту тяжесть, боясь быть раздавленной, и облегченно вздохнула, едва основной людской наплыв за ее спиной миновал. Правда, напряжение снова вернулось, когда спустя какие-то минуты ее больно схватили за предплечье и развернули лицом.

— Иди! Быстро! — резко приказал немецкий солдат и толкнул Лену себе за спину, где ее тут же подхватили другие руки и передали дальше по цепочке в толпу из подростков и молодых женщин.

Значит, точно трудовая облава. Немцы всегда отсекали молодых от людей среднего и пожилого возраста, надеясь найти тех, кто все еще уклонялся от работы. Лена опустила руку в сумочку, чтобы быть готовой к проверке, когда немцы будут требовать у согнанной толпы документы на работу. И похолодела вмиг от ужаса, не нащупав бумаг. Не обращая внимания на соседей по несчастью вокруг, она присела на корточки и вывалила содержимое сумочки прямо на утоптанную землю. В висках так и стучало, когда Лена пыталась найти документы, все еще надеясь, что они по-прежнему там, а она просто никак не может нащупать их внутри сумочки. Но когда на земле оказались мелочи, то надежда сменилась диким ужасом.

Документов нет. И это значит, что в лучшем случае передадут в гестапо как шпионку, а в худшем расстреляют на месте, как угрожали плакаты, развешанные в городе на каждом шагу.

«Как это могло случиться?» — все крутилось и крутилось в голове Лены, пока она ждала проверки документов. Но к ее удивлению, немцы не спешили с этим. Сначала они согнали всех пойманных в ряды, а потом одним потоком погнали прочь с рынка, возвращая силой в толпу тех, кто пробовал ускользнуть. Были, впрочем, и счастливчики, которым это удавалось. Двое худеньких мальчиков неожиданно для полицейских и немцев, конвоировавших колонну, выбежали из толпы и скрылись в узких боковых улочках между деревянными домами, по удаче сохранившихся после бомбежек. А вот тем, кто решился бежать вслед за ними, не так повезло — их всех догнали и вернули обратно в толпу, от души наградив за попытку побега пинками или ударами прикладами независимо от пола и возраста.

Лена в какой-то странной отстраненности наблюдала за происходящим, следуя за соратниками по несчастью в толпе. Ей даже казалось некой удачей в эти минуты, что проверка документов так отодвинулась по времени.

Быть может, и дальше судьба улыбнется ей. Быть может, она сумеет убедить проверяющих унтер-офицеров, что она была обворована на рынке, и что копии ее документов можно найти в канцелярии бургомистра. Или просто-напросто послать запрос в отделение АРР, где она числится в списках. А еще лучше послать за подтверждением на квартиру гауптштурмфюрера, где она тоже числится в списках проживающих. Немцы точно решат, что девушка сожительствует с ним, а ей сейчас только на руку будет положение любовницы высокопоставленного офицера СС.

Потом в голову лезли мысли, что все это займет время, и что крестьянин, которому заплатили продуктами за провоз до Борисова, не будет ждать так долго. И Лена на какие-то мгновения теряла твердость духа, но все же убеждала себя, что все равно сумеет найти способ уехать из Минска. Главное сейчас было спастись от угрозы, висящей над ее головой сейчас.

После долгого пути пешком несчастным, пойманным в облаве на рынке, наконец позволили отдохнуть и присесть на небольшой площадке неподалеку от станции, как поняла Лена, оглядевшись по сторонам. Люди не понимали, что происходит, перешептывались в тревоге. Плакали дети на руках встревоженных матерей. Все подозревали самое плохое, зная по правдивым толкам о том, что происходит в гетто и в лагерях в окрестностях Минска. И подозрения только усилились, когда подогнали грузовик, в кузов которого забрался офицер в форме СС и обратился к встревоженной толпе на плохом русском.

— Жители Минска и пригород! Вам выпасть честь служить нашему общему делу — конец войны! Германия нуждается в вашей помощи! Вам выпала честь поехать в наш великая страна и стать частью наше великое дело!

Толпа тут же заволновалась, забурлила встревожено. Кто-то заплакал в голос, кто-то закричал. Даже раздались кое-где недовольные выкрики, что слышали о работе в Германии, и что это дело сугубо добровольное, и что уже есть работа тут, в Минске.

Офицер вгляделся в толпу в поисках крикуна и поманил его к себе. Лена видела, как к грузовику шагнул смело парнишка лет семнадцати в грязном пиджаке и в кепке с ломанным козырьком. Немец улыбнулся довольно, словно обрадовался этому выходу.

— Вы не хотеть ехать в наша великая страна, чтобы служить общему делу? — спросил он, глядя парнишке в глаза. Вокруг установилась такая тишина, что можно было слышать, как где-то в молодой листве щебечут весенние пташки, не подозревающие о том, что творилось сейчас. Даже дети притихли, не плакали больше.

— Я слыхал, что работа в Германии дело добровольное. Хошь ехать, едешь. Не хошь — нет, — честно ответил парнишка, и сердце Лены сжалось от предчувствия. Слишком часто она видела эту холодную сталь в равнодушных глазах и слышала деланно вежливый тон. Так вел себя Вальтман перед избиением военнопленных, работавших в отделении АРР, наказывая их за проступок, часто мнимый.

— Вы не хотеть ехать в наша великая страна, чтобы служить общему делу? — повторил немец, будто не услышав ответ. Договорить фразу «Нет, потому что…» парнишке помешал выстрел прямо в лицо, которым офицер прервал его ответ. Толпа испуганно отшатнулась в едином порыве подальше от этой смерти. Даже птицы смолкли после этого выстрела, и над станцией повисла оглушающая тишина.

— Кто-то еще не хотеть служить великая Германия? — спросил офицер у толпы, убирая пистолет в кобуру.