На осколках разбитых надежд

Глава 51

Голос был слаб, но властные нотки никуда не исчезли. А взгляд баронессы по-прежнему мог заморозить до самого нутра, несмотря на туманность морфина. Но это было единственное, что осталось от той женщины, которую Лена помнила и которую еще недавно видела на фотографии в газете рядом с нацистскими бонзами.

Мама больна… Ее тело вот уже почти три года пожирает рак. Это настоящее чудо, что она до сих пор жива…

Лена с трудом узнала бы в этой худой бледной как смерть женщине баронессу. На изможденном лице ни следа макияжа. Только тонкие губы были привычно накрашены алой помадой, которая только подчеркивала болезненный вид. Поредевшие волосы, уложенные в узел на затылке. Темные линии вен на руках, лежащих на ручках коляски, и на похудевших пальцах, на которых уже с трудом держались дорогие перстни. Завернутая с головой в одеяло, истерзанная и иссушенная болезнью, баронесса походила сейчас на бледную тень себя прежней.

— Как вы сюда попали, фройлян? Это закрытая территория, разве вы не видели предупреждающего знака на воротах? — начала было баронесса, а потом осеклась, когда в ее голове мелькнула догадка о причине подобного расположения собаки к незнакомке. Лена видела, что она вглядывается напряженно в ее лицо, скрытое сеткой вуалетки. Баронесса явно не узнавала ее. И у Лены еще был шанс развернуться и уйти в парк, и дальше прочь от замка. Спастись от последствий этой встречи, которая определенно не закончится ничем хорошим для нее.

Но Лена не могла заставить себя убежать прочь из парка и лишиться последней нити, ведущей ее к Рихарду. Потому снова обняла собаку за шею, словно подпитываясь силой в той радости, которую Артиг так открыто демонстрировал, а потом прогнала прочь сомнения и страхи, решительно выпрямилась, сжимая в кармане пальто пузырек с ядом, и встретила смело взгляд женщины, когда-то без сожалений уже отдавшей ее в руки эсэсовцам.

К тому же бежать было бессмысленно. Один крик баронессы, и здесь окажется Петер, так ненавидевший когда-то Лену. Значит, снова тюрьма, и снова Ротбауэр, которому она не дастся ни за что живой. А сомнений в том, что мать Рихарда сдаст ее, как уже сделала когда-то не было совсем…

— О Святые небеса! — вдруг потрясенно выдохнула баронесса и отшатнулась на спинку кресла, сжав ручки. — Биргит была права — ты сущее проклятие нашего дома! Если бы не собака, я бы решила, что морфий совсем затуманил мне разум, и я брежу. Но нет! Ад отверг тебя, и вот ты здесь, проклятая русская! Правду говорят люди, вас, коммунистов-антихристов, не берет к себе даже дьявол. О, ты верно рассчитала все! Знаешь, верно, что в доме нет ни Биргит, ни латыша. Знаешь, что загнала нас в ловушку, и что тебе ничего не угрожает сейчас, и вот ты здесь. Зачем? Позлорадствовать? Или пришла насладиться своей местью за то, что произошло с тобой? А может, решила, что еще не до конца довела свое дело? Чего ты хочешь? Разве недостаточно горя ты нам уже принесла?

— Я принесла вам горе?! — переспросила Лена, когда ушла растерянность от атаки неожиданных вопросов. — Я? Вы отправили меня в руки нацистских садистов! Неужели вы забыли об этом?

— И ты умерла! Я видела документы! Ты умерла, и я даже сожалела порой о том, что произошло! — прервала ее баронесса резко. — Несмотря на то, что потеряла брата из-за тебя, русская дрянь!

Лена замерла на мгновение, потрясенная услышанными новостями.

Ее считали мертвой. Вот почему после ее побега Войтек рассказывал о странной тишине вокруг этого события.

Иоганн мертв…

— Да, мертв! — напряженно-злым голосом бросила в ответ на ее потрясенный шепот баронесса. — Ты должна быть довольна — еще одним немцем стало меньше. Разве не этого ты хотела? Чтобы стало как можно меньше немцев?! Ты же делала все ради этого!

— Я мечтала о смерти нацистов, — согласилась твердо и решительно девушка, чувствуя комок в горле при одной лишь мысли, что пожилого немца больше нет. — Но Иоганн не был нацистом. Он был настоящим человеком. И мне искренне жаль…

— Жаль! Ей, видите ли, жаль! — прервала ее баронесса. Она распахнула вязаное одеяло, в которое была укутана от январского мороза, и достала из кармана пальто пачку сигарет. Вставить в мундштук ей было уже не по силам дрожащими пальцами, потому она просто поднесла сигарету к губам и закурила, откинувшись на спинку кресла расслабленно.

— Если ты ищешь свою русскую подружку, то только зря пробралась сюда, — проговорила баронесса холодно с явным торжеством в глазах. — Ее здесь нет. Она сейчас в Австрии, в горах, у моих хороших знакомых. Ее увезли подальше отсюда, едва она написала нужные мне показания. Я знала, что она сделает все, что мне угодно, стоит только сказать ей, что я помогу тебе и спасу от лагеря. Странные вы, русские существа! Вы готовы на многое ради чужого вам по сути человека. Ты ни за что не найдешь ее сама! А я не скажу тебе, где она. Чтобы ты страдала так, как страдала и страдаю я! Чтобы твоя месть не была такой сладкой!

Лене показалось, что она плохо улавливает смысл слов баронессы. Путает их с другими, потому никак не может понять, о чем та ведет речь сейчас. Или это происходило из-за смеси эмоций, которые захлестнули ее при этом разговоре. Отчаяние, растерянность, злость и угасающая с каждым мгновением надежда, которая вела ее сюда, в Розенбург.

— Если бы мне только сказали, что из-за тебя я потеряю брата, и из-за тебя едва не лишусь сына… Надо было еще тогда, когда я увидела, что из тебя не выйдет никакого толка, отослать в лагерь! И тогда бы ничего этого не было…

— Я не виновата ни в смерти господина Ханке, ни в аварии Рихарда, — заявила Лена в ответ, ощущая странное желание оправдаться. Правда, непонятно перед баронессой или перед своей совестью, что тут же напомнила про карту Средиземноморья, пропавшую из замка в день побега Войтека.

— Ханке умер в ночь после того, как узнал, что тебя забрало гестапо! Кто-то из дома показал ему письмо Рихарда, которое тот оставил на случай своей гибели. Мы поссорились и наговорили друг другу совершеннейших гадостей. Ханке тогда сказал, что я потеряю сына, когда тот обо всем узнает. Это было последним, что я слышала от него. Его сердце остановилось, и он так никогда и не узнал, что ты едва не отправила Рихарда на смерть. Но знаешь, теперь я даже рада, что не сказала ему этого, как бы ни хотелось. И что он так и не видел того, что случилось потом по твоей вине. О, ты даже себе не представляешь, с каким удовольствием я бы сдала сейчас тебя гестапо, если бы это снова не ударило бы по Рихарду! Я жалела тебя прежде, но теперь я ненавижу тебя еще больше прежнего, зная, что ты не только выжила, но и вон какой фройлян ходишь на свободе в ожидании прихода своих красных! Убирайся вон из Розенбурга! Прочь отсюда!

— Ударило по Рихарду? — похолодела Лена. Нет, этого не может быть. Она только пару месяцев назад видела его лицо на обложке журнала вермахта, прославляющего его как героя. Но с другой стороны, сейчас даже за часы происходило столь многое, что жизнь менялась безвозвратно. Что уж говорить о месяцах?

Но баронесса не желала больше говорить с ней. Видимо, ей показалось, что она и так довольно рассказала Лене. Потому что она бросила сигарету в снег и схватилась за колеса коляски, намереваясь уехать прочь. И Лена решительно шагнула наперерез ей, чтобы задержать, удивляясь тому безразличию, с которым мешала сейчас этой немощной и слабой из-за болезни женщине. Баронесса резко откинула голову, понимая свое бессилие уйти от этого ненавистного ей разговора, и заговорила усталым, но по-прежнему злым голосом:

— О, как я же ненавижу тебя! В тебе нет ни капли жалости или порядочности, иначе бы ты не была здесь. У тебя нет ни сердца, ни совести… Убирайся отсюда, пока я не передумала и не сообщила куда следует о тебе!

— Расскажите мне о Рихарде, — твердо потребовала Лена, пропустив мимо ушей эти реплики, полные яда. Странно, но в эти минуты она совсем не боялась баронессу, почувствовала власть над ней во всех смыслах этого слова. Девушка тоже вцепилась в ручки коляски, блокируя ее ход, и даже не обратила внимание на соскользнувшую с руки сумочку, которая упала в снег и раскрылась, роняя свое содержимое. — Он жив?

— Какое тебе дело до этого? — била ледяным тоном в ответ баронесса, уже справившись с эмоциями. — Или он снова понадобился тебе в твоих опасных играх с рейхом? Хватит! Оставь его в покое, русская дрянь! Неужели тебе мало того, что ты чуть не убила его, что разрушила напрочь его жизнь?!

— Не думаю, — отбила эти слова Лена, загоняя в самый дальний угол души сомнение, посеянное вдруг баронессой. — Я видела вас обоих на фотографиях в газете на гитлеровском приеме. И видела его на обложке журнала. Он по-прежнему «Сокол Гитлера» и любимец вашего рейха.

— Ты видела лишь то, что тебе показали! Красивый фасад и только. Он пока нужен рейху. И жив ровно до тех пор, когда не закончится это самое «пока». Потому что когда-то имел неосторожность впустить тебя в свою жизнь!

Лена не хотела верить этому. Все еще цеплялась за то, что видела на фотографиях. За то, что хотела верить сама — что Рихард жив и в полной безопасности, что ему ничего не угрожает, как намекает баронесса сейчас. Но Лена видела по глазам своей собеседницы, что та не лгала ни в одном слове, когда продолжила все так же холодно и зло:

— Неужели ты думала, что твои игры, в которых ты сделала Рихарда источником информации, обойдутся без последствий для него? Уверена, что нет. Для тебя существует только лишь твой Сталин. Что тебе до жизни Рихарда, правда? Какой-то немец и только. Он стал для тебя отработанным материалом, так вы называете это? Ты без жалости сломала его и выбросила за ненадобностью.

Слова ударили в незащищенное место, отозвавшись болью внутри. Пальцы дрогнули на ручках коляски. Как и ресницы Лены. И эти мимолетные знаки не ускользнули от цепкого взгляда баронессы, которая как клинком пронзала сейчас склонившуюся к ней чуть ли не лицом к лицу девушку.

— Ты приехала не только к своей русской подруге, — чуть удивленно произнесла баронесса. Ее широкие из-за морфия зрачки стали еще больше при понимании чего-то, что она разглядела в Лене. — Ты приехала сюда к нему… И это не муки совести привели тебя сюда. Если ты действительно не знала, через какой ад провела Рихарда, до сих пор оставив на одном из его кругов.

Лена хотела отстраниться от нее сейчас, но баронесса вдруг обхватила своими тонкими пальцами ее запястья, чуть царапнув нежную кожу одним из перстней, и не позволила ей этого сделать. Стала бить жестко, попадая сразу же каждым словом в слабину. Вскрывая едва затянувшиеся шрамы.

— Тогда послушай! Рихард выжил лишь чудом, после того как его сбили британцы по твоей вине. Он несколько дней провел в открытом море с тяжелыми ранениями. Его кожа сгорела как от огня под солнцем Средиземноморья. Он рисковал быть парализованным, мой мальчик, но сумел оправиться от ран и вернуться в строй. А потом в Дрездене обнаружили группу шпионов, среди бумаг которой при обыске нашли карту из Розенбурга с пометками Рихарда. Его арестовали и поместили в форт Цинна, страшную военную тюрьму, где на протяжении двух месяцев избивали и унижали, вынуждая дать признание в измене. Мне предложили отречься от него как от врага рейха. Но материнская преданность совсем иное, чем преданность любимой женщины, согласна, русская? Я отдала почти все, что у нас осталось в активах, я буквально вымаливала его жизнь у высокопоставленных знакомых. Я просила о помощи всех, кого могла, и даже тех, кого раньше ненавидела. Суд признал его частично виновным, но приговорил к смерти. Он мог быть казнен, русская. Его расстреляли бы во дворе форта Цинна из-за тебя, а ты бы никогда не вспомнила о нем. Потому что тогда не было бы никакого приема и никакой журнальной обложки. Тебе больно, русская? Я вижу по твоим глазам, что тебе больно. И знаешь, я даже рада, что снова вижу тебя сейчас. Потому что мне приносит наслаждение, что я вижу твою боль! Я понимаю, что мне этого не хватало! И я как рада увидеть…

Лена вырвала из хватки слабых пальцев свои запястья, прерывая этот злобный монолог. Отошла несколько шагов, опуская взгляд к Артигу, который вдруг снова закрутился вокруг ее ног, словно приглашая к игре. Ей не хотелось показывать свои чувства баронессе, во все глаза жадно наблюдающей за ней сейчас и подмечающей каждый вздох и каждое дрожание ресниц или пальцев. Упиваясь, словно вурдалак ее болью. Чтобы скрыть эту дрожь, Лена запустила руку в шерсть Артига, невольно радуясь его поддержке сейчас.

— Рихард жив? — осмелилась задать вопрос сдавленным из-за невыплаканных слез голосом.

— Пока жив. На Рождество он навестил меня здесь, в Розенбурге, на пару часов, — ответила еле слышно мать Рихарда, словно речь лишила ее последних сил. — Наверное, это Ханке защищает моего мальчика на небесах, раз Ритц сумел дожить до этого дня каким-то чудом. Никогда не думала, что буду торопить Советы и союзников взять Германию… Проклятье!

Они обе молчали, слушая тишину зимнего парка. Даже Артиг вдруг притих и замер на месте, тревожно вглядываясь то в хозяйку замка, то в Лену, словно чувствуя напряжение между ними.

— Ты любишь его? — спросила вдруг баронесса глухо, кутаясь зябко в одеяло. — Так, как писала в своих письмах к нему? Я прочитала вашу переписку когда-то. Каждое письмо. Каждое слово. Если ты действительно любишь его, дай ему шанс покинуть этот ад и наконец-то быть счастливым. Вы как день и ночь, русская, а они никогда не будут вместе. Они могут лишь мельком встретиться на рассвете или закате, но это всего лишь мгновения. Красивые, но безнадежно короткие.

— Война скоро закончится. Осталось всего несколько месяцев, и рейх падет, — заявила Лена смело, вздернув подбородок выше.

— И что тогда? — спросила баронесса устало. — Ты не сможешь жить в Германии, а Рихарду никак нельзя к русским. Потому что после войны всех немцев ждет Сибирь или мучительная смерть, что, по сути, одно и то же. Советы, как бешеные псы, жаждут немецкой крови по праву победителя. Ты этого хочешь для него? Полагаю, что нет. Разве не желаешь ты ему счастливой мирной жизни? Ты никогда не сможешь дать ему этого! Я точно знаю, что это невозможно!

— Никто не может предсказывать будущее. И вы в том числе.

— Узнаю твое азиатское упрямство, — медленно произнесла немка, прикрывая глаза устало. — Оно никогда не доводило тебя до добра. Что ж, если ты желаешь, я, пожалуй, попробую предсказать. Расскажу, что ждет Рихарда, если ему повезет встретить конец войны живым. Но уверенным, что ты мертва.

Лена не ожидала услышать в этом предсказании имя Адель, сорвавшееся так легко с губ баронессы, словно та всегда симпатизировала ей в качестве будущей невестки.

Семья Адели имеет связи в американском правительстве, а также среди титулованных британцев. А это значит, что Рихарда не станут преследовать за военное прошлое, по крайней мере, отец Адели сделает для этого все. А еще он уже год как заботится о капитале и имуществе семьи фон Ренбек, которые баронесса переправила предусмотрительно в Швейцарию. Именно там Рихард получит свободу и прежний уровень жизни, который положен ему по праву рождения и статусу. Адель — девушка его круга, его воспитания, общих интересов — наилучшая спутница в том. Она станет замечательной женой и матерью его детей. И рано или поздно семейное тепло успокоит его израненную душу и исцелит его раны. И именно поэтому Адель сейчас — спасение для Рихарда. Во всех смыслах этого слова.

— Рихард тоже хочет этого?

Каждое слово далось с огромным трудом. Перед глазами так и стояли многочисленные карточки со страниц альбомов, как фотографическое подтверждение слов баронессы о том, что Адель подходит Рихарду так, как никогда бы не смогла подойти советская девушка. Но даже если бы было иначе, разве просто было перечеркнуть предательство, которое совершила Лена и которое привело к таким страшным последствиям? Как снова завоевать потерянное доверие и вернуть без сожаления растраченные чувства?

— К моему сожалению, нет, несмотря ни на что, — коротко ответила мать Рихарда. И по ее тону, и по выражению лица Лена разгадала, что та говорит правду сейчас. И сердце снова забилось надеждой невольно. Особенно после продолжения, которое последовало. — И это огромное его горе. Потому что любовь должна приносить совсем иное. Любовь должна приносить счастье, а не острое разочарование, муки или даже гибель.

— Мне жаль, что так произошло, — проговорила Лена вдруг открыто и честно, отбросив в сторону свою неприязнь к этой женщине. Пытаясь забыть о том, что та сделала когда-то, и увидеть в ней не нацистку, а только мать мужчины, которого она любит. Настолько, что готова поставить на кон многое — свою свободу, гордость, свое будущее. — Если бы я могла вернуть время вспять, я бы никогда не забрала карту Западного фронта из библиотеки. Я не передавала ее. Все произошло без моего ведома. Потеря Рихарда — была одной из самых страшных для меня. Жизнь без него бессмысленна, даже сейчас, когда война идет к концу. Я вас прошу — дайте мне номер почты Рихарда…

— Есть малое зло, русская, и большое зло. Так же как и счастье, — ответила на это баронесса, открывая глаза. На мгновение Лене этот взгляд напомнил Рихарда во время их последней встречи в парке Розенбурга, и сердце снова сжалось от отчаяния и тоски. Ей ни за что не переубедить баронессу. Она прочитала это в ее взгляде. Но все же согласилась помочь ей и взялась за ручки коляски, когда та попросила отвезти в дом. Все еще надеясь на что, немка уступит ей, раз попросила бумагу и грифель, которых у Лены не было с собой в сумочке.

— Тебе нечего бояться сейчас. Я клянусь тебе самым дорогим, что у меня есть — жизнью Рихарда, что в замке тебе ничего не угрожает. Наоборот — в моих интересах держать тебя подальше от гестапо и молиться, чтобы они не нашли тебя, раз уж ты жива и здорова.

Замок почти не изменился за то время, что Лена не была здесь. Только стал суровее и мрачнее из-за полумрака, царившего в комнатах под прикрытыми ставнями окнами. И ощущение заброшенности, которое Лена ощутила при взгляде на внешний вид замка, только усилилось внутри его стен. Кресла и диваны были накрыты чехлами, а на лакированных поверхностях буфетов и столиков Лена с удивлением заметила пыль. В прежние времена за такой беспорядок Биргит, помешанная на идеальной чистоте, не отказала бы себе в удовольствии отвесить несколько пощечин русским служанкам за малейший намек на беспорядок. Поэтому в замке обычно не было ни пылинки.

— Биргит оставила свою должность после смерти Ханке, — словно прочитав ее мысли, произнесла еле слышно баронесса, пока Лена везла коляску в единственную комнату в длинной анфиладе, где горел огонь в камине. Видимо, в ней и жила сейчас баронесса, переехав вниз из своих апартаментов на втором этаже. Немытые пары со потеками кофе на белоснежном фарфоре громоздились стопками на столике. На диване смятая неприбранная постель. Радиоприемник, перенесенный из другой комнаты, чтобы хозяйка замка могла слушать музыку или сводки с фронтов. И горка лекарств на этажерке у окна, в том числе морфин, который Лена тут же отметила невольно взглядом. И сердце сжалось помимо воли при воспоминании, как мама когда-то принимала его от болей. Значит, баронессе уже ничего не помогает, кроме него. Значит, болезнь берет свое и яростно вгрызается в ее тело раковой опухолью.

— Смерть моего брата стала последней каплей для нее. Она ведь всегда любила его, с самых юных лет. Потому и пошла служить в нашу семью, чтобы быть ближе к нему. Я всегда это знала, а Ханке даже не догадывался об этом. Мужчины! О, если бы ты знала, как она проклинала тебя тогда! Даже говорила, что если бы знала, где ты находишься, то с удовольствием убила тебя своими руками, невзирая на предупреждения оберштурмбанфюрера и последствия, которые он обрушил бы за это. Биргит сейчас надзирает узниц в женском лагере. И Господи помоги тем русским, если они там! Не завидую я их участи. Когда Биргит вызвали как свидетеля на суд, я думала, что ее месть за Руди заденет и Рихарда, настолько она горела яростью мщения…

Но Лена почти не слышала ее. Ее глаза нашли знакомые фотокарточки в серебряных рамках. В том числе ту самую, на которой когда-то она оставила кровавый отпечаток в свой первый день под крышей Розенбурга. И все, что волновало ее сейчас больше всего, был только Рихард.

Ни Биргит, чья новая должность лагерной надзирательницы ничуть не удивила Лену при всей жестокости, скрывающейся под внешностью немки. Ни Петер, ушедший воевать против Советов в национальной добровольческой дивизии СС, сформированной нацистами осенью 1943 года[160]. В начале прошлого года он наконец-то добился разрешения на зачисление в войска вермахта, чтобы «бить русских». Ни Таня, последовавшая за латышом по воле сердца и подписавшаяся на службу в медбатальоне дивизии СС. Значит, это Таня предавала русских девушек, исправно докладывая Петеру обо всем, что обсуждали ее соотечественницы, с грустью отметила про себя Лена.

— Таня забрала твои письма из тайника, а потом передала Биргит. Я узнала о них только спустя несколько недель после твоего ареста. Слава Богу, что Биргит отдала мне их. Даже представить страшно, что было бы, останься они в чужих руках, — говорила медленно баронесса. Но Лена даже не повернулась к ней во время этого экскурса в прошлое. Все ее внимание занимали фотографии Рихарда на каминной полке. Баронесса создала здесь настоящий алтарь, собрав карточки по всему дому. Все они были разные — от младенческих до взрослых. И до той самой, которая настолько врезалась в память Лены.

— Ты что-нибудь слышала о недавней операции люфтваффе? — вдруг спросила баронесса совсем другим тоном — взволнованным и каким-то робким. — Мареке, моя сиделка, ленится не только прибирать в доме, но и ходить в город за газетами. Наверное, есть уже списки…

— Имени Рихарда в них нет, — ответила Лена на невысказанный вопрос, который на мгновение объединил их вдруг с баронессой. Словно на какое-то мгновение между ними двумя протянулась невидимая нить. — Я просмотрела все. Каждое слово.

— Я боюсь, что они даже не сообщат, если Ритц погибнет, — глухо произнесла в установившейся тишине немка. Лене не нужно было поворачиваться, чтобы увидеть повлажневшие глаза баронессы — слезы были ясно слышны в ее голосе. — И я никогда не узнаю об этом. Пока не догадаюсь сама со временем, когда перестанут приходить посылки с морфином и короткими записками от него. Потому что он мне не пишет так часто, как прежде. Ты сломала нашу жизнь, и это невозможно уже исправить. Даже если я верну тебя ему сейчас. Иногда мы принимаем сложные решения ради блага любимых и дорогих людей, хотя понимаем, что в итоге последствия от них уничтожат нас самих. Раздавят как огромный камень. И я больше не хочу делать это. Теперь твоя очередь, русская.

Заинтригованная ее словами Лена обернулась к баронессе и увидела, как та достает из шкатулки на столике рядом с ее креслом пачку конвертов. Самый верхний из них она подписала и протянула девушке, растерявшейся от этой неожиданной капитуляции. На конверте отчетливо был виден адрес фронтовой почты Рихарда, написанный знакомым Лене почерком.

— Что же ты заробела? — едко произнесла баронесса. — Бери же то, зачем приехала сюда. Это последнее письмо, что я получила от него.

И все же Лена ожидала подвох до последней секунды, не веря ни на толику этой женщине, внутри которой все еще угадывался знакомый стержень. Поэтому ничуть не удивилась, когда та вдруг схватила другой рукой ее запястье, когда Лена потянула конверт из ее пальцев.

— Теперь твоя очередь принимать решение, — проговорила баронесса хлестко и холодно. Теперь она не походила на подавленную потерями и горем женщину, с трудом собирающуюся с мыслями из-за дурмана морфина, что сидела в коляске перед Леной за секунду до этого. Сейчас перед ней была баронесса фон Ренбек, наследница знатного прусского рода, привыкшая держать мир в своем кулаке. — Ради Рихарда и его будущего. Вспомни то, что я сказала тебе прежде, и сравни с тем, что скажу сейчас.

— Не уверена, что это будет что-то новое для меня, — ответила ей в тон Лена и дернула руку из ее пальцев, зная, что едва ли слабой от болезни немке удержать ее сейчас. Так и вышло. Ладонь с чуть скрюченными пальцами в дорогих перстнях упала на колени баронессы обессиленно, а сама немка выдохнула раздраженно и зло через зубы, недовольная своей слабостью.

— Если ты будешь писать ему, помни о том, что его корреспонденция находится под тщательным контролем. Любой намек, который надзор сочтет подозрительным, повлечет за собой немедленный допрос Рихарда органами гефепо, а дальше — один Бог знает, что будет в голове у дознавателей и какое будет у них настроение. Покушение на Гитлера прошлым летом едва снова не привело Рихарда под расстрел из-за его судимости. Не позволь случится подобному снова! Его жизнь теперь только в твоих руках, русская. Снова. Помни об этом.

Лена провела кончиком пальца по строкам с номером почты на конверте и быстро убрала тот в сумочку. Она почти не слушала баронессу, окруженная в эти секунды плотным облаком счастья, которое так давно не ощущала. Ей хотелось одновременно и петь, и танцевать, и сделать что-то такое из ряда вон — например, пожать руку баронессе в знак благодарности, позабыв об прошлом, стоящем между ними. Но это прошлое никуда не делось. Не растворилось, не растаяло и даже пробилось по капле ядом через эту завесу, когда баронесса заговорила снова:

— Он так и не простил мне, что я подписала те проклятые бумаги на аборт, которые принесла Биргит. Несмотря на все то, что сделала для него потом. И никогда не простит, если ты будешь с ним рядом. Ты будешь вечным напоминанием для него об этом. И даже после моей смерти это будет черным пятном в его памяти обо мне.

— Это не так, — возразила Лена, желая защитить Рихарда сейчас. Неужели его собственная мать не понимала, что он не сможет так долго держать зло в душе? Особенно на родного человека. Или она сама плохо знала его, получив для того слишком мало времени? Нет, Рихард определенно не такой!

— Не говори, пока еще не знаешь многого! — отрезала баронесса холодно и зло, почти шепотом, почти лишившись сил, и Лена замерла, пораженная этими эмоциями, которые плескались в ее ледяных голубых глазах.

Она действительно ничего не знала, как выяснилось позднее. «Я предсказала будущее Рихарда без тебя», сказала баронесса. «Теперь позволь я расскажу, что будет, если ты напишешь ему и если он найдет тебя. А он найдет, узнав о том, что ты жива, я знаю это. Только смерть остановит его. Смерть или ты, русская… Теперь твое время принимать решение!»

— Это неправда, — только и нашлось сил произнести хрипло пересохшими губами в финале предсказания, которое озвучила баронесса. — Вы лжете! Просто лжете, чтобы я сделала так, как хотите вы!

— Я клянусь тебе, что все так, как сказала. Слово в слово передала. Клянусь жизнью Рихарда! — устало произнесла баронесса, закрывая глаза и откидываясь на спинку кресла. — У меня нет сил уже. У меня не осталось времени. Я умираю, как ты должно быть поняла. И хочу уйти без дополнительного груза грехов. Их и так довольно много. Да, я могла бы сделать все иначе. Побороться с тобой. Обхитрить. Но я устала, и я сдаюсь. Решение за тобой, русская. А теперь уходи, пока не пришла Мареке делать очередной укол. Я не хочу, чтобы ты это видела! Уходи! Убирайся, прежде чем я пожалею о том, что отдала тебе конверт!

Удивительно, сколько злобы и ненависти осталось в этом слабом от болезни теле. Эти злые чувства темной тучей наполнили комнату, охватили тугим объятием Лену, пуская ее голову кругом и выдавливая из груди воздух. Она не помнила даже, как ушла из этой комнаты, с трудом продираясь через эту темную тягучую пелену ненависти. Смутно осознавала, что столкнулась уже на выходе в холл с сиделкой, незнакомой ей молодой женщиной, которую прежде видела в парке, но не остановилась, когда толкнула ее плечом — пошла дальше, стуча каблуками по мраморному полу холла, потом по ступеням лестницы и гравию к дальней аллее, чтобы поскорее уйти прочь из этого проклятого замка. Яд, впрыснутый словами баронессы, с каждым биением сердца распространялся по телу, грозя парализовать ее тело, как уже сдавил мышцы горла спазмом, отчего дыхание вырывалось так трудно с хрипом.

Лена даже не помнила, как добралась до станции, и как дождалась задержавшегося поезда на Дрезден. И только проверка проездных документов немного привела в чувство, когда Лена обнаружила, что потеряла билет, обронив сумочку в парке Розенбурга. Но ей не пришлось ничего говорить — старик-кондуктор посмотрел молча на ее серое лицо, прикрытое черной вуалеткой, на дрожащие губы и руки, которые безнадежно искали в сумочке билет, и пошел дальше по вагону, прихрамывая. Наверное, было в лице Лены и в самом ее облике что-то такое, отчего прохожие, встреченные ею по пути на Егерштрассе, спешили отвести глаза в сторону. Словно боясь подцепить как заразу это горе потери, читающееся в облике. Не сейчас, когда так война дышала уже каждому в затылок ледяным дыханием смерти. Что-то, что так напугало Кристль, так быстро открывшую входную дверь, словно она сидела весь день в узкой прихожей в ожидании возвращения Лены. Она затащила застывшую на пороге девушку за руку в дом и обняла крепко-крепко, угадывая каким-то шестым чувством, что сейчас не нужно задавать никаких вопросов, а лишь разделить невыносимой тяжести горе, которое Лена принесла из Розенбурга на своих хрупких плечах.

Только спустя некоторое время, когда они втроем лежали в постели на огромной кровати в спальне четы Гизбрехтов (спать всем вместе было гораздо теплее, чем по одиночке в отдельной постели), Кристль осмелилась спросить шепотом:

— Это русская, да? Она не смогла… не дожила?..

— Нет, она жива, — прошептала в ответ Лена, чтобы не разбудить спящую между ними Лотту, по привычке запустившую палец в рот во время сна. Она не смогла даже смотреть на девочку сейчас. Лежала к ней спиной, чтобы не чувствовать сладкий запах ребенка, идущий от кожи и волос Лотты. Усиливавший стократно яд в крови Лены.

— О, — произнесла Кристль и утешающим жестом коснулась ладонью плеча Лены. — Та операция люфтваффе, о которой мы слышали… Поэтому ты привезла его фотокарточку?

К своему удивлению и стыду, Лена только в доме на Егерштрассе обнаружила, что забрала из Розенбурга карточку Рихарда в серебряной рамке. Ту самую, которую так отчетливо помнила, и которую когда-то напечатали на открытке. Она даже не помнила момент, когда взяла ее с камина и унесла из замка. Но минутное сожаление, что она стала воровкой, быстро улетучилось, сменяясь таким же мимолетным чувством горького удовлетворения.

— Нет, это не Рихард.

Наверное, нужно было рассказать Кристль обо всем. И стало бы легче. Быть может, этот яд не достиг бы сердца, парализуя его работу. Но это означало повернуться к ней, чтобы не повышать голос и ненароком тем не разбудить Лотту. А еще — вдохнуть детский запах, увидеть невинность личика, ощутить желание коснуться этой мягкой кожи и шелка локонов. Но смотреть на лицо Рихарда на фотокарточке у кровати было тоже больно. Поэтому Лена просто закрыла глаза и попыталась заснуть. К ее удивлению, это удалось быстро и легко.

Она снова вернулась в Розенбург, на знакомое место у озера, где когда-то Рихард кружил ее, стоя в воде. Только на этот раз было не лето с изумрудной зеленью листвы, отражающейся в водной глади. Стояла зима, сковавшая озеро толстым днем и некрасиво оголившая деревья парка, словно создав вокруг Лены черно-белый мир, каким он бывает на лентах кинокартин. Единственным цветным пятном был Рихард в синем свитере, так красиво подчеркивающем цвет его глаз, и ветки остролиста в его руках. Он был таким родным, таким невыносимо любимым, что у нее перехватило все внутри от глубины этого чувства и тоски по нему.

— Остролист дарят на удачу, — произнес Рихард, глядя ей в глаза с нежностью, по которой она так скучала и которую уже почти забыла. — Говорят, он отгоняет все плохое.

— Я знаю, — ответила она, по-прежнему почему-то не решаясь преодолеть расстояние между ними. Всего какой-то шаг. — Ты когда-то уже говорил мне это.

— Я ни за что и никогда не откажусь от тебя, моя лесная фея, — проговорил Рихард фразу, которая показалась ей невероятно знакомой отчего-то. — Пока ты сама не решишь иначе…

С этими словами он протянул ей неказистый букет из остролиста, который она приняла аккуратно, стараясь не пораниться о короткие шипы. И в этот самый момент за ее спиной вдруг раздался оглушительный звук, от которого все так и задрожало внутри от страха и ощущения непоправимого.

— Это всего лишь трескается лед, — улыбнулся ей успокаивающе Рихард. — Всего лишь лед… ничего страшного…

Она знала, что он не хочет, чтобы она оборачивалась. Она должна была смотреть только на него. И сделать тот последний шаг, который разделял их. Но этот страшный треск, оглушительно громкий и пугающий, повторился снова, и она обернулась на озеро, чтобы убедиться, что им ничего не угрожает.

Это были взрывы. Невидимый и неслышный бомбардировщик бросал с неба бомбы, и они разрывали лед, вздымая фонтаны воды. И она испугалась этих взрывов, зная, что они несут с собой смерть. Обернулась к Рихарду, с бешено бьющимся сердцем в груди, готовая схватить его за руку и бежать вглубь парка, подальше от взрывов. Спасая его от смерти. Но его уже не было. Он исчез, не оставив после себя даже следа на снегу. А красные ягоды остролиста превратились в капли крови, стекали по ветвям и падали кровавыми слезами на белоснежный снег. И эта кровь все текла и текла, заливая после тонкими струйками ее руки, белизну ночной рубашки, в которой она была одета, голые ступни ног. И тогда она закричала…

— Это сон, Лене! Это всего лишь сон! — дернули за плечо Лену, вырывая из этого красно-белого кошмара обратно в реальность — в спальню на втором этаже домика на окраине Фрайталя, где плакала от страха разбуженная криком Лотта.

В этот раз обнять ребенка было гораздо проще. Обвить руками, натянув одеяло повыше, чтобы спрятать от холода января, проникавшего в почти неотапливаемый дом. Приблизить лицо к маленькому личику, чтобы дыхание девочки сравнялось с ее ровным дыханием — Лена давно заметила, что Лотта, подстраиваясь под него, засыпала гораздо быстрее. И вдыхать до головокружения запах волос девочки, словно в этот раз пытаясь надышаться им, пока есть возможность.

— Я получила адрес почты Рихарда. Но написать ему не смогу — за ним следят. Я рискую подставить всех нас, включая Мардерблатов, если сделаю это. И могу навредить Рихарду, — так Лена начала шепотом рассказ о том, что узнала во время своей поездки в Розенбург. Она видела, что Кристль ждет терпеливо, чтобы разделить то горе, которое она принесла сегодня в их дом. Но только сейчас, когда Лотта снова провалилась в сон, смогла рассказать обо всем.

О том, что Рихард был арестован по ее вине, что прошел тюремное заключение, о котором ей было страшно даже подумать, зная жесткость нацистских палачей. Что был осужден и остался на свободе, нося на себе печать смертника. Его приговорили к смерти, но эта смерть должна быть только на пользу рейху и тогда, когда рейх прикажет. Теперь она понимала, что почему его глаза были такими пустыми на цветной фотографии обложки журнала вермахта.

— Баронесса могла солгать тебе, чтобы держать подальше от сына, — прошептала Кристль, когда выслушала Лену. Но девушка возразила, что немка поклялась жизнью Рихарда, а уж этим точно она рисковать не стала, как любая мать. И Кристль признала нехотя ее правоту. Но все же сдаваться не желала, приведя еще один довод, который Лена тоже когда-то обдумывала:

— Война скоро закончится. Рейх падет.

Шепот, который даже в тишине спальни, звучал пугающе. Из-за последствий, которые могли быть, услышь кто-то лишний эти слова.

— Дело не только в этом, — произнесла тихо в ответ Лена, чувствуя, как снова все внутри сжимается в тиски от боли. — Я никогда не смогу дать ему будущего. Он не сможет жить в Советах, я не смогу жить здесь… не смогу! Не смогу спасти… И детей… не смогу! Никогда!

Ты отняла у Биргит ее последнего ребенка, а она в отместку отняла у тебя твоих детей, подписав документы на операцию. В тебе никогда не зародится жизнь. Ты пустое сухое дерево, хоть и цветущее с виду, русская. Ты пуста, потому что тебе не просто сделали аборт. Стерилизация. Ты знаешь, что значит это слово?