На осколках разбитых надежд

Глава 46

В конце января 1944 года билеты на поезд снова подскочили в цене, а жалование Лены осталось на том же уровне. Кроме того, из-за частых бомбардировок крупных городов центра Германии и самой столицы многие из немцев устремились на запад в поисках безопасного места, где можно было не бояться налетов и голода. Слухи о возможном урезании продовольствия по карточкам оказались правдивы. Поезда из «житницы рейха» — захваченных территорий Советского Союза, который активно грабили на протяжении нескольких лет, больше не прибывали на вокзалы Германии. Это не могло не радовать Лену, потому что это было первым знаком правдивости сообщений «Свободной Германии». Правда, в последнее время радиопередачи мало говорили о сводках с фронта, только зачитывались списки немецких пленных, которые Кристль внимательно слушала.

— Ничего страшного, — не пала духом Кристль, когда Лена сообщила о новом размере гражданского довольствия. — Придет весна, посадим во дворе картофель, капусту и кабачки. Главное — до конца весны дотянуть. А там будет легче — будет молодая крапива и какие другие травки. Мы уже переживали такие голодные времена, верно, Людо? Нам не впервой затягивать пояса потуже.

Но мрачный, как обычно в последнее время, Людвиг не поддержал ее оптимизма. Деньги таяли с невероятной скоростью, чтобы обеспечить пропитание пятерых человек. А дела в аптеке держались еле-еле на плаву только благодаря краскам для волос, которые пожилой немец умудрялся находить в страшном дефиците войны, микстурам от кашля, кофеину и снотворному. Хорошо, что людям по-прежнему нужны были лекарства, а женщинам — средства для поддержания красоты, несмотря на дефицит продовольствия и угля, практически исчезнувшего в середине зимы из свободной продажи.

Работы у Лены при этом только прибавилось — люди активно продавали свое имущество, чтобы пойти на «черный рынок» и найти хотя бы что-то, чтобы прокормиться самим и прокормить свои семьи. И обогреться хоть как-то в «фюрерову» погодку, как украдкой между собой немцы называли установившуюся удивительно холодную зиму, пробирающую до самых костей. Лена то и дело видела по пути на работу или на Каролиенштрассе, где навещала Мардерблатов, как во дворах кто-то рубит на доски ненужную мебель для растопки.

Сплетничали даже, что стали разбирать ночами, несмотря на ограничение передвижений в темное время суток, деревянные заборы. Полицейские расклеили листовки с угрозами, что эти действия будут приравниваться к мародерству, а те, кто попадется за этим будет расстрелян на месте. Но Лене казалось все это глупыми слухами, ведь Дрезден по-прежнему жил своей привычной жизнью. Ходили трамваи по улицам, сновали на велосипедах туда и сюда занятые дрезденцы и жители окраин, в театрах ставили постановки, а афиши кинотеатров зазывали на комедии и мелодрамы. Единственное, что напоминало о войне — это заклеенные крест-накрест стекла (и то — не везде), яркие полотнища флагов на стенах зданий, офицеры и солдаты, следовавшие к месту службы и делающие пересадку в Дрездене, и заголовки газет, кричащие об очередной «кровавой бомбардировке» британцев или победе рейха, в которую люди уже верили с огромным трудом. Правда, о количестве жертв или масштабе разрушений газеты неизменно молчали.

— Строго запрещено печатать такое. Считается, что это уронит дух нации, — сообщила за одним из скудных обедов в столовой редакции Ильзе, знающая все последние новости.

В начале января она по достижении совершеннолетия вступила в партию, что отчасти позволило ей занять должность секретаря заместителя главного редактора. Но уйдя из кабинета машинисток и заняв это важное место в приемной, она не забыла о своей приятельнице, и они с Леной по-прежнему общались. Правда, они уже давно не выходили на перерыв в кафе или бистро на дрезденских улочках неподалеку от редакции. Сейчас быстрее было пообедать в столовой редакции, где за талоны от профсоюза наливали тарелку жидкого супа и чашку еле теплого чая или эрзац-кофе, чем искать ресторан, где по карточкам можно было пообедать.

Именно Ильзе сумела раздобыть для Лены билеты на постановку Гзовской «Принцессу Турандот», афишу которой девушка увидела однажды на пути на работу. Даже чуть не попала под проезжающий мимо автобус, когда прочитала знакомое имя на тумбе и завиляла от волнения рулем. Пришлось остановиться и перечитать, что она не ошиблась. Все было действительно так, и это привело Лену в такое волнение, что она то и дело делала опечатки в тексте, отчего тот приходилось начинать заново. И за обедом она была рассеянна как никогда, слушая Ильзе вполуха, что той явно не понравилось.

— Что происходит? — не могла не спросить та по окончании обеда, когда торопились по лестнице каждая на свой этаж — Ильзе на второй, где располагалось руководство, а Лена на третий, где сидели машинистки. — Ты что кого-то встретила?

Лена возмущенно вспыхнула отчего-то при этом предположении. Ей показалось это совершенно кощунственным — испытывать что-то к мужчине, когда после смерти Рихарда прошло так мало времени. Но Ильзе не отставала, перегородила ей путь на лестнице, вынуждая краснеть из-за любопытных взглядов, снующих вверх и вниз сотрудников редакции и ее посетителей. Пришлось признаться.

— Балет! — фыркнула Ильзе одновременно недоверчиво и насмешливо. — Ты так взволнована, потому что увидела афишу балета?! Эти непонятные танцульки?

Лена оскорбилась до глубины души. Отшатнулась от Ильзе и все-таки сумела резко обогнуть ее, уходя от ее руки. Убежала к себе в кабинет, где с яростью стучала по клавишам машинки, набирая текст. Она была настроена решительно — как только закончится рабочий день, она поедет на Театральную площадь и узнает, сколько стоит билет на постановку. У нее даже кровь бурлила в венах от предвкушения этого.

Единственное, к чему она не была готова, так это к тому, что столкнется с неудачей. Несмотря на то, что шла война, билеты на спектакль оказалось сложно купить. Лене пришлось около часа простоять в очереди, опасаясь, что заветное окошко вот-вот закроется, и она останется ни с чем. Но даже подумать не могла, что дешевых билетов на бельэтаж, которые только и были доступны сейчас ей при скудном жаловании, не будет, когда она наконец приблизится к кассе. Оставались места в партере, за которые Лене нужно было отдать все, что осталось у нее сбережениями, и то с трудом бы хватило на дальние ряды. Немыслимая сумма, потратить которую ей показалось излишеством при той цели, которую она наметила себе — приехать в Розенбург, к Кате, за которую в последнее время стала переживать особенно. Наверное, из-за встреч с девушками-остработницами со знакомыми нашивками на груди, которые происходили все чаще и чаще не только в Дрездене, но и в небольшом Фрайтале.

В тот вечер Лена дольше и ожесточеннее работала, прогоняя раз за разом первую вариацию Эсмеральды, чтобы за усталостью и болью в натруженных мышцах забыть о своей неудаче. И не поддаться соблазну забрать из тайника последние марки и купить билет в партер, чтобы снова ощутить неповторимую атмосферу сцены. Пусть только зрителем. Хотя бы так!

В день премьеры Лена не думала ни о чем другом, кроме сцены и танца. Весь день она думала об этой постановке, гадая, что именно придумала Гзовская. И совсем не ожидала, что Ильзе, которую Лена не видела последнюю неделю, поднимется в кабинет машинисток, улучив минуту, и положит деланно небрежно на край ее стола билеты.

— Ты даже не представляешь, чего мне это стоило! — произнесла немка. — После того, как по слухам Гзовская попала под наблюдение гестапо в прошлом году, ее постановки, наоборот, вызывают небывалый ажиотаж у публики. Странный интерес! Эти контрамарки мне достались таким трудом, что я даже сто раз пожалела, что тогда обидела тебя невольно. Ты простишь меня, Лене? Иногда я веду себя совершенно ужасно… Хотя я до сих пор не понимаю, отчего ты так разъярилась.

Лена могла бы ей рассказать о своем прошлом, связанном со сценой. Придумать, что танцевала в балете, разумеется, в рамках своей придуманной биографии. Но она помнила о том, что такая, казалось бы, маленькая деталь когда-то помогла Ротбауэру найти ее, и промолчала. Только сказала, что очень любит балет, и Ильзе удовлетворилась этим ответом.

У Лены даже руки тряслись от волнения, когда они приехали на Театральную площадь вечером. Ей до последнего не верилось, что она переступит порог здания, которое так старательно прежде избегала. Закружилась голова от восторга, когда переступила порог Дрезденской оперы и, пробираясь в многочисленной толпе, направилась к лестницам на балконы. Это было одновременно и знакомо ей, большую часть своей жизни посвятившей сцене, и незнакомо. Блеск бриллиантов вокруг, бархат и шелк вечерних нарядов, в сравнении с которыми шелковое платье Лены, одолженное Ильзе, к которой они заехали на квартиру перед выходом в театр, выглядело слишком просто, гомон речи и звон бокалов, в которых, несмотря на ограничения последнего года, щедро плескалось игристое вино. И множество нацистских мундиров, окружение которых тут же приглушило восторг и от которых больно сжималось в висках. Почему-то стало казаться, что вот-вот она увидит лицо Ротбауэра над воротом мундира с ненавистными знаками на вороте. Но нет, это были совсем другие эсэсовцы, которые на часы забывшие об остальном мире и своей роли в нем, решили погрузиться в мир балета.

Ильзе, впрочем, не разделяла ее эмоций, как видела Лена. Ее больше привлекала возможность выпить бокал, а то и два дефицитного шампанского в буфете, увидеть дрезденскую публику высшего эшелона и, возможно, познакомиться с кем-то из офицеров высоких чинов, которые могли быть в театре во время своего отпуска. А Лену буквально потряхивало от волнения и страха. Потому и потянула Ильзе побыстрее занять места в бельэтаже.

Впрочем, страх Лены длился недолго. Едва грянули первые звуки музыки, и с тихим шелестом поднялся тяжелый занавес, едва на арьерсцене показались декорации, а после на сцену в легком и плавном шаге танца вышли артисты балета, Лена позабыла обо всем. Даже о сидевшей рядом Ильзе, которая, откровенно скучая, разглядывала в партере и ложах дорогие туалеты женщин и привлекательных мужчин. Сначала Ильзе пыталась привлечь внимание Лены к тому, что ей показалось интересным, но Лена не реагировала на ее реплики, погруженная в действо на сцене с головой, и она вскоре оставила эти попытки.

А Лена действительно буквально провалилась в происходящее на сцене. Она жадно ловила каждое движение, особенно солистки, пытаясь запомнить, чтобы повторить позднее вечером в подвале. И удивлялась особенностям постановки, ведь она отличалась от той, которой привыкла Лена. Мастерство Гзовской как постановщика не могло не восхищать, и потому, когда после финала спектакля зрители встали на ноги, горячо аплодируя артистам балета и вышедшим на сцену балетмейстеру и композитору фон Эйнему Лена тоже вскочила на ноги и бурно захлопала, выражая свой восторг. Она вглядывалась в худощавую и грациозную русскую на сцене и вдруг вспомнила, как когда-то говорил о той Рихард, на какие-то мгновения воскресив в ней надежду на возможное будущее на сцене.

…Сейчас она не готова говорить о том, чтобы расширить труппу. Но вот после войны — вероятно. Она передала эти пуанты для тебя и сказала, чтобы ты не теряла навык…

И сердце Лены вдруг забилось сильнее прежнего. А что, если сейчас подойти к Гзовской и попросить ее о возможности просмотра? Ведь она пыталась поддерживать форму на протяжении последнего года, а последние месяцы работала как проклятая в ограниченном пространстве подвала. Быть может, ее смогут поставить в кордебалет. Лишь бы снова вернуться на сцену! Теперь, когда она носит немецкое имя, для нее это возможно, разве нет?.. Мысль, потянувшая ее магнитом, выйти и разыскать балетмейстера за кулисами театра.

А следом в памяти, когда она уже торопилась вместе с остальными к выходу, чтобы пройти за кулисы, вдруг всплыли другие слова Рихарда.

…Мне бы хотелось увидеть это. Как ты танцуешь… Останься. Я бы очень хотел провести эти часы с тобой. Когда дом затихает, и остаемся только мы с тобой…

Воспоминания о Рихарде вдруг вытеснили все остальное, пригасили эмоции и заставили мыслить ясно.

Удивительно ли потому, что Лена так обманулась, едва Ильзе вдруг толкнула ее локтем, когда они спускались по лестнице в толпе, покидая балконы бельэтажа.

— Смотри, какие красавцы! — толкнула она Лену локтем, когда в море мундиров и ярких расцветок платьев на лестнице влились зрители из нижних ярусов, где располагались ложи. Вдруг в этом смешении красок мелькнули фигуры в серо-голубой форме с желтыми петлицами люфтваффе, и Лена на какое-то мгновение задержала взгляд на летчиках, идущих впереди всего через несколько шагов. И вдруг она уловила что-то знакомое в повороте головы светловолосого летчика, когда тот прислушался к словам своего товарища. Она не видела лица, но узнала это движение. Этот рост. Светловолосый затылок. Эти широкие плечи, обтянутые тканью мундира. Перехватило дыхание, и ноги ослабели с ту же секунду, когда мелькнула невероятная мысль.

Это Рихард. Это же он! Он жив! Жив!

Позабыв о своем желании найти Гзовскую в тот же миг, следуя за своим сердцем, Лена резко направилась вниз по лестнице, даже не глядя на ступеньки, рискуя при этом оступиться и свернуть себе если не шею, то ноги, ее достояние и сокровище в прошлом. Она лавировала между людьми, механически произнося дежурные слова извинения, когда толкала их плечом или наступала на чьи-то ноги. И упорно старалась удерживать взглядом светловолосую голову летчика впереди, боясь потерять ее из вида.

Что-то выкрикнула Ильзе громко позади нее, и Лена всего на короткие секунды повернулась назад, чтобы взглянуть, как та с трудом пробирается через толпу зрителей вслед за ней. Но и этих секунд оказалось достаточно, чтобы потерять из вида компанию летчиков. Лена долго и безуспешно потом металась и искала их в толпе, толкущейся перед гардеробом, но не видела никого похожего на летчика, который привлек ее взгляд. А потом она обратила внимание на то, как выходят некоторые мужчины из театра, чтобы скоротать время за сигаретой, пока остальные получат из рук гардеробщика пальто или шинель. И не раздумывая, выбежала в темноту февральского вечера, в надежде, что тот светловолосый летчик точно также курит у здания театра.

Нет, не так. Это Рихард курит там, на улице, возле театра, обсуждая с товарищами постановку. Это определенно он. Должен быть он. Она ведь загадала это в новогоднюю ночь.

Он был там. Стоял к ней спиной, о чем-то болтая со своими товарищами, и курил. Те секунды, которые заняло у Лены в несколько быстрых шагов дойти до него и схватить за рукав, она даже не помнила позднее. Словно это был один миг. Между радостным ожиданием и моментом, когда ее надежда разбилась как стекло.

Конечно же, это был не Рихард. Совершенно другой мужчина, с явным удивлением обернувшийся к Лене, когда она коснулась его. Даже ниже ростом Рихарда и уже плечами, что могло подсказать об ошибке еще раньше, до того, как она тронула его за рукав.

О чем она думала, когда преследовала этого немца? Рихард был мертв. Он умер прошлым летом, когда его самолет сбили над Средиземным морем. Пора было признать это. Пора перестать надеяться какой-то маленькой частичкой сердца на то, что он мог выжить тогда. Дура, она просто дура! Как можно было поверить в чудеса старой пуговицы?..

И все-таки пуговица выполнила два из трех желаний Лены, как она поняла позднее. По-своему. Не так, как хотела сама Лена. Ведь в начале февраля она вернулась в театр, практически погрузилась в танец, пусть и не творя его на сцене сама. А спустя две недели, возвращаясь из очередного визита к Мардерблатам в квартиру на Каролиенштрассе, увидела Рихарда, как и просила у пуговицы. Он был одновременно и похож, и не похож на себя на этой открытке, которая стояла в витрине книжного магазина. Именно знакомая улыбка, которую не перепутаешь с ни одной другой, награды на мундире и поза зацепили взгляд. Эта карточка стояла в рамке на столике в одной из гостиных Розенбурга, ее особенно любила баронесса, которая планировала даже заказать по ней портрет маслом, чтобы повесить тот на стену одной из гостиных замка. Именно на этой карточке Лена оставила кровавый отпечаток, словно проклиная летчика на фотографии.

Интересно, вспомнила ли мать фон Ренбек о своем намерении сейчас, когда все, что осталось от Рихарда — лишь его фотокарточки? Мелькает ли в ней хотя бы изредка сожаление о том, что она убила ребенка своего сына, тем самым уничтожив род?

Лена не хотела думать о баронессе. И вспоминать тот ужасный день, когда та отдала ее в руки Ротбауэра. Потому поспешила толкнуть дверь под легкий звук колокольчика и подойти к продавцу с просьбой продать ей эту открытку.

— Это целый набор, фройлян, — поправил ее продавец, старик в клетчатом жилете и нарукавниках как у конторщика. — Вот, смотрите сами. Тут все асы нашего доблестного люфтваффе. Если хотите одну открытку, то придется взять все остальные.

Все открытки Лена не хотела, но другого выхода не было, и она отсчитала целых пять марок за стопку ненужных ей изображений офицеров люфтваффе. Она быстро нашла потом ту, что искала и достала ее из стопки, желая убедиться, что это действительно Рихард, и ей не привиделось в этот раз.

— А, Рихард фон Ренбек, «Сокол Гитлера»! — заглянул на открытку продавец, перегнувшись через прилавок. — Давненько о нем ничего не писали газеты… Странно даже как-то, обычно он часто мелькал в сводках или статьях с фронта. Наверное, он попал в передрягу и сейчас восстанавливается где-нибудь в Альпах.

— Он погиб, — прошептала Лена, чувствуя, как сжимаются голосовые связки, словно не желая издавать эти страшные слова.

— Фройлян что-то путает, — произнес неуверенно старик и взял из ее рук карточки, чтобы найти нужную ему. А потом показал Лене другого летчика со схожими наградами на форме. — Вот, это Генрих Витгенштейн. Это он погиб совсем недавно, в январе. А ведь только недавно получил очередную награду фюрера. Ужасная потеря для рейха! Лучший ночной летчик-истребитель! О нем была еще статья-некролог в «Фолькишер Беобахтер» почти на половину страницы. Если бы «Сокол Гитлера» погиб, то об этом бы тоже написали не меньше! Более того — сообщили бы по радио в сводках, я уверен!

— Его семья не пожелала такой известности, — проговорила в ответ рассеянно Лена, чуть разозлившись настойчивости старика переспорить ее. — У его дяди больное сердце. От него попытались скрыть смерть Рихарда. Чтобы не стало хуже.

И чтобы не слушать возражения старика, поскорее ушла из книжной лавки, оставив остальные открытки на прилавке. Лене были совсем ни к чему они и совершенно безразлично, что подумает о ней продавец. Наверное, сочтет очередной поклонницей красивого летчика. Среди ее коллег-машинисток было немало таких, увлеченных, как артистами кино, героями нации — летчиками или подводниками, который так славило министерство пропаганды.

Наверное, не стоило этого делать. Ильзе была права. Время стерло бы лицо Рихарда из памяти Лены, помогло бы забыть прошлое, по-прежнему цепляющее острыми крючками за душу. Наверное, нужно было спрятать эту карточку подальше, пытаясь успокоить сердце, растревоженное недавним обманом зрения. Нужно забыть. Как о странном сне, похожим на качели — то в верх от восторга, то вниз от ужаса. Не цепляться за ускользающее прошлое, а просто отпустить его. Ведь эта смерть случилась ей только на благо, как твердила Лене когда-то Катя. Теперь можно было забыть о том, какое страшное преступление совершила против своей страны, полюбив немецкого летчика и подарив ему то, что должна была хранить для другого. Вычеркнуть все это из памяти и притвориться, что ничего это не было, когда наконец-то советская армия ступит в Германию и принесет долгожданный мир.

Только вот сможет ли она сделать? Когда так невозможно даже карточку убрать в ящик столика, следуя поговорке «С глаз долой — из сердца вон».

А в том, что советская армия рано или поздно придет сюда, в этот маленький городок под Дрезденом, у Лены уже не было больше сомнений. «Ленинград освобожден!», писала она восторженно на клочке бумаги, который передавала военнопленным, всего несколько недель назад. Осада города на Неве, о которой она узнала уже здесь, в Германии, и которая длилась так невыносимо долго, наконец-то завершилась победой советских войск.

Хотя нет-нет, но все равно порой возвращалось привычное сомнение — по радио обе немецкие стороны твердили почти одно и то же только на свой счет. Нацисты уверенно заявляли о своих победах, а «Свободная Германия» в пику им твердила немцам, что советские войска уверенно движутся к бывшим границам своей страны, и что вот-вот откроется второй фронт союзников. От этой противоречивой информации и от вида Дрездена, который по-прежнему не попадал под налеты британской и американской авиации и жил обычной жизнью, создавалось ощущение правоты нацистов и бесконечности этой ужасной войны. К тому же вести из шахт тоже не способствовали хорошему настрою — каждый раз, как записка возвращалась от военнопленных, список имен погибших множился, и это приводило Лену в ужас. Из более сотни человек к началу весны 1944 года в шахтах осталось всего шестьдесят восемь мужчин.

Но не лгать Кристль каждый раз, когда та, видя заметно побледневшее лицо девушки, спрашивала: «Как там твой брат? Он жив?», не могла. Одной ей ни за что не справиться. Особенно сейчас, когда все стало так плохо с продовольствием, что пришлось открыть второй чемодан нарядов Эдны, к которым так и не прикоснулась, и через Ильзе продавать ее знакомым девушкам тайком от Людо. Те, тесно общающиеся со служащими администрации гау или офицерами Дрезденского гестапо, могли себе позволить новые наряды и обувь, выменивая их на карточки или на продукты у Лены. В основном, Лена старалась получить муку. Из этой муки они с Кристль сами ночами пекли хлеб, пусть без дрожжей, масла и сахара. Потом из этого хлеба они сушили сухари, чтобы позднее передать в узелке советским военнопленным. Иногда Лена ухитрялась вложить микстуру от кашля, зная, как часто их мучает бронхит, в большинстве случаев перерастающий в воспаление легких.

«Фюрерова погодка» мучила многих в ту холодную пору и не только в простуженных насквозь бараках военнопленных. Даже весной она ухитрялась проморозить до костей и достать до самого нутра, чтобы человека захватила в свои объятия болезнь. Это произошло и с Эдной, которая неожиданно заболела в середине марта. Людо чуть с ума не сходил от тревоги, что соседка, «вечно сующая во все свой нос» фрау Маллер услышит ее громкий кашель и донесет куда следует. Вернувшись как-то раз, после очередного осмотра девушки, Людо долго молчал за ужином, бросая на встревоженную жену мрачные взгляды. И только к концу, когда настало время привычной после ужина трубки, немец нарушил молчание:

— Эдне не становится лучше. Слава Богу, жар не вернулся, и легкие чистые. Но ее кашель… Рано или поздно нам придется подумать о том, чтобы вывезти Мардерблатов из Дрездена. Если ей не станет лучше, конечно.

— Вывести из Дрездена? — переспросила его Кристль. — Но куда? Мы больше не знаем мест, где можно спрятать их. Где мы их укроем?

— Я что-нибудь придумаю, не бери в голову, — выдавил из себя тихо Людо, отводя взгляд в сторону. Но при этом он встретился глазами с Леной, которая наблюдала эту сцену внимательно, и в той тени, что мелькнула на его лице, девушка прочитала ответ свои подозрениям, возникшим при этих словах. Ей вспомнилась еврейка из тюрьмы, которую когда-то укрывали немцы и которую попросили в итоге уйти, испугавшись последствий своего преступления перед рейхом. Уж слишком похожей показалась ситуация сейчас.

Неужели Людо способен на это? Неужели его страх перед рейхом настолько силен, что он решится выбросить Мардерблатов на улицу, как неугодных щенят?

Думать об этом было не по себе. Раньше Лене казалось, что Людо отличается от остальных немцев — смелый и решительный настолько, что когда-то не побоялся сотрудничать с поляками, да еще спас ей, беглой пленной, жизнь. Но вот прошло некоторое время, и он превратился в совсем другого человека. И Лена опасалась, что ради спасения своей жизни он может пойти на крайние меры. Оставалось только надеяться, что момент, когда ему придется делать этот страшный выбор, никогда не настанет. И что война закончится в скором времени.

Лето вступило во Фрайталь свежестью зелени, поздним цветением яблонь, первыми всходами огородов на любом свободном клочке домов. А кроме того — началом освобождения Белоруссии и высадкой союзников в Нормандии. Пусть нацистские газеты продолжали твердить, что Атлантический вал[143] несокрушим, что союзники будут остановлены и опрокинуты в море! Пусть в редакции все озадаченно обсуждали происходящее и были категорически недовольны, уже не скрывая своих эмоций и мыслей, как раньше. При этом Лена старательно гнала от себя мысли, что именно июнь, принесший ей долгожданные вести, когда-то отнял у нее двух дорогих людей — маленькую Люшу и Рихарда. Однажды «Свободная Германия» все же произнесла их в середине июля.

Минск освобожден от нацистских войск в начале июля. Советская Армия значительно продвинулась в западных землях своей страны.

Лена не смогла дослушать это сообщение до конца. Ее не волновал список пленных нацистов, в который так внимательно вслушивалась Кристль. Ей не хотелось видеть никого из Гизбрехтов почему-то, хотелось остаться одной, чтобы снова и снова прокручивать в голове эти слова, но только на русском языке.

Минск освобожден.

Лена сидела на заднем крыльце и сжимала дрожащие руки, чтобы хоть как-то успокоить себя сейчас. Ее буквально колотило. Сердце билось как бешеное в груди, словно вторя этим двум словам. Это значит, что скоро точно сюда придут советские войска. Значит, и ее, и остработниц, которые так часто попадались ей в Дрездене и во Фрайтале, и военнопленных с тех проклятых шахт спасут. Вернут домой, где она первым делом направится на Кальварию, чтобы убедиться, что могила папы и Люши нетронута. А потом узнает, где похоронена ее мама, чтобы перенести ее прах туда, где лежат родные. Узнает, где сейчас Коля, и постарается разыскать его. И Котя… Наконец-то узнает, что случилось с Котей.

Да, Ротбауэр назвал ее предательницей. Объявил, что она словно Иуда продалась за блага, которые рейх так сладко обещал предателям. Но ведь можно все решить… во всем разобраться… Так должно быть! Она сумеет оправдаться по этому обвинению, ей казалось, что точно сумеет. Но вот как оправдать ее любовь к врагу? При том, что она сама не готова была отрекаться от этой любви, которую война и подарила ей, и так безжалостно разрушила.

— Минск освобожден, — прошептала Лена позднее ночью Рихарду, глядящему на нее с широкой обаятельной улыбкой с открытки. — Скоро войне конец… Почему ты не сумел?.. почему не вернулся?.. Почему?

И что было бы дальше, Ленхен? Что было бы с нами дальше? Ты уже распланировала свое возвращение в СССР. Помнишь, там, на крыльце?

— Потому что все, что у меня осталось — там, — ответила Лена шепотом голосу Рихарда, прозвучавшему у нее в голове. Словно диалог с ним вела, как когда-то прежде, когда он был жив.

А если бы я был жив? Если бы я сумел вернуться из того вылета? Что бы было тогда? Что бы было с нами?

Вопрос, на который она до сих пор не знала ответа. Потому и промолчала сейчас, вдруг разозлившись на этот неслышный никому кроме нее голос.

Нам рано или поздно придется сделать выбор, Ленхен. Помнишь, как я сказал это в усадьбе в горах Тюрингии? Катя права полностью. Моя смерть — твое будущее, мое сокровище. Спокойное будущее… Потому что тебе не нужно будет выбирать между мной и своей страной. Скоро войне конец. Пуговица трубочиста и щетинки от его щетки сотворили волшебство…

Следующим днем Лена не могла не думать об этом странном сне, который видела прошлой ночью. Ведь не сошла же она с ума, верно? Значит, эта ночная беседа была только лишь сном, который напомнил ей, что она уже начала забывать голос Рихарда. Оттого и собирала мысленно, словно бусины на нить нанизывала, воспоминания, связанные с ним. А еще не могла не думать о тех вопросах, которые всплыли в подсознании прошлой ночью. И была настолько рассеянна, что несколько раз делала ошибки в работе, отчего пришлось перепечатывать листы заново и задержать подачу в печать, а начальник бюро пригрозил ей общим выговором на еженедельном собрании, которое должно было состояться послезавтра.

— Вы стали работать не так усердно, как ранее, фройлян Хертц, как я заметил, — выговаривал он Лене в конце рабочего дня в своем кабинете. — Быть может, вы считаете, что раз сидите в конторе на теплом месте, то можете витать в облаках? Поэтому вы отвергли остальные места, которые вам предлагались? Чтобы не работать в полную силу? О чем вы там думаете? О женишках с фронта? О том, как достать помаду? Посмотрите на себя! Вы ходите по самому краю, чтобы вас не обвинили в «непатриотичном виде»! Вы хотите потерять это место? Хотите попасть на военный завод? Я вам это быстро устрою!

— Он явно хочет, чтобы ты проявила к нему благосклонность, толстый ублюдок! — скривила губы Ильзе. Она была наслышана уже о «вызове на ковер» от других машинисток, потому дожидалась Лену у выхода из редакции в конце рабочего дня.

— Сам спрятался от фронта за справками с несуществующим диагнозом и смеет еще говорить о патриотизме! Хочешь, я поговорю об этом с главным редактором? Уверена, если в это дело вмешается герр Рихтер, то этот толстый ублюдок забудет даже твое имя! Говорила я тебе, нужно продвигаться дальше из этого бюро! Когда у тебя совершеннолетие? Вступишь в партию, и я похлопочу о хорошем месте для тебя. Мне предлагали перейти в администрацию гау через пару недель. Освобождается место из-за беременности одной из сотрудниц. Я могу узнать, может, там для тебя найдется вакансия? Машинистки нужны везде. Сейчас столько приказов и распоряжений! И ты точно не будешь больше продавать свои вещи. Обеспечение в администрации совсем не такое, как в редакции, уж поверь! Вот кто не знает нужды ни в чем! Единственное — нужно придумать что-то насчет анненпаса. Гау — не редакция. Здесь нужно иметь кристально чистое происхождение. Ты уже выслала запрос в Протекторат? Что-то они совсем обленились там. Если бы не границы и специальные разрешения, то можно было бы съездить самим. Я никогда не была в Богемии! А ты бы показала мне места, где выросла!.. Я что-нибудь придумаю за это время!

Разговор с Ильзе не успокоил Лену. Наоборот, напомнил ей о том, о чем она старательно не думала, чем ближе подходило время. Уже был почти конец июля. Осталось совсем немного времени, когда настанет совершеннолетие, а значит, момент вступления в партию нацистов. Лена не была уверена, что ей удастся так просто увильнуть от этого. Да еще и собрание в бюро, к которому начальник уже подал запрос в отдел кадров, чтобы те предоставили ему документы Лены. Словно так и хотел найти что-то такое, что поможет ему уличить ее в недостойном поведении. И ведь ему удастся! Стоит только увидеть, что у нее нет доказательства чистоты арийской крови…

Или Ильзе все-таки достанет разрешения на въезд в Протекторат. И что тогда? Куда Лена повезет ее? Что можно придумать такое, почему ей не хочется «возвращаться» в родные места?

От переживаний и мыслей у Лены настолько разболелась голова, что она еле добралась до дома. Едва она поставила велосипед у крыльца, как дверь распахнулась, и на пороге появился бледный как смерть Людо, схвативший Лену за руку и буквально втащивший ее внутрь.

Кристль попалась при очередной передаче военнопленным!

Это было первым, что пришло в голову Лены, когда Людо закрыл за ней дверь, окинув улицу за ее спиной внимательным взглядом. Но нет, Кристль ждала ее возвращения в гостиной, напряженно замерев у радиоприемника, который молчал. Ее спина была такая ровная, а лицо таким белым, что это без лишних слов говорило, что что-то стряслось.

— Ты услышала имя? — вырвалось у Лены. Это единственное, что пришло в голову сейчас, глядя на нервозность Гизбрехтов.

— Какое к черту имя? Ты что-то слышала уже? — тут же откликнулся Людо, и Лена поняла, что и тут не догадалась о причине поведения немцев. — Надеюсь, ты ничего не сказала такого? Не выдала себя ничем? — и видя ее недоуменный взгляд, пояснил. — Только что Берлин объявил, что сегодня на жизнь фюрера было совершено покушение.

— Он мертв?!

— Видишь! Хорошо, что я сказал тебе об этом! — вперил в нее палец Людо. — Такая надежда и радость на лице, что прямо и лишних слов не надо! Сколько сейчас вот так выявят врагов рейха — уму непостижимо! Нет, он жив. Сказали, что он получил только легкие ожоги и царапины. Провидение спасло его для великих дел, так заявил Берлин. Позже он сам выступит, чтобы развеять какие-либо слухи.

— Почему не сейчас? — не хотела терять надежды Лена. Если Гитлер действительно мертв, то это означает, что все, война закончится гораздо раньше, чем она полагала. Это ли не счастье? — Он может быть действительно мертв. А все это так, для отвода глаз…

— Нет! Нет! — потряс головой Людо, кривя рот, словно съел что-то кислое. — Это все специально! Я думаю даже, что никакого покушения не было вовсе. Что он просто придумал все это, чтобы побольше выявить тех, кто против рейха и его политики. Это все хитрый ход и только! Потому мы должны быть очень осторожны сейчас. Я не пойду в пивную, там только и будет ненужных разговоров, а потом каждый донесет на соседа по стойке. И мы все даже носа не кажем сегодня на улицу. И шторы задернем. А если будут спрашивать завтра, что мы слышали или вообще думаем обо всем этом, будем молчать как рыбы. Говорить сейчас что-то в какую-либо сторону — подобно самоубийству. Ни за что не угадать, кто стоит за всем этим и для чего это было сделано. Затаимся и будем молчать. Тот, кто ничего не делает, кто просто переживает, вот кто выживет сейчас.

— Как крысы в щелях! — не удержалась Лена, видя этот ничем неприкрытый страх на лице Людо. В отличие от него Кристль казалась совершенно спокойной. Хотя это ей сейчас полагалось принимать сердечные капли при ее болезни, а не ее супругу.

— Крысы в щелях! — едко передразнил Лену Людо, задетый за живое этим скрытым намеком в свою сторону. — Ты сама сейчас живешь, как эта самая крыса, смею напомнить! Не ты ли бросила своих русских, когда поняла, чем тебе это грозит? Ради своей жизни, разве нет?

В этот раз Лене пришлось отвести взгляд в сторону первой, чтобы не выдать себя с головой при этих словах. Людо вовсе не следовало знать о том, что происходит за его спиной. А думать о ней он может все что угодно.

— Я думаю, что это всего лишь уловка фюрера, — настаивал на своем Людо, раскуривая трубку в попытке успокоить нервы. — Или гестапо. Чтобы выявить всех, кто против рейха. Помяните мое слово, это всего лишь уловка.

За ужином от волнения никому кусок в горло не лез. Нервы были напряжены настолько, что вздрагивали при каждом шорохе, доносившемся с улицы. Но эти звуки были редкие — казалось, Фрайталь весь вымер в ожидании, когда радио снова заговорит.

Около часа ночи спустя несколько напряженных часов ожидания радиоприемник проснулся и заговорил голосом, с теми самими ненавистными оттенками, которые Лена успела хорошо узнать. Сомнений не было. Гитлер был действительно жив. И покушение действительно было, Людо ошибся на этот счет. Иначе фюрер не позволил бы себе той странной истеричной интонации, которая все же вырвалась при упоминании заговорщиков.

…маленькая клика тщеславных, бесчестных и преступно глупых офицеров, не имеющих ничего общего с Германскими вооруженными силами, а тем более с германским народом, организовала заговор с целью устранить его и одновременно свергнуть верховное командование вооруженных сил. Бомба, подложенная полковником графом фон Штауфенбергом, взорвалась в двух метрах от него и серьезно ранила нескольких преданных сотрудников, одного смертельно. Сам он остался цел и невредим, если не считать незначительных царапин и ожогов, и он рассматривает это как подтверждение воли Провидения, чтобы он продолжал дело всей своей жизни — борьбу за величие Германии. Теперь эта крошечная кучка преступных элементов будет безжалостно истреблена…

Слова, от которых у всех в гостиной на Егерштрассе пробежался холодок по коже. Потому что каждый здесь понимал, что это не просто слова. Это реальные угрозы.

— Начинается «охота на ведьм», — произнес Людо глухо, отводя воротник рубашки от шеи, словно ему не хватало воздуха. Лена только позднее поняла смысл его слов, когда само время показало, что он имел в виду.

Разумеется, начальник бюро и думать забыл о том, что хотел «публичной порки» Лены на завтрашнем собрании. Вся редакция гудела, как встревоженный улей, передавая сведения о «неофициальной» стороне покушения тайком в курилках или в углах кабинетов.

— Рехнуться можно! — раскуривала Ильзе сигарету, отойдя от остальных на приличное расстояние. Она вызвала Лену из бюро на короткий разговор, чтобы успокоить ее, сообщив, что ее данные так и не запрашивали в отделе кадров. — Ты ведь слышала вчера?.. Это просто рехнуться! Говорят, это просто кучка заговорщиков, но это не так. Граф фон Штауфенберг! Его расстреляли прямо там, на месте, вместе с его адъютантом фон Хафтеном. Все сплошные «фоны»! Да еще и почти все генералы, как говорят! Недаром нам твердили, что все эти «фоны» совершенно ненадежные в политическом отношении. Фюрер был прав во всем. Сейчас пойдет чистка везде, Лене. Мести будут без особого разбора, потому будь осторожна. Не обсуждай ни с кем это покушение. А лучше — осуждай его яростно. Даже в вашем бюро есть те, кто слышит и записывает все лишнее.

— Ты же знаешь, что я…

Но Ильзе не дала ей договорить. Оборвала на полуслове, резким щелчком отправив в ведро окурок.

— Я знаю, Лене. Но все равно!..

Ильзе оказалась права. Германию залихорадило, причем так, что удивляло Лену всякий раз. Каждый день выходили газеты с сообщением о «каре», которая постигла тех, кто был причастен к заговору (многие кончали жизнь самоубийством) или о том, что гестапо арестовало очередного заговорщика. Месть рейха пала не только на них, но и на всю семью, вплоть до двоюродных братьев и сестер. «Кровная месть»[144]. Так называли газеты этот варварский способ наказать тех, кто планировал переворот и потерпел в этом поражение.

Людо белел всякий раз, когда читал эти новости, словно ему самому грозило разделить эту участь. Лену же удивляло, сколько среди этих людей, которых осыпали проклятиями в статьях газет, тех, кто принадлежал к кругу фон Ренбек. Некоторые имена она узнала — они были на письмах, приходивших на имя баронессы, а у одного графа та даже как-то провела несколько дней в австрийском имении. Заговор шел не только из дворянского круга, он был зарожден и воплощен в армии, среди высокопоставленных лиц. Невольно приходил в голову вопрос, как бы поступил Рихард, будь он жив на этот момент.

Знал бы он о том, что происходит в его кругах? Принимал бы в этом участие? Или он остался бы по-прежнему верным присяге, которую когда-то дал своему фюреру? Вопросы, на которые ей уже никогда не узнать ответов. И наверное, это было только к лучшему…

Через неделю на фоне начавшихся казней заговорщиков и продолжающихся арестов, которые буквально наводнили газеты своими страшными заголовками и фотографиями казненных (отчего Лена бросила даже мельком просматривать листки), Германию снова встряхнуло. Едва успел начаться рабочий день, когда вдруг было приказано прекратить работу и прослушать объявление рейхсминистра Геббельса, недавно назначенного уполномоченным по тотальной мобилизации. Сообщение шокировало многих и вызвало настоящую волну тревожных шепотков, которые не утихали еще несколько дней. Все понимали, что означает «тотальная мобилизация». Если в 1943 году она только слегка проредила ряды сотрудников редакции, то сейчас это будет совсем не так. Рейху не хватало солдат и рабочих рук на военных заводах. Все другие источники пополнения резервов были исчерпаны.

— Я видела списки, — успокоила Лену Ильзе, когда они обедали вместе спустя три дня после этого объявления, в первый же рабочий понедельник. — Я боялась, что твой начальник включит и тебя в них, но он, видимо, решил не убирать тебя из бюро. Не пришлось даже вмешивать в это дело знакомых…

Речь шла о списке людей, которые увольнялись из редакции. По негласному распоряжению Геббельса необходимо было уволить не менее половины персонала. Счастливчики, которые не попали в этот список, не сумели скрыть своей радости, хотя и испытывали смутное чувство вины перед теми, кто с завтрашнего дня должен был обратиться в бюро трудоустройства и по распределению рабочего фронта занять место на военном заводе независимо от пола и возраста. Как и обещала Лене Ильзе, ее имени в этом списке не было. Она по-прежнему оставалась в редакции в своем бюро машинисток.

Судьба снова оказалась к ней благосклонна, или, по словам Кристль, Господь был милостив и спас от напастей. И это же немка повторила через месяц, когда на Фрайталь обрушилась британская авиация.

Это случилось совершенно неожиданно. Едва Лена вернулась из столовой с обеда, который как обычно разделила с Ильзе, на улицах завыли сирены, а в редакции заговорило висящее на стене радио, озвучивая предупреждение о налете. Давно позабытые звуки войны, ввергающие на мгновения в бесконтрольную панику, которую с огромным трудом удалось обуздать и заставить себя спуститься в подвал здания редакции. Никто не верил, что будут бомбить Дрезден. Все только и сетовали, что эта воздушная тревога лишь отвлекает от дел, и многим придется остаться после окончания рабочего дня, чтобы завершить начатое. После увольнения половины состава персонала работы не убавилось, а вот страх быть уволенным и отправиться на заводы плотно засел под кожу. Потому и строго придерживались рабочей дисциплины и еще тщательнее выполняли обязанности.

Налета действительно не было. Быть может, в подвале была удивительная шумоизоляция, но никаких звуков, напоминающих бомбардировку, не доносилось. Спустя несколько минут дали сигнал отбоя. Кто-то даже ушел из убежища раньше, как отметила Лена с удивлением. Это в Берлине боялись налетов, а в Дрездене слепая убежденность в безопасность города царствовала в умах даже сейчас.

— Это Фрайталь! — нашла Лену на рабочем месте Ильзе, едва они вернулись к работе. — Бомбили Фрайталь. В основном, старались попасть по станции, но досталось и городку. Я пыталась дозвониться до аптеки, но никто не ответил.

Тревога за Гизбрехтов моментально вспыхнула в душе. Они оба, выходит, попадали под удар. За военнопленных Лена почему-то сейчас не так сильно переживала — был четверг, а разгрузка угля происходила строго по субботам. Значит, больше шансов попасть под налет было у пожилых немцев.

Удивительно, но начальник отдела отпустил ее без лишних объяснений. И дело было не только в родственниках, которые были во Фрайтале. Лена была записана в отряд по разбору завалов после бомбардировок и должна была занять свое место в отрядах рабочих добровольцев, как только налет прекращался.

Она с трудом добралась до Егерштрассе. Руки и ноги и так тряслись от волнения и тревоги, а при подъезде к городку, над которым еще издалека были заметны столбы дыма горящих домов, эти эмоции только усилились. Дышать было сложно не только из-за дыма горящих домов и пепла, который уже начинал першить в горле, но и из-за комка эмоций в груди. Она и думать забыла, как это страшно, когда вокруг царят смерть и ужас, и вот война вторглась в ее хрупкий, пусть и обманчивый насквозь мир снова.

Лене надлежало нацепить на рукав повязку добровольца, как только въехала во Фрайталь, но она торопилась прежде узнать, что с Гизбрехтами все в порядке, когда уже пешком, катя велосипед рядом с собой, пробиралась по улицам городка между обломками от домов, ямами от воронок и глыбами вздыбленного асфальта. Осторожно огибая раненных, сидящих тут же на земле, суетящихся добровольцев и остработников, разбирающих завалы.

Первой на ее пути была аптека, которая располагалась стена в стену со зданием администрации городка. Теперь же от обоих домов осталась только общая стена и осколки боковых стен. Конторки с лекарствами были похоронены под балками. Лене оставалось надеяться, что Людо ушел из аптеки в убежище, едва услышал звуки тревоги. Иначе он определенно бы не выжил при попадании бомбы.

А вот Егерштрассе не пострадала вообще, как выяснилось, как и часть других улиц, лежащих подальше от центра и от станции. Лена нашла взволнованных Гизбрехтов внутри их небольшого домика. Как выяснилось, Людо при первых же звуках сирены запер аптеку и побежал домой изо всех сил, зная, что Кристль будет переживать вдвойне, если он не будет рядом во время налета. Так и пересидели бомбардировку в подвале рядышком, надеясь, что бомбы томми упадут в стороне от их дома, и они выйдут из подвала живыми. С ними же пережидала налет и фрау Дитцль с детьми, потому что в ее собственном доме не было такого подземного этажа, а лезть в маленький погреб с двумя детьми было затруднительно.

И Лена снова как завороженная уставилась на ее младшего сына — светловолосого пухлого бутуза в полосатом комбинезоне, который скоро уже должен был сделать свои первые шаги. Она старательно избегала встреч с соседями на протяжении нескольких месяцев. Слишком больно было видеть их, слишком напоминало о том, что у нее отняли когда-то. Ей казалось, что дыра в ее животе, которая образовалась после насильного аборта, уже затянулась. Но нет, стоило увидеть ребенка, и снова противно заныли шрамы, которые, видимо, так и остались где-то внутри.

— Я должна идти помогать при разборе завалов, — вспомнила Лена, отстраняясь от рук Кристль, которая обняла ее за талию и никак не могла отпустить от себя. Ускользнуть от обязанностей рабочего фронта было невозможно, особенно после усиления условий «тотальной войны». Любой проступок вел к увольнению с привычной работы и пополнению работниц военного завода. А помогать нацистам производить оружие… Уже лучше пойти разбирать завалы, несмотря на тошноту, подкатившую к горлу, при виде последствий, которые нанесла бомбардировка. Особенно пострадала станция, где в тот момент ждали поезда для дальнейшего пути на запад беженцы с восточных земель Германии. Сложившаяся крыша здания станции погребла под собой тех, кто успел добежать до убежища. Остальных бомбы настигли прямо на перроне. Лена старалась не думать о том, что перешагивает не только чей-то брошенный багаж или вещи, которые вывалились из распахнутого чемодана.

Лена думала, что никогда не доведется пережить это снова. Столкнуться лицом к лицу с последствиями страшного налета авиации, несущего только смерть и горе. Слышать стоны боли вокруг, плач детей и женщин, крики растерянных выживших, которые искали тех, кто был рядом, но потерялся в вале огня и взрывов. Видеть кровь и страшные раны, кого налет навсегда оставил инвалидом, поставив свою ужасную метку.

Она словно вернулась назад во времени, когда стояла на горевшем поле, растерянная и оглушенная горем, которое так неожиданно ворвалось в ее жизнь. Видела личико Люши, поникшей в траве безвольной куклой и по-прежнему сжимающей в пальчиках тот проклятый бумажный самолетик…

— Какого черта?.. — толкнули вдруг Лену больно в бок пожилые мужчины-добровольцы, несшие носилки с раненой женщиной. Только тогда она поняла, что на какие-то мгновения застыла столбом посреди площади, заваленной битым кирпичом, какими-то бумагами и багажом беглецов и поспешила отойти, уступая дорогу носилкам. При этом бросила на раненую взгляд и тут же пожалела об этом — все лицо несчастной было залито кровью, один глаз выбит, а кисть руки была оторвана и висела на лоскуте кожи. Женщина бережно прижимала ее к себе, словно ребенка, явно не понимая, что осталась калекой после сегодняшнего дня. Понять ее возраст было сложно — волосы несчастной были покрыты серо-белой пылью, как у старушки.

— Где ваши инструменты, фройлян? Что вы принесли с собой? — налетел тут же на отвернувшуюся в ужасе Лену другой немец, гораздо моложе, в черной форме с партийным значком на груди. Она видела его несколько раз на улицах Фрайталя, этот однорукий немец был инструктором у отряда местного гитлерюгенда. Лене все время хотелось прижаться к стене, когда они попадались ей навстречу, эти маленькие немцы, которых растили для того, чтобы они убивали ради фюрера. Эти мальчики, так похожие на Руди, проходили мимо нее строевым шагом за своим инструктором и кричали с пустыми глазами заученные ответы на вопросы.

— Кто пойдет в атаку первым и без страха? — Я, мой группенкомандер!

— Почему вы пойдете в атаку? — Чтобы убивать врагов ради моего фюрера!

Неудивительно, что сейчас, когда этот эсэсовец схватил Лену за руку, она так отшатнулась от него под его ругательство. Он руководил здесь спасательными работами и был недоволен всем — нерасторопностью пожилых добровольцев, слабостью немецких женщин, непониманием его команд остработниками, преимущественно женщинами и девушками, которых согнали со всей округи. Только его «птенцы» были шустры и послушны, как обычно, впрочем, стараясь держаться от самых опасных мест из-за обрушения балок или горящей кровли.

— Где ваша лопата? Чем вы будете работать? Обломки стен иногда приходится разбивать, чтобы добраться через завал до несчастных. Вы будете делать это руками, тупая курица? — орал на нее эсэсовец во все горло, отчего ей хотелось вырвать локоть из его хватки единственной руки и уйти прочь. Она не обязана помогать им вовсе! И это возмездие им за все то горе, что они творили на чужих землях — эти смерти и увечья!

Мимолетная мысль, после которой Лену обожгло чувством обжигающего стыда, когда она увидела поверх плеча немца детского плюшевого мишку, лежащего в огне на развалинах здания. Что бы ни творили взрослые, дети не виноваты и не должны страдать. Никогда!

Наверное, это чувство стыда и погнало Лену без страха туда, куда побоялись влезть даже мальчики, готовые отдать свою жизнь за фюрера. Она даже не раздумывала толком тогда в те минуты, словно ее вел кто-то свыше пролезть под грозящими обрушиться останками стен, словно инвалидов, ищущих опору друг в друге, под возвышающимися над ними горящими балками остова крыши. Она медленно двигалась на детский голос, чтобы спасти этого маленького ангела, не пустить его на небо к остальным, которых забрала к облакам эта проклятая война, как когда-то Люшу.

Ее звали Лотта. Маленький светловолосый ангел, который вернул ей Рихарда с небес.

Или это было очередное волшебство щетинок щетки трубочиста и пуговицы с его формы?