На осколках разбитых надежд

Глава 50

Лена все-таки купила этот журнал, отсчитав с легким замиранием сердца такое количество марок за тот, которое сейчас считалось для нее настоящим расточительством. Но не сделать этого не могла. Ей хотелось заглянуть под обложку и прочитать, что там написано про Рихарда, а продавщица наотрез отказалась показать статью:

— Идите-ка в библиотеку, фройляйн, и там листайте журналы. А тут нужно покупать. Тут все за марки!

Лене почему-то казалось, что она найдет внутри журнала ответы на свои вопросы, рой которых в голове только усилился. Но покупка не принесла ничего нового, кроме кадров с короткими подписями к ним. Эти иллюстрации девушка как когда-то в Розенбурге аккуратно вырезала и придавила стеклом на тумбочке у кровати. Это напомнило Лене о том времени, когда она помогала Иоганну вести хронику жизни Рихарда.

Интересно, показал ли кто-нибудь господину Ханке этот журнал, ведь тот не относился к числу выписываемой по почте периодики? И если он узнал об этой публикации, то кто вырезал ему эти фотографии, где Рихард был снят у своего самолета или в компании летчиков и механиков во время отдыха на базе? Кто вклеил в альбом цветную обложку? Катя? О, ей бы очень хотелось, чтобы Иоганн обратил именно на Катю свое расположение, чтобы он был добр к ней, как был когда-то добр к своему «Воробушку», чтобы защитил от всех нападок и бед, как защищал ее!

Слова на обложке ей не нравились, но их никак было ни замазать карандашом или чернилами, ни вырезать, и Лена оставила все как есть. Пусть они и пугали своим страшным предсказанием. Или давали ей понять, что ее подозрения, вспыхнувшие в душе пышным цветом при взгляде на фотографии с пышного нацистского приема, имели под собой все основания.

Он не написал ей ни строчки с фронта. Да, ее письма перехватывались гестапо, но почему в той стопке не было ни одного его письма? Разве не могло Рихарда встревожить ее долгое молчание? А ведь если бы эти письма были, Ротбауэр прочитал бы ей с огромным удовольствием, наслаждаясь ее эмоциями, как читал ее собственное письмо. Чтобы ударить побольнее. Значит, писем не было. Значит, Рихард вычеркнул ее из жизни, словно ее и не было, как и говорил когда-то. И оставалось только утешать себя, что тому причиной были его собственные принципы и правила, а не навязанная нацистская идеология рейха. Когда-то ей нравилось, что он не изменил себе, а остался верен своим интересам, пусть они и шли вразрез с общепринятыми правилами его страны. Что он стойко держался своих убеждений. И как это было видно сейчас, он остался прежним.

Все те же фразы про родную землю и народ, который он поклялся защищать. Те же слова о верности и чести, которые когда-то так злили ее. Все тот же Рихард в каждом слове коротких фраз, которые вынесли на обложку. «Я солдат своей страны», так он сказал ей когда-то. А потом добавил к этим словам такое страшное для нее сейчас: «Я не смогу простить…»

И все-таки ночами, когда темнота усыпляла логику и строгую рассудительность, внезапно пробуждалось сердце, которое пусть и робко, но все же вселяло в Лену сомнение в том, что разум был абсолютно прав. Она вспоминала другие слова, другие жесты и взгляды. И совершенно другие поступки, которые давали ей надежду на то, что могло быть что-то еще — глубже и серьезнее. Что-то такое, что по-прежнему не отпускало, хотя так было бы проще и легче. Что-то, что тянуло с невыносимой силой разыскать способ и выяснить все еще раз, только навсегда, в открытую, без всяких игр и секретов. Ее сводило с ума это мучительное желание. Раньше, пока Лена была занята поисками, она думала, что станет легче, когда она найдет доказательство того, что Рихард жив, а теперь понимала ясно, что стало только тяжелее.

Она тосковала по нему. Сердцем, душой и телом. Понимание того, что он где-то рядом, дышит с ней одним воздухом, ходит по той же земле, усугубляло стократно эту тоску. А мысль о том, что каждый новый день может отнять его у нее снова, но в этот раз навсегда, буквально убивала. Возможно, она даже и не узнает сейчас об этом — списки павших печатались все реже и реже, чтобы не уронить дух нации неисчислимыми потерями.

Разум убеждал Лену логическими доводами, что, возможно, за его корреспонденцией следят по-прежнему особо, как тогда, в 1943 году, когда ее письма перехватывались на почте. И что, рискнув связаться с Рихардом, она таким образом определенно наведет на свой след ищеек Ротбауэра. Но больше разум пугал ее иными возможными последствиями. Например, что Рихарду она стала совершено безразлична после совершенного предательства. Что он не только не ответит на ее письмо, а наоборот — сам выдаст ее властям, как когда-то грозился при прощании в Розенбурге. Это маленькое, но настолько сильное сомнение давило тяжеленным камнем на сердце, давя на корню его слабые возражения.

Но все же Лена набралась храбрости однажды и перешагнула порог местного управления вермахта с просьбой предоставить ей номер военной почты майора Рихарда фон Ренбек. Все казалось, что вот-вот выйдет из многочисленных дверей человек Ротбауэра, который только и ждал момента, когда кто-то будет наводить справки о Рихарде. Вернет ее снова в тот кошмар, который ей уготовил помеченный шрамом от партизанской пули эсэсовец.

Но это оказалось пустыми страхами. Офицер в приемной никуда не уходил и никого не звал после того, как выслушал ее обращение. Только спросил резко, на каком основании фройлян просит такую информацию, и посоветовал обратиться к родным майора фон Ренбек, если она близкая знакомая, как представилась сейчас. Семья определенно знала номер почты, подчеркнул он холодно. И только она могла решить дать эти сведения кому-то со стороны или нет.

— Фройлян может также написать письмо и передать через отдел пропаганды управления, — в финале разговора с мелькнувшей вдруг неприятной улыбкой на губах посоветовал лейтенант в новенькой форме, которая никогда не сталкивалась с тяжелыми фронтовыми условиями, равно как и ее обладатель. — Вся корреспонденция от поклонниц поступает именно так таким адресатам.

Нет, такой способ Лене точно не подходил, понимая то количество рук, через которое придется пройти такому письму. Оставалось теперь только через Ильзе раздобыть номер почты, но посвящать ее в какие-либо подробности своих отношений с Рихардом Лене не хотелось, чтобы не вызвать лишних вопросов или подозрений.

— Ты выглядишь ужасно, — произнесла на следующий день за обедом Ильзе, какое-то время наблюдая за Леной со стороны. — Словно снова потеряла кого-то. Если бы я не знала, что твой жених погиб, то решила бы, что это случилось сейчас. Что-то случилось с Гизбрехтами? Кристль стало хуже?

— Нет, с ними все хорошо, — поспешила ответить Лена. На миг в ней утвердилась решимость рассказать все Ильзе. Вот уж кто-кто, а она определенно могла раздобыть номер почты Рихарда. Но как объяснить той тогда, зачем она пытается связаться с «Соколом Гитлера», и откуда вообще знает его по своей «легенде»?

— Тогда это девочка, верно? — отвлекла Лену от размышлений следующим вопросом Ильзе. — Как там ее зовут? Лотта? Ты так близко принимаешь всю эту историю с ней, что можно подумать она твой собственный ребенок.

— Не могу иначе, Ильзе. Как подумаю, что где-то есть кто-то из ее родных, кто любит ее и очень страдает из-за неизвестности и разлуки с ней…, — Лена не смогла договорить фразу, снова подумав в этот момент о Рихарде. Тяготится ли он неизвестностью о ее судьбе? Хотел бы он знать, что она жива? И как бы отреагировал на это известие?

— Возможно, у нее были только отец и мать, — пожала плечами Ильзе, доставая сигарету из изящного портсигара. Она окинула быстрым взглядом зал кафе, где они сидели с Леной, убедилась, что рядом нет никого стоящего ее внимания, и следом достала собственную зажигалку на дефицитном бензине, не дожидаясь, пока кельнер подбежит со спичками в кармане фартука.

— И возможно, что отца тоже нет в живых, ведь он по возрасту подходит под призыв. Значит, нет смысла терзать свое сердце и тратить деньги на объявления в пустоту, — цинично заключила она, откидываясь на спинку стула, чтобы не дымить в сторону Лены. — Будь реалисткой, Лена. А все мечты и пустые надежды оставь для печатных строк и радио-лозунгов пропаганды.

Это были смелые и очень опасные слова, и Лена не могла не взглянуть настороженно на Ильзе, когда услышала их, вдруг позабыв обо всем. И та смело выдержала этот взгляд. А потом склонилась к ней ближе и проговорила тихо:

— Старик Гизбрехт не послушает меня, но, возможно, послушает тебя. По-хорошему нужно уезжать из Дрездена куда-нибудь в деревню. Всем вам. Ты же слышала слухи, что скоро будет призыв тех, кого еще можно собрать в рейхе, чтобы поставить под ружье. Старики и юнцы из Гитлерюгенда будут первыми. Незамужние девушки будут вторыми. Помнишь, как нас учили когда-то пару уроков «Веры и Красоты», как быть помощниками при зенитном расчете? Все это было далеко не просто так!

— Ты думаешь?.. — Лена не осмелилась договорить, помня о предупреждении Кристль насчет молодой немки, взволнованная и удивленная этой неожиданной смелостью Ильзе.

— Я не думаю, Лена, я знаю, что так и будет, — отрезала та. — Я попытаюсь отправить младшего брата на хутор к дальним родственникам под Штутгарт. Ему всего пятнадцать лет. Он еще ребенок, несмотря на то, чем забита его голова. И герр Людо… Никого не остановит, что он еле ходит. Главное, что сможет стрелять. И еще… этого разговора между нами никогда не было. Я не хочу потерять свое место в администрации гау.

Людвиг Гизбрехт был упрям. Он поверил словам, которые передала ему Ильзе. Он и сам прекрасно видел, что у Германии остается все меньше и меньше солдат, судя по извещениям, которые он развозил. Но он понимал, что, если уедет куда-то один, скрываясь от призыва, их маленькую семью не оставят в покое, сочтя его отъезд дезертирством. Да еще они лишатся очередного источника получения карточек на продовольствие, а это значит, что станет еще тяжелее тянуть столько голодных ртов. А уехать всем вместе — означало бросить Мардерблатов на верную смерть. О том, чтобы осталась одна Лена во Фрайтале, как она предложила в качестве последнего возможного решения проблемы, он даже слышать не пожелал и оборвал ее на полуслове.

— Но если тебя призовут в армию… — попыталась возразить ему Лена шепотом. Они разговаривали тайком от Кристль, пока рубили на заднем крыльце сухие ветки для растопки. Но Лотта суетилась рядом, по привычке держась около девушки, и Лена боялась, что та может услышать их разговор. Она постоянно забывала, что девочка едва ли сможет рассказать что-то. Для нее Лотта была обычной девочкой, какой когда-то была неугомонная Люша. И иногда ее молчание даже причиняло боль. Потому что так быть определенно не должно было.

— Если меня призовут, я смогу высылать вам часть своего пайка, — отрезал Людо. По его глазам Лена видела, что он принял для себя решение почти сразу же, как она заговорила о том, что узнала. И сделал это с явным облегчением в глазах, как ей показалось. — Если меня убьют, то вы все равно будете получать пособие по потере. По вдовству. Только не бросай Кристль, Лене, прошу тебя! Она не вынесет всего этого одна. Ты ей нужна. Не бросай ее, когда придут русские. Или по крайней мере, пока не найдешь того, кто позаботится о ней так же, как ты.

И Лена обещала ему. Хотя была почему-то убеждена, что это обещание не придется выполнять, что это могут быть всего лишь слухи, наподобие тех, что постоянно ходили в городе и будоражили и без того напряженных и подавленных людей.

Лена ошибалась. Всего через несколько дней, когда она вернулась из Дрездена, ее перехватил тут же в коридоре бледный Людо и показал извещение о том, что приказу фюрера он призывается на военную службу и должен пройти регистрацию на следующий же день. Кристль еще не знала ничего о происходящем — как почтальон Людо получил эту бумагу в числе прочих.

— Они действительно призывают всех, кто остался — стариков и детей. Пока только всех от шестнадцати до шестидесяти, но я думаю, скоро доберутся и остальных мальчиков Юнгфолька. Это значит, что у них не осталось никого, кто мог бы за них воевать. И что скоро конец войне. Главное — нам всем суметь пережить это время, что осталось.

Кристль плакала всю ночь перед уходом Людо для регистрации и получении формы. Лена не спала и слышала, как немец пытался успокоить жену и уверял, что это все не так, как она думает, что еще будет период обучения, а потом распределение. Мол, их просто привлекают заменить военных на охране специальных объектов или в обслуживании зенитных расчетов, только и всего. Никто не пошлет на фронт стариков и детей.

Так как Людо не работал на важном производственном объекте, его причислили к первой категории призывников. Ему была выдана в отличие от остальных категорий военная форма, хотя он и отличался от обычных солдат вермахта повязкой с обозначением батальона Фольксштурма. Кроме того, ему не позволили вернуться домой после регистрации и направили в казармы под Майсеном на весь период подготовки.

Кристль была в отчаянии. Если бы не необходимость ухаживать за Лоттой, подменяя Лену в рабочее время, и заботиться о Мардерблатах, она бы совсем слегла, настолько ее выбило известие о том, что Людо не вернется домой, как другие старики Фрайталя. Она даже ходила узнавать в местное управление делами вермахта, почему ее мужа призвали как обычного солдата, несмотря на возраст и больные ноги. Но ответа так и не получила — ее прогнали, сославшись на занятость, да еще пригрозили, что арестуют за «сомнение в верности приказа фюрера и в победе над врагами рейха».

Через неделю подготовки Людо отпустили домой на сутки. Как выяснилось, он приехал попрощаться. Учли его медицинское образование и прошлый военный опыт, и он распределялся в один из госпиталей вермахта. Кристль так и засияла, услышав это, обрадовавшись, что мужа отправляют не на фронт, как говорили в городке. Но Лена не поверила этому почему-то. Хотя она избегала смотреть на гладко выбритого по уставу Людо, выглядевшего совсем чужим и незнакомым в военной форме с алой повязкой на руке, она подмечала что-то такое в его взгляде, что подсказало — он лжет им, пытаясь успокоить. Поэтому следующим утром, когда Кристль суетилась, проверяя, все ли положила в заплечный мешок мужа, Лена вышла на крыльцо, где в рассветной дымке Людо сидел на ступенях и курил трубку, глядя в хмурое осеннее небо.

— Это все-таки фронт, да? Тебя отправляют на фронт? — спросила она прямо.

— Медицинский батальон, передовая, — явно нехотя ответил Людо. — Восточный фронт, Лена. Там сейчас гораздо сложнее, чем на Западном. Я не знал, как сказать тебе об этом. Ты и так смотришь на меня так, словно я… а я не… я просто…

Он произнес эти слова, то и дело запинаясь, с такой горечью, что Лена вдруг не сдержалась. Потянулась к нему и обняла. Крепко-крепко. От Людо пахло табаком и чем-то терпким, как когда-то пахло от папы — запах, который она запомнила с детства и сейчас вдруг вспомнила неожиданно. Наверное, поэтому она вдруг расплакалась беззвучно, роняя слезы в сукно мундира, а потом еще горше — когда Людо обнял ее в ответ. За время, что они провели под одной крышей, Лена привязалась к нему, несмотря на отчуждение, которое было между ними долгое время, и понимать, что он уходит на фронт и может никогда не вернуться, было невыносимо.

— Будет-будет, — погладил ее через некоторое время по голове Людо. — Не нужно меня раньше времени оплакивать. Знаешь, поговорку? Старых ворон трудно поймать[154].

Он отстранил ее от себя и вытер пальцем слезы с ее щек. Его собственные слезы спрятались в глубоких морщинках, откуда блеснули в утреннем свете.

— Ты знаешь, что? Разыщи своего летчика, Лене, — вдруг сказал Людо мягко. — Ты должна найти его. Именно сейчас, когда все покатилось к концу. Больше такой возможности не будет. Я знаю, ты боишься, что это может навредить всем нам. Но все-таки сделай это! Я думаю, у тебя получится все аккуратно, чтобы не выдать себя. А летчик твой вряд ли тебя сдаст гестапо. Я думаю, он хороший человек. Иначе бы ты никогда не смогла полюбить его так сильно.

— Он обещал сделать это когда-то, когда вернется… Выдать меня…

— Ну, злость всегда говорит обидные слова. Судя по тому, что мне рассказала Кристль, он вряд ли это сделает. Да-да, ты уж прости ее, но у нас давно нет никаких секретов друг от друга. За годы мы стали одним целым, и что делает или знает один, то непременно знает другой.

У Лены даже дыхание перехватило, когда она вспомнила о том, как они вместе с Кристль помогали военнопленным из лагеря при шахте. И Людо кивнул медленно, словно прочитал в ее взгляде мелькнувшую догадку, а потом покачал головой, когда она снова заплакала, не сдержав эмоции.

— Вот видишь, лучше бы не знала ничего и дальше. Не думай об этом. Тем более, вон как сложилось в итоге. Все без толку, — он помолчал немного, а потом сжал ее руки чуть сильнее в волнении, а взгляд стал жестким. — Запомни все, что скажу сейчас, Лене. И сделай это. Если у Эдны случится срыв — а он случится и скоро, судя по тому, что я видел в ней в последний свой визит — ты должна быть сильной. И должна сделать так, чтобы сохранить остальные жизни — твою, Лотты, Кристль и мальчика Мардерблатов. Внизу, в подвале, в железном ящике есть средство — цианид…

— Я не смогу…

— Ты сможешь! Иначе погибнут все. И не забывайте давать Эдне снотворное почаще. Пусть лучше спит, как та принцесса из сказки. И еще кое-что. Если сюда придут русские, если будет так, как писали в «Фолькишер»…[155]

— Это все ложь! — не могла не возразить Лена, пораженная этими обвинениями, которые просто взорвали немецкое общество в последние дни.

— Солдаты никогда не знают жалости, Лена. А большевикам есть за что предъявить немцам счет, судя по всему, — прервал ее Людо решительно. — Я уже сказал об этом Кристль. Говорю и тебе. Будьте сильными и смелыми. Будьте решительными. Пусть хотя бы Лотта не узнает этого ужаса. И если не будет другого выхода, примите яд. Лучше умереть самой, чем быть истерзанной и умереть в муках. Я хочу верить, что все будет иначе, как и ты. Но я видел, какими чудовищами делает людей война. А сейчас война особенно жестока и безжалостна. Сейчас она пожирает всех без разбору. Ты и сама это знаешь. Не хочу больше об этом. Смотрю — запугал тебя только и огорчил еще больше. Давай просто посидим и помолчим сейчас. Смотри, какой рассвет красивый розовеет… Будет солнечно сегодня. Ты не замерзла? Руки холодные совсем…

Людо был прав. День обещался быть солнечным, и немец уходил из дома под первые его лучи, обрамлявшие его удаляющуюся по улице фигуру каким-то особенным мягким светом. Он долго прощался с Кристль, не в силах отстраниться от ее крепкого объятия и расстаться. С Лоттой и позднее Леной же все было гораздо быстрее. Короткое, но сильное объятие, отчего у девушки снова навернулись слезы на глаза, и обрывистые знакомые резкие фразы-просьбы, в ответ на которые она твердо прошептала в его ухо: «Обещаю!» А потом добавила к этому отчаянно, ощущая уже пустоту потери внутри почему-то:

— Обещай, что тебя не убьют!

— Не убьют, — улыбнулся Людо, отстраняя ее от себя и с нежностью заправляя игриво закрученный локон ей за ухо. Но глаза сказали иное, выдавая, что он так и не пообещал вернуться.

Извещение о гибели Людо пришло в дом на Егерштрассе спустя месяц, когда Фрайталь готовился к Рождеству, украшая дома ветками остролиста и небольшими елями, которые женщины сами рубили в лесу и привозили на тачках в дом. Лена и Кристль тоже решили устроить праздник для Лотты, и направились все втроем выбирать елку, которую планировали украсить бумажными гирляндами, парой красных яблок, которые Лена чудом раздобыла на рынке, и редкими стеклянными игрушками, оставшимися от прошлой жизни.

Почтальонша — пожилая фрау Гердт, принявшая эту должность Имперской почты вместе с велосипедом от Людо — ждала их у дома, нервно сжимая официальную бумагу с печатью рейха. Если бы не она, Лене ни за что было не справиться тогда, ведь Кристль, увидев извещение, лишилась чувств и упала прямо на камни мостовой под крики и громкий плач Лотты, впервые за месяцы подавшей голос. Вдвоем с фрау Гердт Лена отнесла Кристль в дом и уложила на диван, а потом умоляла в тишине, сама не понимая кого, чтобы та открыла глаза и пришла в себя. Извещение лежало на столе страшным напоминанием о потере, которая снова произошла в этом доме.

— Фюрер убил их всех. Убил так, что не осталось даже ни одной могилы, — глухо прошептала Кристль, когда спустя пару дней вышла из своей спальни, где в одиночестве оплакивала свое горе взаперти от всех. — Пусть сгорит он в аду! Пусть будет проклят! — она некоторое время пыталась сдержать свою ярость, которая так и кипела в ней в эти минуты, а потом, одержав победу над эмоциями, улыбнулась Лене и Лотте, став снова прежней Кристль.

— Он запретил нам справлять Рождество, но мы будем его праздновать, как делали это раньше! Поставим ель и украсим ее вместе с Лоттой. Мы с тобой, Лене, испечем штоллен, пусть и осталось мало времени для того, чтобы он поспел. Я научу тебя, Лене, как делать настоящий штоллен[156] по рецепту моей бабушки. Большой, чтобы хватило и несчастным деткам Мардерблатам. Чтобы и у них был праздник. А вместе с Лоттой мы сделаем вертеп и вырежем фигурки Святой пары и волхвов, да, моя дорогая девочка? И в Сочельник мы непременно пойдем в церковь!

В церкви было холодно, и царил полумрак из-за дефицита свечей. Но к удивлению, Лены практически все скамьи были заняты — казалось, все жители Фрайталя собрались на службу, словно во искупление за прошлые годы, когда посещение церкви так требовательно не приветствовалось.

Лена сначала хотела было не ходить. Прежнее воспитание напоминало тихим голосом в голове, что Бога нет, а значит, никакого смысла идти в церковь нет. Но в итоге она решила, что представит, что находится на музыкальном спектакле и просто посидит в поддержку рядом с Кристль, которой было необходимо и важно отвлечься от горя, свалившегося на них прямо перед праздником. И совсем Лена не ожидала, что ее настолько захватит все происходящее на рождественской службе, что «Рождественская оратория» настолько тронет ее сердце, вызывая в ней воспоминания о недавнем прошлом. Пусть не было оркестра — только флейта в руках одноногого инвалида, пусть порой голос юного солиста церковного хора срывался в некоторых местах. Но все равно это было невероятно прекрасно, а первые же звуки органа заставили все внутри дрогнуть при воспоминании, как сидела в храме, держа за руку Рихарда. Как он нежно стирал кончиком пальца слезы с ее лица, и каким взглядом смотрел на нее при этом. И те волшебные короткие дни, что они провели вместе в Орт-ауф-Заале, укрывшись от всего мира в этой деревне в горах.

Лена не вслушивалась в слова. Ее ворожили только звуки музыки и голосов хора, взлетавшие под самый небосвод храма и пикирующие с этой высоты прямо в душу, заставляя ее трепетать. Почти всю службу Лена тихо проплакала, хотя в Рождество было принято радоваться, как это делали остальные прихожане. И не смогла сдержать слез после, когда они уже вернулись домой после службы, и уложили уставшую Лотту спать. Сидела в гостиной и смотрела на ель, где переливались блеском серебряные «волосы ангела», которые им подарила перед отъездом Ильзе для украшения праздничного дерева. Вспоминала другую рождественскую ель с таким же дорогим украшением и другое Рождество. И о том, что она потеряла и тогда, и сейчас.

Но окончательно и бесповоротно лишь на этот раз. Ведь еще задолго до Адвента[157] Ильзе вдруг уволилась из администрации гау, решив уехать из Саксонии в Австрию. Говорили, что Вене повезет больше, чем Берлину и другим городам, когда рейх падет перед натиском войск союзников. И Вена была дальше от линии фронта с коммунистами[158].

— Я же предупреждала Людо, что нужно уехать. Тогда бы он точно не попал по призыву и не был сейчас на фронте, — зло и резко выговаривала Ильзе Лене в их, как неожиданно выяснилось тогда, последний совместный обед в кафе неподалеку от редакции. — Что его держало здесь во Фрайтале? Ничего! Даже аптеки уже не осталось! Надо было уехать, пока была возможность. И вам тоже нужно это сделать. Говорят, что русские придут уже в феврале, Лене! Ты же знаешь, что они творят с мирными жителями, читала ведь в статье в «Фолькишер», какие они дикари! Поехали со мной в Австрию! Мне обещали работу в госпитале в Вене в амбулаторном отделении. Никакой крови, гноя или чего-то похожего мерзкого! Даже «утки» не нужно выносить!

— Возможно потом, со временем, — произнесла рассеянно в ответ Лена, все еще потрясенная этим неожиданным прощанием, которое свалилось на нее как снег на голову. Ильзе так торопилась уехать вечерним поездом, что даже не успевала попрощаться с Кристль, попросив Лену передать письмо своей несостоявшейся свекрови.

— У тебя нет этого времени, Лена! Потом будет совершенно невозможно купить билет на поезд. Я отдала полторы тысячи марок, ты можешь себе представить это? Уже после Рождества билет будет стоить все две. Если, конечно, еще останется возможность уехать из Дрездена, если будет транспорт. Неужели тебе не страшно? Скоро здесь будут русские!

Лене было действительно страшно. Временами на нее накатывала волна отчаяния и ужаса перед тем, что ей предстоит погибнуть здесь, во Фрайтале, под именем немки, и что никогда и никто не узнает о ее судьбе. Городок бомбили еще дважды после августовского налета, и в один из них, в одно из воскресений октября, Лена попала вместе с Лоттой и Гизбрехтами. Они сидели в темном подвале, прижавшись друг к другу, и каждый из них только и думал, чтобы их крошечный домик не стал целью ударной бомбы и не встретился с зажигательным снарядом, содержимое которого нельзя было погасить даже водой.

Только тепло дрожащей Лотты, прижимающейся с силой к девушке, позволило тогда не свалиться в истерику, пока над предместьем Дрездена шел бой за воздух и падали бомбы. Правда, слезы все-таки нашли Лену позже, той же ночью. Когда, выбравшись из подвалов на Егерштрассе после сигнала отбоя, жители окраины увидели горящий неподалеку от городка самолет, рухнувший на лесные деревья. Это был немецкий истребитель, проигравший воздушную дуэль с сопровождающим бомбардировщики «спитфайром». Летчик не успел покинуть самолет и сгорел заживо. Лене еще долго снилось это падение с неба, которое она даже не видела, и в этом сне она точно знала, что этим летчиком был Рихард.

Но чаще были другие сны. Возвращающие Лену то в Розенбург, то в усадьбу близ Орт-ауф-Заале, то на берег реки Заале, а то и вовсе в незнакомый ей дом, где она была хозяйкой. И неизменно рядом с ней был Рихард. И эти сны были полны нежности, счастливых улыбок, любви, а порой обжигающей страсти, отголосок которой еще долго пульсировал в теле после пробуждения. Ночи все чаще дразнили снами и бередили память, а дни не желали рассеивать морок от этих снов и только усугубляли невыносимую тоску и желание преодолеть все невозможное, чтобы быть рядом с ним. Просто нужно найти способ найти его снова. Пока еще есть время. И каждый прожитый день, когда Лена жадно пробегала взглядом сводки о павших офицерах вермахта или вслушивалась в сообщения с фронта, где иногда упоминались имена, только убеждал Лену в том, что другого пути нет. Тем более она давно знала, что рано или поздно это произойдет.

Она должна вернуться в Розенбург. Именно там она найдет Рихарда снова.

В начале января, сразу после Нового года, когда в радиосводках упомянули о «крупнейшей операции люфтваффе, увенчавшейся огромным успехом», а газеты потом так и запестрели списками погибших летчиков[159], Лена окончательно решилась. За несколько последних месяцев ее сбережения, которые она старательно откладывала, чтобы накопить нужную сумму для покупки билета, почти достигли необходимого предела. Она еще летом планировала ехать за Катей по осени или после Нового года, когда баронесса, не любившая эти дни, неизменно уезжала в Берлин или навестить друзей, как помнила Лена. А теперь все сошлось в одно.

— Если никто не будет проверять разрешение в арбайтсамте, то вряд ли кто-то заподозрит, что русская работница не принадлежит нам. Я перевезу ее открыто, как вы с Людо учили когда-то меня: «Самое тайное нужно всегда держать напоказ». Она очень хорошая девушка, Кристль, поверь мне. Пожалуйста, помоги нам. Я понимаю, что это большой риск, но он такой же, на какой мы идем, укрывая Эдну и Матиаса. И не думай о том, как прокормить ее. Я все придумаю обязательно, что можно будет сделать, ты же знаешь, я смогу! Я возьму дополнительную работу. Пойду в госпиталь, где не хватает персонала сейчас. Я сделаю все, ты же знаешь!

— Ты права, — согласилась Кристль в итоге после некоторого размышления. — Нам нужна будет русская, когда сюда придут большевики. Быть может, это поможет нам, и они нас не тронут. Быть может, помощь ей спасет нас от того возмездия, что ожидает немцев.

Лена только позднее ночью, когда пыталась в волнении перед предстоящей поездкой уснуть, вдруг осознала смысл слов Кристль и удивилась им, ощущая уже знакомый привкус горечи во рту.

Теперь и для Кристль она стала немкой, раз та больше не видела в ней русскую. Оставалось надеяться, что и жители городка близ Розенбурга тоже увидят ее такой, а не той русской остработницей, которая когда-то жила в замке.

Получив согласие и благословение Кристль на эту авантюру, Лена на следующий же день тайком после работы напечатала на машинке специальное разрешение для остработницы на «пользование общественным транспортом в присутствии хозяйки фройлян Хелены Хертц» и «заверила» его печатью арбайтсамта, которую перевела со своей рабочей книжки с помощью яйца, как научилась когда-то в Минске.

Правда, вышло не сразу — понадобилось аж четыре попытки, отчего печать в ее собственной книжке стала бледной, но все еще различимой. Но все-таки было похоже на настоящее разрешение. К тому же сейчас, когда в городах и предместьях Германии осталось так мало шупо, проверяющих документы, шансы на успех возросли в разы. Правда, теперь, когда на ее плечи легла забота о Кристль, Лотте и несчастных евреях в квартире на Каролиенштрассе, ее прежние планы убежать вместе с Катей из Германии несколько менялись. Теперь можно было просто дождаться прихода Красной Армии здесь, под Дрезденом, несмотря на все угрожающие статьи о жестокости русских к немцам, в которые она ни капли не верила.

Билет действительно стоил огромных денег. Все бежали подальше из Восточной Германии, надеясь оказаться на территории под контролем западных союзников, когда окончится война. Несмотря на высокую цену билета или взятки этих желающих было много, и пассажирам пришлось даже в вагонах первого класса ехать чуть ли не плечом к плечу. Лене же и вовсе пришлось стоять в тамбуре, чему она была только рада.

Оказаться снова в прошлом было больно. Словно что-то внутри свернулось тугой спиралью, зажимая все внутренности. Хорошо еще, что ей повезло оплатить проезд до самого ближайшего города к Розенбургу. Если бы ей достался билет до Эрфурта, где ее поймал во время бегства Рихард, Лена бы точно совсем «расклеилась». И хорошо, что Кристль настояла, чтобы Лена надела шляпку с вуалью-сеткой, скрывающей часть лица, и никто из редких прохожих не видел, как блестели ее глаза от невыплаканных слез, когда она шла через город к той проселочной дороге, что приведет ее к Розенбургу. Видеть знакомые улочки, площадь с помостом перед ратушей, где когда-то выставляли напоказ провинившихся остработников, сгоревший собор, возвышающийся над городком без крыши и креста. Где-то там, на окраине города, на Вальдштрассе, все еще стоит домик с горшками на крыльце, в которых вот-вот зацветут гиацинты.

Совсем другая жизнь. Совсем чужая сейчас, но все еще такая опасная.

К счастью, навстречу Лене так и не попались те жители городка, кто мог знать ее прежней. Да и вряд ли они сейчас могли подумать, что эта хорошо одетая девушка с модной прической в дорогом пальто, изысканной шляпке и на каблуках могла быть той маленькой остработницей, которая часто приходила в город по поручению хозяев из замка.

Дорогу до замка Лена провела в полном одиночестве. Никто не нагонял ее в пути, и никто не попадался на встречу. Иногда Лене даже казалось, что она осталась одна в мире, настолько было непривычно сейчас шагать в полной тишине через пустые покрытые тонким снегом поля и темную колоннаду сосен в лесу. Она намеренно выбрала путь подлиннее, через другие ворота, подальше от домика, где жила Биргит с семьей, и от калитки, к которой вел тот проклятый лес, где ее едва не изнасиловал шупо.

Воспоминания по-прежнему ранили. Особенно остро, когда она миновала ворота и вышла на ту самую дорогу к замку, где когда-то попрощалась с Рихардом. Лена сумела пересилить себя и свернуть с дороги в лес, сокращая путь к замку. Стараясь при этом не думать о том, как когда-то бежала именно здесь изо всех сил, чтобы догнать Рихарда и вернуть то, что потеряла.

Догнать его она сумела. Но вот остальное…

Когда показалась впереди в просветах между деревьями громадина замка, Лене пришлось прислониться к ближайшему стволу, чтобы перевести дыхание и найти силы идти дальше. Сердце билось как бешеное, выдавая ее волнение и страх.

Что, если она натолкнется на Петера? Или на Биргит? Ее сразу же увезут в гестапо и тогда… Но она не дастся им просто так. И никогда не приведет к домику на Егерштрассе.

У Лены с собой был яд, который когда-то показал Людо в своих запасах и научил, как им пользоваться. Она убьет себя, но никогда не попадется в руки этих палачей, умеющих выбивать из людей то, что им было нужно. Но все же она надеялась, что яд ей не понадобится, и что ей повезет — первой же встретится именно Катя. А потом та вытащит у хозяев один из конвертов писем Рихарда домой. И они вместе уйдут пешком на станцию, где возьмут билеты на поезд до Фрайталя. Получить их было легче — никто из немцев кроме как по необходимости не хотел ехать на Восток, откуда приближалась медленно, но неумолимо Красная армия.

Лена стояла некоторое время, сжимая в кармане пальто кругляш пуговицы трубочиста, которую прихватила на удачу. При этом она внимательно наблюдала за домом издали из-за деревьев и только спустя время разглядела, что некоторые окна заколочены листами фанеры, а сам замок выглядел нежилым и каким-то запущенным. Не было движения в окнах, не дымили печные трубы. Никто не укрыл на зиму розы, не обрезал сгнившие бутоны, и теперь они словно мертвецы темнели полусгнившими бутонами из-под снега. Наверное, прежде все же нужно было спросить в городке о том, кто находился сейчас в замке.

Но, как известно, хорошие мысли приходят только со временем…

Через какое-то время, когда Лена уже готова была двинуться к замку и проверить, обитаем ли замок сейчас, на парадном крыльце появилась женская фигура и, с трудом спустив пациента в коляске по пандусу, направилась медленно по главной аллее к опустевшему фонтану. Дело это шло сложно из-за снега, которым знатно присыпало в эту ночь, а еще из-за собаки, которая то суетливо бегала на пути коляски, то прыгала на сиделку, игриво лая. По окрасу, такому яркому на фоне белизны снега, Лена узнала Артига и невольно удивилась, что рядом с ним нет верного товарища Вейха.

Спустя минуты женщина с пациентом, укутанным с головой шерстяным одеялом, скрылись из вида на одной из боковых аллей, и Лена двинулась осторожно следом, старательно обходя замок по линии окружающего его парка, чтобы по-прежнему остаться незаметной для тех, кто мог оставаться внутри замка. И чуть не столкнулась с сиделкой, незнакомой ей молодой женщиной, в темно-синем пальто и в шапочке медсестры, которая так торопилась вернуться в дом с январского мороза, что не особо смотрела по сторонам и позволила Лене вовремя укрыться за одним из деревьев. Пациент в коляске остался в полном одиночестве на небольшой обзорной площадке у озера, как видела Лена издалека между деревьями. Собака сидела рядом с ним, заняв привычный пост во время прогулки. Это был ее шанс.

Иоганн… Он всегда был добр к ней и защищал перед гневом своей сестры и домоправительницы. Рассказали ли ему, что его Воробушек оказался хуже стервятника? О том, что она предавала и его доброту тоже? Как он отреагирует на ее появление? Сдаст ли в полицию или все-таки будет по-прежнему расположен к ней, позволяя ей объясниться с ним? И расскажет ли он ей о Фалько, если она признается, что любит его племянника и страдает из-за того, что ей пришлось пойти на предательство Рихарда? Поможет ли ей вернуть его?

Времени на раздумья Лену лишил Артиг, вдруг учуявший ее присутствие и сорвавшийся с места ей навстречу. Буквально в несколько прыжков он добежал до места, где она стояла, и стал прыгать, радостно визжа и стараясь лизнуть ее руки. Лена присела на корточки, чтобы поприветствовать этого единственного обитателя Розенбурга, которому было совершенно все равно, что она предательница. Для него она осталась той же любимой Леной, которая кормила, выгуливала и играла с ним и его товарищем. Занятая собакой, радуясь невольно тому, что у нее есть время собраться с духом, чтобы встретить взгляд Иоганна, она едва не пропустила тот момент, когда коляска развернулась, и ее обладатель обратился с удивлением к нежданной гостье.