На осколках разбитых надежд

Глава 36

Небольшой ужин баронессы превратился в настоящий прием, как обнаружил с удивлением Рихард на следующий вечер. Он не ожидал, что ей удастся собрать за короткий срок такое количество гостей, но это случилось. Посланники венгерского, шведского и португальского посольств, граф и графиня фон Хелльдорф, чета Бисмарк, Герсдорфы, посланник фон Хассель с супругой, фон Вицлебены, генерал фон Бломберг, правда, без жены, которую баронесса ни за что не пустила бы на порог после давнего скандала[92], и многие другие представители старой знати разного возраста — от молодых до стариков в почтенном возрасте. И к облегчению Рихарда, никого из новой знати в мундирах СС.

Рихард не удивился, когда за ужином, приготовленным поварами «Адлона», он оказался между Мисси и Генрихом Витгенштейном. Именно с последним он и предпочел беседовать, испытывая легкие муки совести за безразличие к соседке по столу. Он видел в ее глазах симпатию и надежду, поэтому было слишком опасно вести даже обычную формальную беседу дольше положенного. Он поинтересовался здоровьем Магды, вину за увечья которой до сих пор ощущал, как хозяин Розенбурга, и узнал, что девушка уволилась из министерства пропаганды, где работала машинисткой, решив стать медсестрой в госпитале для раненых солдат вермахта.

— Ее лицо сильно пострадало тогда, — рассказывала Мисси. — И это не могло не изменить ее. Сейчас ее интересуют только раненые. Она нигде не бывает, кроме госпиталя, в котором проводит время сутками. Это совсем не та Магда.

И со своей русской подругой, имя которой Рихард так и не вспомнил, Мисси перестала общаться. Во-первых, мать Анны слишком настойчиво добивалась изменений в отношении к русским военнопленным в лагерях, чем привлекла внимание гестапо и находилась сейчас под пристальным наблюдением. Во-вторых, сама Анна перестала скрывать свои мысли по поводу происходящих событий и открыто говорила о том, рейх — это поезд в никуда, а все они пассажиры этого поезда, обреченные на смерть.

— Она словно лишилась рассудка после того, как потеряла на Восточном фронте жениха. Вы помните его, Рихард? Альберт фон Шольц встречал с нами Рождество в прошлом году, — рассказывала Мисси. Ее широкая очаровательная улыбка шла в такой контраст со смыслом ее слов, что Рихарда это немного покоробило. — Говорят, это именно Анна заразила его своими мыслями. Папа рассказывал, что об Альберте ходили разные слухи в полку, в том числе, что он подозревался в антипартийных взглядах. Ему повезло, что какой-то русский убил его во время боев за Харьков. Папа говорит, что это не совсем те знакомства, которые нужно поддерживать сейчас. Как и слушать не те речи…

С Витгенштейном беседовать было проще. С ним не нужно было подбирать слова и темы для беседы или скрывать свои эмоции. Вернувшийся недавно с Восточного фронта, где он участвовал в «самом кровопролитном сражении, какое только видел прежде»[93], Генрих разделял полностью его ощущения нереальности происходящего вокруг. Светская беседа, блеск хрусталя, звон бокалов и сладкий вкус шампанского казались чуждыми после ярких красок крови, запаха бензина и гари, шума моторов и треска рации, вкуса земли, зарываться в которую приходилось во время налетов противника.

— Все кажется таким ненастоящим, — говорил Витгенштейн, когда после ужина они стояли на балконе вместе с Рихардом и курили. Вернее, курил только Генрих. За время, проведенное в госпитале, Рихард почти отвык от этой вредной привычки, да и доктора запретили хотя бы первые полгода думать о курении. Поэтому он просто крутил в пальцах сигарету, вдыхая запах табака, чтобы успокоить взбудораженные нервы.

— Словно настоящее осталось там, на фронте. А все это, — Витгенштейн обвел рукой виллу с затемненными окнами, через которые доносилась патефонная музыка. — С этими устрицами и шампанским, с этими танцами и фривольной болтовней — все это просто дешевые декорации. Вы, кстати, знаете, Рихард, в министерстве только и говорят, что о вашем случае? Но чего только не бывает на фронте, верно?

Рихард не удивился визитам князя в министерство. Еще ранее Витгенштейн рассказал ему, что в ближайшее время планируется организовать особую группу ночных истребителей, которые прикрывали бы Берлин и окрестности с воздуха в помощь зенитным войскам. Генриха специально отозвали с Восточного фронта по этому вопросу, и он часто бывал на Вильгельмштрассе. И Рихард ловил себя на мысли, что испытывает мелочное чувство зависти к нему, потому что тот все еще может сесть в кабину самолета, а вот Рихард, похоже, отлетал свое, если не сумеет выправиться к сроку.

Наверное, поэтому настроение испортилось окончательно после этого короткого разговора, и он откланялся, сославшись на приступ головной боли. Оставшись наедине со своими мыслями, Рихард решил сосредоточить свое внимание не на сожалениях, а на том, чтобы в который раз проанализировать всю информацию, которую знал на этот момент о Лене. Сопоставить факты, соединяя стрелками даты и события на листке, чтобы обнаружить очередные пробелы в памяти. Написать несколько писем, чтобы одна из служанок отправила их завтра утром — бывшим сослуживцам на Западном и Восточном фронте и тем, кто все еще оставался в Италии. И пытаться вспомнить, раз за разом прогоняя воспоминания в голове, чтобы найти очередную нить, за которую можно было потянуть.

В конце концов Рихард сдался около трех часов ночи и, понимая, что вряд ли заснет сейчас, вышел в сад, чтобы шуршание листьев под ногами успокоило его раздражение и злость из-за неуспеха. Там и нашла баронесса сына — стоящего в полной темноте ночи и устремившего взгляд к звездам.

— Все еще болит голова? Я могу дать веронал, если хочешь, — проговорила она, касаясь плеча Рихарда. Но он только покачал головой, чувствуя себя таким бессильным, как никогда раньше. — Ты что-то вспомнил еще? О, Ритци, ты никогда не думал, что амнезия — это своего рода Божий дар? Забыть обо всем плохом, что было раньше, и никогда не вспоминать об этом.

— Странно слышать слова о Боге от тебя, мама, — произнес Рихард, зная, что мама никогда не была истово верующей, в отличие от дяди Ханке и Биргит. Для нее походы в церковь ограничивались лишь службами на Пасху и Рождество и чьим-нибудь венчанием, на которое она была приглашена.

— Ты поверишь во все что угодно, Ритци, когда захочешь, чтобы случилось чудо, — ответила баронесса таким тоном, что он не мог не коснуться ее ладони, по-прежнему лежащей на его плече. — Я молила Его, чтобы моя вера в твое спасение оказалась истинной. Я молила его о чуде тогда, я молю Его и сейчас. Каждый день, Ритци.

— Чтобы я наконец-то вспомнил?

— Нет, мой дорогой, — коротко ответила мать. Ее ладонь выскользнула из-под его руки, когда она отступила от него на несколько шагов. — Я молю, чтобы никогда не настал тот день, когда ты оставишь меня.

— Я не думаю, что мне позволят вернуться в небо, мама, — наконец-то озвучил Рихард то, что крутилось в его голове постоянно с тех пор, как он открыл глаза и обнаружил, что не может контролировать половину своего тела и речь. — Никто еще не возвращался в эскадрилью, получив золотой знак[94]. Я получил эту метку в Гренобле перед отъездом.

— Я говорю не об этом, мой мальчик, — с горечью ответила баронесса. Он не видел ее лица в темноте — просто светлое пятно, но сразу же почувствовал что-то неладное в этих словах. Сжалось сердце от нехорошего предчувствия.

— Ты что-то знаешь? Скажи! — попросил он глухо. Сердце в груди так и бухало от волнения в этот момент в оглушающей тишине ночи. Но баронесса только запахнула халат плотнее, прячась от прохлады сентябрьской ночи, и заверила его, что это просто нервы разыгрались у нее перед завтрашним визитом на осмотр к генералу Тённису, только и всего.

Сам Рихард почти не волновался. Для него это был очередной этап к комиссии, на которой решится его судьба. Что может сказать ему доктор такого, что он не слышал прежде? Чем сможет вернуть ему воспоминания, которые все еще скрывались от него в дальних уголках разума? Но все же Рихард надеялся, что теперь, когда он откажется от своих мнимых галлюцинаций, в истинности которых был уверен, дело пойдет немного иначе. Он терпеливо в который раз позволил себя обследовать и ответил на все вопросы доктора.

Да, головные боли все еще бывают, но уже терпимее. Нет, у него никогда не было приступов эпилепсии. Да, память постепенно возвращается к нему, и он уверен, что уже полностью здоров. Нет, больше никаких заблуждений, теперь он точно знает, что было в реальности, а чего быть не могло никак.

— Позвольте на этот счет судить мне самому, — проговорил доктор, поправляя рукав халата, который уже успел испачкать в чернилах, пока писал результаты осмотра Рихарда. — Значит, вы отказываетесь от своих воспоминаний о супруге, я вас верно понимаю?

— Абсолютно, — произнес Рихард. Для всех окружающих его воспоминания о Лене действительно были фантазиями. Не было смысла сейчас усложнять свое положение. И тем более не было смысла рассказывать о том, что его жена — нелегалка, которую он, судя по всему, переправил в Швейцарию, помогая уйти от рук гестапо.

— А знаете, я вполне могу найти природу их появления, — вдруг сказал Тённис, еще раз пролистывая записи своих коллег из госпиталей на Сицилии и в Гренобле. — Вы говорили, что принимали «Первитин» за время, пока вас не нашли итальянцы. У вас при себе было три таблетки, и вы приняли их разом, потому что боялись потерять сознание, верно? Разве дивизионный доктор не предупреждал вас о дозе «Первитина», которую нельзя принимать? На данный момент нам известно, что превышение дозы влечет за собой обострение чувств, а иногда — что особенно важно — галлюцинации. Поэтому вашу парамнезию, допускаю, можно отнести насчет действия лекарства. Вы можете быть спокойны, господин гауптман, ментальное расстройство вам не грозит. Но меня беспокоят ваши головные боли, ускоренный пульс и перепады кровяного давления. Вы быстро восстанавливаетесь после такой травмы, буду откровенен, но все-таки я не думаю, что нам следует торопиться с комиссией. Я понимаю, что вы рветесь на фронт, но ваша первоочередная задача перед фюрером и рейхом — привести себя в полный порядок. Вернуться для вас означает самоубийство, господин гауптман. А вы нужны своей матери. Ну, и конечно, своей стране.

Баронесса была просто счастлива подобным решением доктора, а вот Рихарда оно привело в отчаяние. Ему казалось, что жизнь для него словно остановилась на моменте аварии, и он ничего не мог сделать, чтобы снова запустить ее ход.

— В Розенбург? — как-то слишком эмоционально отреагировала баронесса, когда он сообщил о своем желании уехать в Тюрингию. Он сумел договориться о перерыве в курсе восстановительных процедур в госпитале, которые, к слову, казались ему абсолютно бесполезными. И был уверен, что воздух родной земли пойдет ему на пользу. Особенно горный воздух Орт-ауф-Заале, куда он намеревался отправиться после того, как преклонит голову у урны с прахом дяди.

— Ты собираешься в Розенбург? Но зачем? Ты же так хотел восстановиться поскорее!

— Не вижу, как мне может помешать поездка в Тюрингию. Наоборот, местный воздух и термальные воды источника у Орт-ауф-Заале пойдут мне на пользу. И быть может, вызовут какие-либо перемены к лучшему. Сейчас я пока явно топчусь на месте. Кроме того, мне нужно забрать мои вещи. Хочу предстать перед комиссией в следующем месяце со всеми наградами, а они остались в Розенбурге.

— Дорогой, я могу сама привезти тебе вещи, не стоит из-за этого делать перерыв в лечении, — проговорила баронесса. — Ты же знаешь, я готова на все ради тебя. Даже поехать в деревню осенью, когда все так промозгло и сыро.

И Рихард согласился с матерью, что скорее всего, так будет лучше. Хотелось поскорее разделаться со всеми назначенными ему процедурами и приблизить день окончательного обследования. Но в ту же ночь, когда ему снова не спалось, и он снова раз за разом прокручивал воспоминания о Лене, вспомнил, что в момент их первой встречи они были в парке Розенбурга. Потому что у их ног крутились Артиг и Вейх. А этот фрагмент потянул за собой другой — о том, как он однажды летом встретил Лену на станции. Рихард вдруг вспомнил, что она почему-то выделялась среди прочих — без шляпки, без багажа. Просто стояла на площади перед зданием станции и ждала, когда он сбежит по ступеням. И вспомнил острое облегчение, которое ощутил в тот момент.

Словно он потерял ее и никак не мог найти, как ни пытался, но обошлось, вот она, перед ним… Живая и здоровая.

«Милая, садись в авто…». Легкий почти мимолетный поцелуй. Она злилась, что он не встретил ее на станции. Да-да, именно так. И эта злость так и угадывалась во всем ее облике тогда — в поджатых упрямо губах, в сложенных на груди руках. Вальтер, полицейский, который остановил их для проверки документов, еще похабно пошутил, что кому-то явно не повезет ночью.

«Она была в Розенбурге? Как — кто? Как гостья? Но иначе мама бы сказала, когда услышала имя от меня», думал Рихард, растирая сигарету в труху от волнения. Мысли метались в голове, как перепуганные птицы, и в это мешанине сложно удавалось ухватить за хвост хотя бы одну. Можно было дождаться утра, когда закончится действие веронала, и мать выйдет из своей комнаты после долгого сна. Но до этого момента было несколько часов, и он никак не мог выдержать столько времени без ответов. Тем более, в Розенбурге оставались его личные вещи — награды, записная книжка, фотокарточки.

Как он мог забыть об этом? Вот же возможный путь к восстановлению памяти!

Рихарду удалось приобрети билет на самый ранний поезд до Йены, который он мысленно подгонял, чтобы побыстрее приехать на место. Он не сообщил о своем приезде в Розенбург, потому пришлось искать, чем добраться до замка самостоятельно. К счастью, повезло — один из бауэров, чей хутор располагался по соседству с имением, приехал в Йену сдать молоко и масло для продажи. Пожилой немец с удовольствием подвез Рихарда на своем небольшом грузовичке на газе, от запаха которого разболелась к концу путешествия голова. Но эта боль меркла перед странной эйфорией, разлившейся волной в груди Рихарда, когда грузовичок миновал одни из ворот усадьбы и покатил по парковым аллеям. От предвкушения вдруг забилось сердце, отдаваясь гулко в ушах, и на какое-то мгновение ему показалось, что он потерял слух. Но нет, все чувства работали исправно — он слышал, как прошелестели шины по гравию, когда бауэр лихо подкатил к самому крыльцу, и как кричит недовольно Биргит, выскочившая из-за входных дверей. У Рихарда сжалось сердце, когда он заметил, как постарела и похудела за эти несколько месяцев их верная домоправительница.

— На задний двор! Все, кто продает что-то — на задний двор! — махнула она рукой и замерла на секунды, когда заметила барона, выпрыгивающего из кабины грузовичка. На какое-то мгновение на ее лице вдруг появилось странное выражение, словно она не рада была видеть Рихарда. Но Биргит так быстро взяла себя в руки, что он решил — ему просто показалось. Это же Биргит, которую он знал с самого детства.

— Господин Ритци! — воскликнула она, всплеснув руками. — Мы вас не ждали! Вы бы предупредили, я бы отправила Петера на станцию. Да еще и хозяйские половины плохо протоплены…

— Ничего, я могу подождать в кухне, — предложил Рихард, а потом увидел явное неприятие на лице Биргит того, что хозяин будет сидеть в служебной комнате вместе с прислугой, и добавил, что лучше тогда поедет в город, где в склепе храма лежал прах дяди Ханке. Затем он шагнул к Биргит и обнял ее, слегка ошеломленную этим поступком. — Прими мои соболезнования, Биргит. Мама рассказала мне о Руди. Это ужасно…

В глубине души Рихард чувствовал вину за эту смерть, несмотря на то, что разум говорил, что это вовсе не так. Если бы у люфтваффе было достаточно сил, чтобы не пропускать «мебельные фургоны» на территорию Германии, не было бы таких ужасающих жертв.

Пока они шли к гаражам на заднем дворе, Биргит коротко и скупо рассказала обо всем, что произошло за время его отсутствия в Розенбурге. Особенно его ужаснул побег работника, который принес столько жертв. Сказать по правде, Рихард не особо любил этого поляка и подозревал, что тот явно нечист в своих мыслях. Но он списывал это на природную нелюбовь немцев к этой нации, презрение к которой только усилилось после оккупации Польши. А потом к этому добавилась и личная неприязнь после случая, когда домой отправилась одна из русских работниц, забеременевшая от этого цивильарбайтера. Тот не только не предложил жениться на опозоренной девушке, но и стал крутиться возле другой служанки.

Да, он вспомнил это так ясно, пока слушал Биргит, что мог даже описать внешность поляка. Правда, имя его ускользало все еще. Но он верил, что это дело нескольких дней. Конечно, он ждал, что память вернется сразу, когда он ступил за границы имения, и был разочарован, что этого не произошло. Но разве в жизни когда-то все было сразу?

— Биргит, скажи мне, а я когда-нибудь привозил сюда, в Розенбург, гостий? — спросил Рихард уже в финале их разговора.

— Гостий, господин Рихард? — переспросила Биргит, сделав акцент окончании слова. — В отсутствие госпожи баронессы здесь никогда не было особ женского пола. Это приличный дом. С вашего позволения мне нужно подготовить ваши комнаты, господин Рихард. Петер поможет вам во всем. Если желаете, он может отвезти вас в город.

Нет, латыш Рихарду был не нужен. Он хотел побыть в полном одиночестве, несмотря на усталость из-за бессонной ночи. Особенно ему не хотелось компании на обратном пути из храма, после того как он увидит урну с прахом дяди.

Это было очень больно — понимать, что он больше никогда не увидит доброго взгляда дяди Ханке, не пожмет его руку и не расскажет обо всем, что довелось испытать за время недель на фронте. Разум отказывался понимать, что все, что осталось от его близкого человека — это прах в невысокой урне на полке. А еще образ на фотокарточках и воспоминания, часть из которых Рихард до сих пор не мог воскресить полностью и в которых все еще путался. Там, в темном и холодном склепе, который когда-то его предки лютеране устроили в подвале храма, он пообещал праху дяди, что сделает все, чтобы выполнить последнюю просьбу. Это самое малое, что он мог сделать, раз не был рядом с дядей Ханке, когда тот умирал.

Прежде чем возвращаться в Розенбург Рихард обошел городок в надежде уловить хотя бы какой-то отголосок воспоминаний. Каких-то горожан он узнавал, а кого-то приветствовал скупо и чуть растерянно, понимая, что не помнит ни их лиц, ни их имен. И снова проснулся страх, что он никогда не восстановится, никогда больше не будет таким, каким был до аварии. Пусть мама и считает, что избирательная память — это Божий дар.

На обратном пути в Розенбург, едва миновав ворота, Рихард ненадолго остановил «опель» на дороге и вышел из автомобиля, надеясь уловить основу странного ощущения, что это место ему чем-то знакомо. Но нет, память ничего не открыла ему нового, и только и пришлось, что стоять и слушать шепот ветра, гуляющего в осенней листве, золотившейся на деревьях. Рихард даже закрыл глаза, отпуская все мысли прочь — быть может, этот ветер тот же самый, что был здесь когда-то поздней весной, и он подскажет о том, что мог видеть. Но и ветер молчал предательски, словно не желая говорить с Рихардом. И тогда он понял, что все, что ему остается — это положиться на логику, отринув любые эмоции, мешающие докопаться до истины.

Она — русская. Она была в Розенбурге. Это Рихард знал точно. И не просто была в замке, как гостья. Он ощущал ее присутствие, когда переходил из комнаты в комнату, словно вот-вот раздастся стук в дверь, и Лена ступит на порог. Будто бы она жила в Розенбурге. Или словно она была частью этого дома.

Она остарбайтер…

Эта очевидная, но такая абсурдная мысль пришла в голову Рихарда, когда он, рассеянно перебирая клавиши, наблюдал в зеркало над инструментом, как русские девушки сервируют стол к ужину. Они скользили в соседней комнате, склонив головы в белоснежных косынках. То и дело мелькала перед его взглядом нашивка OST, которая, как он сейчас вспомнил, так раздражала его мать когда-то. Поэтому у берлинских служанок такой нашивки не было.

Она была русской служанкой в их доме.

Вот и ответ, который Рихард так долго искал, и который сейчас будоражил его нервы. Как это могло случиться, что он полюбил прислугу, да еще русскую? Как так вышло? И как он мог соблазнить эту девушку? Воспользовался ли он ее беспомощностью или своим превосходящим положением? Нет, он был уверен, что насилия определенно быть не могло, это претило его натуре, но существовали способы, которыми опытный мужчина мог с легкостью соблазнить наивную девушку при желании. Ответила ли она на его чувства по своей воле или в надежде улучшить свое положение? Как вообще это могло произойти?

У Рихарда никак не укладывалось в голове, что это могло случиться, и он бы с радостью отбросил бы в сторону эту догадку, казавшейся на первый взгляд невозможной. Но каким-то внутренним чутьем Рихард понимал, что это правда. Все его чувства были сейчас обострены до крайности. И почему-то показалось, что он вот-вот повернет голову от своего отражения в зеркале и увидит Лену, стоящую на пороге комнаты и наблюдающую за ним в щель приоткрытой двери. В белом фартуке с голубым лоскутом нашивки.

Все сходилось. Сбежавшая русская служанка, о которой говорила мать, и есть Лена. Он сам сделал для нее документы и организовал переход в Швейцарию. И сделал это, скорее всего, когда узнал, что у их связи будут явные последствия. Его ребенок. Потому что в голове тут же всплыло воспоминание о том, как касался ладонью ее большого обнаженного живота. Жаль только, что не помнил ни ощущений, ни эмоций, которые должен был чувствовать при этом прикосновении.

Зато Рихард помнил другое. Ее хрупкость. Лена была такой маленькой и тонкой, какими он всегда представлял себе сказочных лесных дев в детстве. Ее ладонь запросто тонула в его руке. Он помнил, как Лена становилась на цыпочки, когда они целовались, иначе не выходило из-за большой разницы в росте. И как Рихард приподнимал ее, чтобы их глаза были на одном уровне, и чтобы он мог заглянуть в их глубину и убедиться, что она чувствует то же самое, что и он.

Ни с чем не сравнимое наслаждение и оглушительное чувство счастья и жажду жизни. Лишь рядом с этим человеком. Но не только в эти минуты, но и навсегда. Непозволительная роскошь по нынешнему времени испытывать такое.

У Рихарда при этом воспоминании даже кончики пальцев закололо, которые он когда-то запускал в распущенные волосы Лены. Для него сейчас вдруг стало невыносимым желание узнать, что с ней все в порядке. Именно знать, а не строить догадки на основе собственных скудных воспоминаний и предположений связного системы «Бэрхен».

А еще вдруг захотелось увидеть Ленхен. Пусть только на один короткий миг. Даже не касаясь. Просто увидеть, чтобы утолить эту мучительную тоску внутри. И Рихард вдруг подумал о фотокарточке, которую держал в руке перед тем самым последним вылетом. Почему-то раньше не приходило в голову, куда она делась, эта карточка.

Осталась ли лежать рядом с недописанным письмом в его планшете? Нет, он вдруг вспомнил, что в планшет спрятал только лист бумаги и химический карандаш. Значит, она должна быть в личных вещах? Но он точно знал, что в коробке, переданной матери его товарищами, сейчас лежали только ордена и медали, записная книжка и другие мелочи. Никаких фотокарточек в ней не было, Рихард тщательно проверил все, как только приехал из города в замок. А письма были только от матери, дяди Ханке, сослуживцев по Западному и Восточному фронтам и знакомых из Берлина и Вены.

Быть может, он хранил письма от Лены в каком-то особом месте? Нет, вряд ли. Его денщик Франц определенно собрал бы все, что нашел в его комнате на Сицилии. А писем было не так мало, чтобы носить их с собой в кармане пилотного комбинезона или рубашки. Это было бы совсем неудобно.

Ни писем, ни фотокарточек в коробке не было. Зато Рихард нашел черно-белые негативы в большом конверте на самом дне, под книгами. Он быстро просмотрел в свете электрической лампочки каждый кадр, угадывая те, что снимал на Восточном фронте и здесь, в Розенбурге. А потом нашел и те, что искал, и вспомнил моменты, когда делал эти кадры. Здесь и Орт-ауф-Заале, на день Труда.

Она не была беременна.

Рихард еще раз просмотрел внимательно негативы, вглядываясь в каждую линию. Потом снова, чтобы убедиться, что глаза его не обманули. Фигура девушки на негативах была по-девичьи стройна. Как такое может быть? Он ошибся в датах? Рихард снова взглянул на записи в новой записной книжке, которую ему подарили еще в госпитале в Гренобле, чтобы он записывал все, что восстановит в памяти. Нет, все верно по отпускам. Он никак не мог быть в другие даты здесь, в Германии. И он отбросил книжку в приступе злости от себя подальше, куда-то в угол, ощущая собственное бессилие.

Доктора правы. Как его можно выпустить в небо в бой с противником, если он не может совладать с своим разумом?

Приезжать в Розенбург было ошибкой. Рихард чувствовал себя в этих стенах как-то странно. Словно за приоткрытой дверью скрывается что-то от него, но когда он подкрадывался и распахивал эту дверь, то обнаруживал за ней пустоту. Могло ли такое быть, что он действительно принял галлюцинации из-за лекарства за реальные воспоминания прошлого? В конце концов он вдруг отчетливо вспомнил, как после приема «Первитина» достал из кармана смятую фотокарточку, чтобы почерпнуть в ней силы. Ему нужно было взглянуть на нее. Хотя бы в последний раз.

Куда делась эта карточка потом? Наверное, уронил в воды Средиземного моря, когда потерял сознание. Или итальянские моряки посчитали ее мусором, когда поднимали его из надувной лодки. Может, все это ему просто привиделось? Игра разума на фоне травмы, как говорил доктор Тённис. И просто была девушка, которой он помогал перейти границу во Фрайбурге, а все остальное придумал его разум…

В ту ночь Ленхен пришла к нему. Скользнула светлым призраком в спальню. Пробежала легко босыми ножками бесшумно по ворсу ковра. Смело вошла в его объятия, когда он обхватил руками ее, забирая в плен, с наслаждением становясь ее пленником в ответ. Это был настолько реальный сон, что Рихард ощущал мягкость длинных волос Лены, в которые запускал ладони, чтобы удержать во время настойчивого поцелуя, выплескивая всю свою накопившуюся страсть и тоску по ней. Чувствовал ее кожу, когда скользил по ее тонкому телу ладонями, но особенно — как Лена цеплялась пальцами за его плечи, когда Рихард входил в нее. Это был настолько реальный сон, что он ощутил себя подростком, ступившим в пору созревания, когда едва успел добежать до ванной комнаты.

Что если и все остальное было всего лишь фантазией? Будоражащим нервы, до удивительного похожим на явь, но сном, который он принял за реальность? Значит, доктора все-таки правы. Значит, разум все-таки отказывает ему…Разве он не получил подтверждение тому, что его воспоминание о беременности Лены — плод его галлюцинации? И что тогда действительно настоящее? Что в его жизни было реальным, а что пусть и желанным, но придуманным? Может, он ошибся в своих рассуждениях? Ведь никаких доказательств, что Ленхен и есть маленькая русская из Розенбурга. А быть может даже, женщина, которая живет в его сердце, не существует вовсе…

Ранним утром Рихард забрал вахтельхундов из вольера и, погрузив в автомобиль, поехал в город, чтобы телефонировать знакомому доктору, работавшему в «Красном кресте». Но швейцарец разочаровал его своим ответом — никаких писем его коллеги не привозили. Если бы не собаки, которые ждали Рихарда в «опеле», он бы, наверное, уехал сразу же в Берлин, получив этот ответ. Ведь больше искать в Розенбурге ему было нечего. Но Артиг и Вейх не заслуживали быть брошенными хозяином, и Рихард вернулся в замок, разминувшись с матерью, которая, как выяснилось, уже успела приехать из столицы и ждала его в одной из гостиных.

— Я не ждал тебя здесь, — сообщил он баронессе, после того как коснулся губами ее руки и получил ответный поцелуй в лоб. Мать выглядела встревоженной, ее лицо под слоем пудры и румян было белым, и он испугался, что ей стало хуже. Баронесса тут же поспешила заверить его, что для тревог нет причины.

— Ты уехал так неожиданно, что я не могла не встревожиться. Что заставило тебя сделать это? Посреди ночи…

— Я ловил за хвост ускользающие воспоминания, — полушутя-полусерьезно произнес Рихард. — Но тщетно. Ничего нового.

— Мне жаль, — каким-то странным тоном произнесла баронесса. — Зато я привезла хорошие новости, Ритци. Я узнала, что вскоре ты будешь повышен в звании. Этот вопрос был временно отложен из-за твоего нездоровья, но теперь он снова открыт. И не забудь — перед аварией ты сбил двух британцев. Это было сказано entre nous, но все уже решено.

В любом другом случае душа Рихарда наполнилась бы радостью при этом известии. Но тот факт, что об этом повышении узнала первой баронесса в Берлине, подсказал ему предположение о том развитии событий, которое он бы ни за что не желал.

— А эта персона не сказала entre vous еще кое о чем? Не полагается ли к этому званию и определенная должность? Например, при Генеральном штабе люфтваффе?

— Ты всегда говорил, что штабистам не хватает опыта военных действий современной войны, — расслышав его ироничный тон, тут же перешла в защиту баронесса, поджав губы, как делала всегда, когда чувствовала себя загнанной в угол. — Почему бы тебе не помочь Германии в кабинете министерства? Тем более, что во главе Генштаба с недавних пор стал генерал-полковник Кортен[95]. Ты ведь когда-то был под его командованием в России?

— Значит, дела идут действительно неважно, раз с Востока забирают асов и командующих люфтваффе, — произнес Рихард. — И я бы не хотел в этот момент быть нигде, кроме как за штурвалом. Вопрос закрыт, мама. Я бы был благодарен, если бы все усилия ты направила мне в помощь в возвращении в небо, а не стремилась оставить меня на земле. Я знаю, ты хочешь мне блага…

— … но не всегда мои хлопоты идут на это, — продолжила баронесса за него фразу, которую он повторял раньше так часто ей. — Но я хочу, чтобы ты знал — что бы я ни делала, я делаю это только ради тебя, Ритци.

Когда-то мама уже говорила подобное, и сейчас это почему-то резануло слух, прошлось раздражителем по напряженным нервам. И снова возникло странное ощущение беспокойства и неудовлетворения, которое он впервые ощутил так сильно, как никогда прежде после травмы, именно здесь, в Розенбурге. Эти эмоции никуда не делись на протяжении остатка дня, в течение которого Рихард гулял в парке с собаками или просматривал бумаги дяди. И к ужину они достигли своего накала и вылились в чувство легкой неприязни. К удивлению Рихарда, она была направлена почему-то на одну из русских служанок, Катерину. Нет, это не было связано с ее внешностью или поведением. И уж точно не национальность была этому причиной. Но было что-то такое в нем, сидевшее глубоко занозой, что заставляло чувствовать в сторону девушки странную злость. Словно Катерина в чем-то виновата была перед ним.

И эти чувства были взаимны. Пару раз Рихард ловил случайно взгляд Катерины, обращенный в его сторону, и этот взгляд был полон негодования. А когда она отступала от стола к стене столовой за его спину, то он затылком ощущал ее ненависть, отчего градус его раздражения только повышался, предвещая близкий приступ, как это бывало в госпитале.

— Я хочу, чтобы Катерина вышла вон, — ровным тоном произнес неожиданно для всех Рихард в конце ужина, когда служанки убирали грязную посуду со стола, чтобы сервировать кофе и десерт. Озлобленность в сторону русской достигла своего апогея, а он совсем не хотел сорвать на девушке свои чувства. Но больше терпеть ее присутствия рядом он не мог.

— Биргит, Катерина больше не будет прислуживать за столом до моего распоряжения, — проговорила баронесса, и домоправительница с готовностью кивнула в ответ. Она сделала шаг вперед и показала знаком русской, чтобы та ушла вон из столовой, не мешкая. Катерина только голову ниже опустила, явно скрывая свои эмоции. А вот линия плеч стала напряженной, Рихард заметил это сразу же. Как и то, что русская опустила руку в карман фартука, нащупывая что-то пальцами.

Если бы он не пил за ужином коньяк, который огнем разливался по жилам, подпитывая его раздражимость. Если бы в голове не крутилась одна и та же мысль, оформившаяся к концу ужина ясно, он бы ни за что позволил себе того, что сделал дальше.

Если бы не Катерина, все было бы иначе… Странная мысль, жалящая пчелой.

Чтобы выйти из столовой, русской предстояло обойти стол. Ей стоило выбрать другой путь, за спиной баронессы. Но она видно не пожелала уходить под тяжелым взглядом Рихарда, потому пошла мимо него. По-прежнему что-то сжимая в кармане фартука и не поднимая взгляда от рисунка ковра, по которому ступала.

Одним молниеносным движением Рихард поймал русскую за локоть, когда та уже почти миновала его. И тут же почувствовал, как Катерина напряглась всем телом, увидел растерянность и испуг в ее карих глазах, похожих на глаза ланей в парке Розенбурга.

— Что у тебя в кармане?

Рихард и сам не понимал, зачем он вообще сейчас остановил служанку. К чему ему знать, что она уносит сейчас в кармане фартука? Конечно, если бы они были в Берлине, можно было подумать, что русская спрятала прибор из серебра, которым пользовались хозяева за ужином. Его можно было бы продать на рынке или обменять на еду на черном рынке. Но здесь, в Розенбурге, это было абсолютно бессмысленно. И уже успел пожалеть, что задержал ее, если бы страх в ее глазах не сменился такой яростной злобой, что Рихард даже оторопел на мгновение. Он бы отпустил ее, если бы в голове снова не мелькнуло молнией та же мысль, не дающая покоя.

Если бы не Катерина, все было бы иначе…

Зашелестели страницы карманного разговорника, который Биргит получила недавно в арбайтсамте для обращения с русскими. Немка что-то произнесла на ломанном русском языке, и Катерина упрямо замотала головой, еще глубже пряча ладонь в карман. Тогда Биргит не стала долго думать — шагнула к русской и с силой попыталась вытащить руку девушки. Но русская была явно сильнее домоправительницы, и тогда та, раздосадованная неудачей, вдруг зарядила служанке звонкую пощечину.

— Биргит, — укоризненно подняла уголки губ в недовольной гримасе баронесса. А Рихард, в ту же секунду отпустив руку девушки, которой та схватилась за горящее от удара лицо, поднялся с места, намереваясь остановить руку Биргит, уже занесенную для второго удара.

Но этой пощечины не потребовалось. Катерина резко выпростала из кармана руку и разжала ладонь. Рихард взглянул на этот небольшой предмет и почувствовал, будто не Катерину, а именно его сейчас ударили наотмашь по лицу, отчего даже застучало в ушах в ритме вдруг зашедшегося бешено сердца.

На ладони Катерины лежала балерина, замершая в танце, которая когда-то украшала крышку музыкальной игрушки из антикварной лавки Парижа. Она оторвалась от этой вещицы, переломившись в тонкой щиколотке. Край подола ее танцевального платья был отколот, а позолота волос и узоров наряда стерлась. Изувеченная, разбитая, поруганная, она больше никогда не двинется в танце.

Ленхен…