На осколках разбитых надежд

Глава 49

— Я так и знала, что найду тебя здесь.

Лене не нужно было оборачиваться, чтобы узнать этот мягкий женский голос. За последние полтора года он стал для нее таким близким и родным, что она отличила бы его из сотен других. Скажи ей кто-нибудь еще два года назад, зимой 1942 года, что она будет так думать о немке, сын которой шагнул в ее родную страну убивать и насиловать, как это делали остальные, она бы ни за что не поверила. Наоборот, разозлилась бы, что кто-то может даже предполагать подобное. А вот как случилось…

— Прошло уже больше полугода, как это случилось. Я думала, время помогло залечить эту рану, — произнесла Кристль, подходя ближе и касаясь щеки Лены в знак утешения. Ее пальцы, незакрытые шерстью митенок, были ледяными, и вдоль телу Лены пробежала невольная дрожь от этого касания. Но она не отстранилась. Наоборот, взяла пальцы пожилой женщины в свои и попыталась согреть те своим дыханием. Людо говорил, когда-то что ладони и ступни Кристль постоянно мерзнут из-за плохой работы сердца, и той приходилось носить митенки даже в доме. Неудивительно, что сейчас на январском холоде пальцы немки стали похожи на лед.

— Где сейчас Лотта? Ты оставила ее у фрау Дитцль? И где твои митенки, Кристль? Ты снова их где-то оставила? — проворчала Лена деланно суровым тоном, но немка только улыбнулась уголками губ в ответ и пожала плечами. В последние месяцы она сильно сдала. Стала немного пугать Лену усилившейся рассеянностью и забывчивостью. Девушка очень хорошо помнила, как потеряла рассудок ее мама из-за горя, свалившегося неожиданно на семью, и переживала, что подобное случится и с Кристль. А еще она знала, что ждет по нацистским законам того, у кого официально признают ментальное расстройство. Но, к счастью, нарушения памяти у немки были совсем легкими, и знакомый доктор Ильзе, к которому осмелились обратиться девушки, заверил, что никаких причин для беспокойства нет. Просто иногда сосуды мозга устаревают так же, как стареет тело, только и всего. Неудивительно, что этот процесс чуть ускорился из-за всего, что довелось им пережить.

— Лотта так сладко уснула после обеда, что я не стала ее будить, когда решила выйти и помочь тебе. А митенки… Наверное, я оставила их в огороде, — виновато улыбнулась Кристль. — Земля становится мягкой, а солнца все больше. Скоро можно будет высадить гиацинты. Цветок такой красивый, но в то же время такой ядовитый. Я ведь рассказывала тебе, как когда-то наш Пауль, когда был совсем маленький, едва не отравился луковицей?

На самом деле, Кристль рассказывала Лене эту историю из прошлого семьи Гизбрехтов уже раз шесть. Но та готова была слушать ее раз за разом, лишь бы Кристль отвлеклась и не думала о плохом. Равно как и она сама с удовольствием обратила бы свое внимание на что-то другое. Отвела бы взгляд в сторону, чтобы смотреть куда угодно, но только не на братскую могилу, которой стала шахта для военнопленных в прошлом году после самой первой и самой страшной бомбардировки Фрайталя. До сих пор, спустя столько месяцев, к горлу подкатывал тугой комок при мысли, что она даже не подумала, что они могут пострадать. Ей казалось, что они в безопасности за пределами городка, а на деле получилось, что они умирали еще мучительнее, чем мирные жители Фрайталя. Бомбардировка вызвала обрушения в шахте, заживо хороня всех работников под пластами породы, деревянными балками и землей. Эти завалы просто никто не стал разбирать — было принято решение, что так будет намного эффективнее. Снова законсервировать шахту, оставляя ненужных больше работников внутри. Остальных, тем, кому повезло оказаться на поверхности в тот страшный момент, расстреляли там же, а тела бросили в шахту.

Русские под завалами были живы еще несколько дней. Словно сама земля стонала, рассказывал потом в пивной пьяный вусмерть один из местных очевидцев из числа помощников администрации лагеря. Людо рассказал об этом Лене только спустя месяцы, тщательно скрывая эти страшные подробности, пока не отболит сердце девушки, и не утихнет горе. А сперва он просто обманул, опасаясь ее реакции на правду: «На шахте обрушение, все, кто был внутри, погибли разом. Мгновенная легкая смерть. Отмучились наконец-то, бедняги»

Ставить кресты напротив каждой строчки в бережно хранимом именном списке Лене было больно и страшно. До сих пор у нее тряслись руки, когда она разворачивала лист бумаги, доставая из одного из своих тайников. До сих пор сжималось сердце, мешая дышать. Но когда через пару месяцев для местных жителей сняли запрет ходить в сторону шахты, Лена приходила сюда постоянно, когда искала, как и остальные, хворост для топки. И стояла подолгу, глядя на строения шахты и барака за никому уже не нужным забором из колючей проволоки с грозным предупреждением на табличке. Сама не понимая, что ищет здесь.

— Бог что-то забирает, а что-то дает, — так сказала в те страшные дни конца лета Кристль, когда утешала беззвучно плачущую Лену, кусающую уголок подушки, чтобы ненароком не разбудить ребенка, посапывающего рядом с ней в одной постели. — Думай о том именно так. Господь решил, что достаточно им мучиться здесь, этим несчастным. Вспомни, сколько из них умерло от болезней весной, несмотря на наши усилия!

— Я тебя обманула, Кристль, — призналась в ответ глухим шепотом Лена. Ее давно тяготила эта ложь, давящая камнем. Обманывать было совсем не по-комсомольски, но иначе она не могла. А сейчас стало бессмысленным скрывать это. — Среди них не было моего брата. Прости.

— О, я знаю, деточка, — мягко ответила немка, по-прежнему гладя по растрепанным волосам Лену и ничуть не сбиваясь с темпа при этих словах. — Я рада, что ты все-таки призналась мне. Я ведь знала с самого начала, что там нет его. Поняла это после первой же записки. Иначе ты бы не просто помогала этим русским, ты бы сделала все, чтобы вытащить брата из лагеря. Пусть и сгинула бы сама.

— Тогда я не понимаю, зачем…

— … я помогала тебе и им? Я же сказала еще тогда. А вдруг Господь увидит и пошлет милосердие в чье-то сердце, как послал мне. И этот кто-то поможет моим сыновьям. Хотя… хочешь, я тоже открою тебе правду, Лене? Тоже устала носить в себе. Тяжело это. Я давно уже не верю, что Вилли или Пауль живы. Только Людо не говори. Вот он верит, несмотря на свое ворчание и уверения. А я уже не верю… Прошлой весной вдруг поняла это вдруг. И знаешь, это так страшно… Когда ты уже ничего не ждешь. И ни во что не веришь. Хорошо, что рядом есть люди, которые тебе не менее дороги. И хорошо, что Господь привел к нам Лотту, да? Потому что Бог всегда дает что-то, когда что-то забирает. И порой совершает настоящие чудеса…

Спасение Лотты действительно казалось совершеннейшим чудом. Никто не мог даже подумать, что в каменном мешке, который образовался из огрызка кирпичной стены вокзала, полусгоревших балок крыши и небольшого куска пола, который только и сохранился от второго этажа здания станции, может быть кто-то живой.

Первой услышала детский плач, больше похожий на слабое мяуканье, одна из восточных работниц, разбиравшая заваленный проход в подвал, где еще могли быть выжившие пассажиры, ожидавшие прибытие поезда в момент налета.

— Дите, — проговорила она, резко выпрямляясь и бросая в волнении ведро с обломками кирпичей. — Тут где-то дите. Слышите? Вы слышите? Киндер ваш тут где-то немецкий живой! Где только он? Не разумею… не разумею…

Расслышать скулящий звук было действительно сложно в том шуме, который стоял во время разбора завалов. И если бы Лена не понимала, что именно говорит эта восточная работница, то едва ли обратила бы на ее слова внимание, как это сделали немцы. Она оставила свою работу и подошла ближе, чтобы прислушаться и понять, не ошиблась ли эта усталая женщина. А та настолько вдруг разволновалась из-за судьбы неизвестного ей ребенка, что даже крики однорукого эсэсовца, руководившего работами, не могли заставить ее бросить попытки определить, откуда идет звук.

И Лена действительно услышала. Еле слышно где-то поскуливал ребенок. Это были не слова и не плач, это был еле слышный тонкий звук, похожий на мяуканье. И шел он не из подвала, который разбирали дружно плечом к плечу немцы и их русские невольники, и не из завалов первого этажа. Он шел сверху, где у обломка стены все еще торчал огрызком кусок пола второго этажа, рискуя обвалиться в любой момент под тяжестью обломков кирпичей и досок.

— Это сумасшествие! — горячился эсэсовец, когда убедился, что кто-то действительно наверху есть. Под рукой не оказалось лестницы, достаточно высокой, чтобы добраться до второго этажа. Один из добровольцев вызвался сбегать и привезти с попутным транспортом подходящую, но для начала нужно было добраться до окраины городка и вернуться обратно.

— Ни один здравомыслящий человек не полезет туда. Как туда добраться без лестницы? Мы просто не успеем! Все это рухнет к чертям! Надо побыстрее достать людей из подвала!

Где-то нашли пару длинных досок, которые чудом уцелели во время разрушений и соорудили что-то вроде мостков, надеясь, что кусок пола выдержит их вес и вес того, кто полезет за неожиданно умолкшим ребенком. А последнее было действительно проблемой. Доски опасно прогибались на первой трети пути под одним гитлерюгендцем, а второй не мог сохранить равновесие, сделав всего лишь несколько шагов. Остальным эсэсовец запретил даже думать об этой рискованной авантюре, да они и сами бы не решились уже, видя неудачи своих товарищей, один из которых в итоге упал и разбил колени и голову в кровь.

И тогда решилась Лена. Совершенно неожиданно не только для окружающих, но и для себя взбежала легко и так отважно по пружинящим в воздухе доскам, сохраняя баланс. Она отчаянно надеялась, что сумеет освободить ребенка из этой ловушки, что ей будет по силам разобрать то, что удерживало несчастного малыша. А оказалось, что тот просто сидел в небольшом пространстве, как в каменном кармане, который образовался из-за обломка стены и держал на себе вес балок крыши. Лена не могла определить, кто это — мальчик или девочка, видела только белеющие в темноте белки широко распахнутых глаз. На тихие уговоры ребенок не реагировал, и Лене пришлось, согнувшись, чуть пролезть в узкое отверстие, чтобы найти в темноте маленькую ладошку и потянуть на себя с силой, заранее сожалея о синяках, которые останутся на ручке ребенка. Тот сначала упирался, пищал протестующе и испуганно, но что он мог поделать против силы взрослого. Только вытащив из темноты кармана ребенка, Лена разглядела, что это была покрытая с головы до ног пылью от развалов девочка лет пяти-шести. А тащить ее было сложно, потому что та накрепко вцепилась другой рукой… Лена вгляделась в темноту и оторопела, когда разглядела, за что именно держалась девочка упрямо. Женская ладонь. Видимо, мать завалило вместе с ребенком во время налета. Только малышке повезло больше…

Как найти слова, чтобы убедить ребенка отпустить руку матери? И где взять силы, чтобы произнести их? Особенно ощущая, как опасно их положение сейчас на куске пола, который рисковал не выдержать. Лена даже не помнила, что говорила малышке и как долго. Но в результате каким-то чудом все-таки сумела убедить ее выпустить холодную ладонь матери и спустила девочку аккуратно в протянутые руки немцев. А сама соскользнула полулежа по доскам вниз, чувствуя, что едва ли сможет спуститься в полный рост на дрожащих от страха и напряжения ногах. Уже на земле девочка с беззвучным криком вырвалась от всех и вцепилась в Лену, больно вдавливая тонкие пальчики через ткань грязного платья. Ее попытались забрать от девушки, но малышка только сильнее зацепилась за платье, пугающе раскрывая рот в крике и не издавая при этом только хрипение.

Разве могла Лена отпустить ее от себя тогда? Эту маленькую перепуганную малышку, потерявшую мать и еще даже не подозревавшую это. Она взяла ее на руки, поразившись в который раз, как тяжелы дети в таком возрасте, несмотря на низкий рост и хрупкость, и отошла подальше от продолжившихся работ найти место, где она может подождать, пока ей скажут, что делать с ребенком, спустя какое-то время уснувшим на ее плече. И Лена все сидела и сидела, поглаживая девочку по спине и по коротким косичкам, одна из которых совсем спуталась. И как оказалось, плакала, сама не осознавая того. То ли от опустившего напряжения, то ли от воспоминания, что когда-то укачивала на своих руках другую девочку, которую потеряла во время налета… Ей до сих пор было стыдно за то, что она даже не подумала, что девочка может быть ранена, а значит, что нужно найти врача.

Именно такой, растерянной и заплаканной, в покрытом пылью рваном платье, со спустившимся чулком на ноге и с ребенком на руках ее нашли взволнованные долгим отсутствием Гизбрехты. Они уже слышали про завалы шахты, оттого и нервничали, что Лена так задержалась на добровольных работах — до самой темноты летней ночи.

— Где один птенец, там и два, — изрек задумчиво Людо, когда вернулся от руководителя работ с обрывком газетной бумаги в руке. — Пойдемте-ка лучше домой, а завтра решим, что нам делать с найденышем. Сейчас они не могут отправить девочку в Дрезден в детский приют. Завтра будут все решать. Пока же попросили осмотреть ее и оставить у себя на ночь. Записали мои данные и отправили домой. А если не решат до завтра, то просили отвезти ее самим. Вот тут адрес записали мне, возьми, Кристль, и спрячь в карман понадежнее. Ну-ка, Лене, дай я прощупаю у этого птенчика крылышки и лапки…

Девочка оказалась в полном порядке, за исключением той душевной травмы, которая не лечится никакими лекарствами и не срастается ни под каким гипсом. Нести ее сначала пришлось усталой Лене, потому что она ни за что не отпускала девушку, грозя задушить ее своей хваткой, когда Людо пытался оторвать малышку и помочь усталой Лене. Только после половины пути девочка позволила после долгих уговоров Лены мужчине взять себя на руки, но при этом она по-прежнему цеплялась за запястье девушки и не отпускала ее напряженным взглядом из вида. И дальше она по-прежнему хваталась за Лену, словно за якорь. Даже смывать с лица пыль и грязь Лене пришлось при присутствии девочки в ванной комнате — и только после очередных долгих уговоров отпустить ее ладонь. Лишь, когда малышка уснула, Лена получила свободу на то, чтобы переодеться и поесть впервые за этот долгий день.

— Ее зовут Лотта, — сообщила Кристль, когда внимательно осмотрела вещи, в которых девочка была во время налета. — На нашивке на обороте кофты написано ее имя.

— И больше ничего? Только имя? — нахмурился Людо, пыхтя трубкой. — Она ничего не сказала за весь вечер. Ни единого слова. И вы видели, как она плачет? Словно в немом кино — без единого звука. Разве так плачут дети? Возможно, она немая. Возможно, получила травму при взрыве бомбы или после, при обрушении. Видимых ран и повреждений у нее нет. Контузия? Но непохоже на то. В любом случае, нужно показать завтра ее в местном госпитале. Может, доктора с дипломами что и определят.

Немец долго смотрел на Лену через стол, а потом произнес тихо:

— Мне рассказали, как ты рисковала ради этого ребенка. Ты сделала сегодня благое дело. Господь когда-нибудь вознаградит тебя за это, пусть ты и не веришь в Него.

— Каждый поступил бы так же, будь на моем месте, — коротко ответила Лена. Ей не нужно было благодарности за этот поступок. Но если Бог действительно существует, и если захочет дать что-то в качестве награды, то было бы неплохо ему найти родных несчастной малышки.

Людо кивнул, словно соглашаясь с Леной, погруженный в свои мысли. А потом попросил жену достать из буфета графин с крепкой настойкой. Впервые именно за этим ужином Людо не поставил тот на стол, чтобы пропустить рюмку-другую. И впервые он налил немного настойки в рюмку на тонкой ножке и подвинул ее Лене.

— Выпей, Ленхен, — произнес он мягко, вдруг обращаясь к ней ласково. — Тебе следует это сделать сейчас. Потому что есть еще кое-что, что случилось сегодня из-за налета британцев…

Лене иногда казалось, что она еще долго ощущала во рту смесь сладости вишневой настойки и горечь новости, которая обрушилась на нее огромной тяжелой тучей. Особенно когда намеренно приходила сюда, в лес, к той самой угольной шахте, в поисках дров для топки. И еще долго после вкус вишни напоминал ей о крови, которой пролилось так много во время этой ужасной войны.

Как рассказала потом Кристль, Людо уже тогда, в ночь после налета на Фрайталь, все решил. Он не спал до самого утра, то и дело ходил в соседнюю спальню, где спали Лотта и Лена, обе под воздействием успокоительного, которое Людо вколол им еще вечером. И все думал и думал напряженно над чем-то. И вечером, когда вернулся из Дрездена, где ездил в приют, объявил за ужином совершенно буднично, что Лотта остается в доме на Егерштрассе.

— Мы решили вместе с директрисой, что девочке будет гораздо лучше в уютной обстановке домашних стен, чем в казенном доме в окружении стольких детей. Сейчас сирот присылают из Берлина в таком количестве, что приют заполнен просто под завязку, и не на всех детей хватает внимания воспитателей. Я не хочу, чтобы Лотта попала в такую обстановку. Тем более, если это душевная травма, то она скорее поправится здесь, рядом с нами, под вашим женским теплом.

Он протянул руку и коснулся ладони жены, лежащей на столе, и супруги обменялись теплыми понимающими взглядами. А потом Людо повернулся к Лене, сидящей за столом совершенно безучастно. Перед тем, как уйти на работу, Лена получила еще один укол, только меньшей концентрации, как сказал немец, переживая за ее состояние. Он лично проводил ее до здания редакции, когда они вместе поехали в Дрезден утренним поездом (железнодорожные линии наладили еще ночью, чтобы не прерывать сообщения), со станции, где практически ничего не осталось. Только строительный мусор, «огрызки» зданий, кровь на земле. От укрытия, где когда-то прятали записки, еду и лекарства для военнопленных, ничего не осталось — все сгорело почти дотла. А у разрушенного угольного склада ходил часовой, следящий, чтобы мародеры не растащили остатки угля, готовясь к очередной холодной зиме. Лена даже не помнила, как отработала в тот день — у нее перед глазами так и стояли то черное пожарище и остатки стен склада.

Она так торопила время, чтобы Красная Армия освободила этих военнопленных и ее. По словам Москвы, которая молчала почему-то уже почти месяц, еще в начале августа советские войска подошли к Варшаве. Все казалось — вот-вот придут уже сюда, в Германию. А теперь уже было поздно спасать пленных.

Теперь она снова осталась одна… Ради чего было жить теперь?

— Что ты думаешь, Лена? — спросил Людо на этот раз у нее, заставляя вернуться из гнетущей пустоты в душе и в голове, которая засасывала все глубже. Он успел уже встать из-за стола и подойти к Лотте, такой же безучастной, как и Лена в те минуты. — Я уже зарегистрировался на бирже труда как безработный. Мне обещали подобрать что-то во Фрайтале и не отправлять на военный завод. Возможно, займу должность старого Мюхенмайера, нашего почтальона. Он погиб вчера. Завалило в подвале вместе с женой, невестками и внуками.

— О Мой Бог, какое несчастье! — воскликнула потрясенная Кристль. Она весь день провела с Лоттой, никуда дальше своего участка не выходила, потому и не знала многих новостей. Разговор свернул на обсуждение тех потерь, что произошли из-за налета в городке, и Лена со странным щемлением в груди слушала о смертях стариков, женщин и детей, которые случились из-за налета.

Почему никто из тех, кто по-прежнему льет кровь на ее родной земле? Почему в этом списке нет солдат и офицеров? Почему нет сотрудников гестапо? Даже на госпиталь во Фрайтале, где проходили лечение немцы, чтобы потом вернуться на фронт и снова убивать, не попало ни одной бомбы! Не было разрушено ни одного завода недалеко от города! Почему только старики и дети?..

Лена при этом вспомнила погибшую Люшу. Ее широко распахнутые глазенки и короткие тонкие косички, разбитые коленки и худую шейку в вороте платья. Волосы Лотты были светлее, почти белые, и она мало была похожа на Люшу лицом, но Лена вдруг потянулась к ней и провела ладонью по голове ребенка. А та вдруг ухватилась за эту ладонь, спрятала в ней лицо и задышала часто, согревая своим дыханием кожу. А потом еще долго сидела, просто сжимая руку Лены своей ладошкой. Запуская ее в очередной раз опустошенное сердце заново для жизни своим детским теплом.

— Я напишу о Лотте в объявлении в своей газете, — произнесла Лена хрипло, заговорив впервые за вечер в конце ужина к явной радости немцев. — Возможно, у нее где-то есть тетя или бабушка, которая будет рада узнать, что Лотта жива. Она не должна остаться одна!

— Хорошая идея! — улыбнулся Людо. — Мы пока не можем зарегистрировать ее как иждивенца, у нас нет бумаг на нее. Но я буду работать, как и Лена. И у нас будет урожай с огорода. Как-нибудь выкрутимся. Жаль, не будет аптеки…

Его голос прервался, и Кристль поспешила встать из-за стола, чтобы обнять мужа. Он отдал этой аптеке столько лет и столько сил, так любил помогать людям и смешивать для них микстуры и давать советы по лечению. У него даже сейчас, во время военного дефицита, стояла банка с кристаллизованным сахаром на палочке для детишек, заходивших в аптеку с матерями. И вот дела жизни Людо не стало…

— Что толку горевать? — отстранился от жены спустя минуту немец. — Нужно жить дальше. Нам предстоит много работы. Завтра снимут оцепление с разрушенных лавок и других зданий мелкого бизнеса, потому нужно будет начать разбор завалов и собрать то, что осталось. Если, конечно, что-то осталось…

Следующим днем была как раз суббота, короткий рабочий день. Решили начинать сразу после того, как Лена приедет из Дрездена. Тем более, она не была привязана к общественному транспорту, наотрез отказавшись ехать поездом на работу. Ей казалось, что она уже пришла в себя и может обойтись без успокоительного, потому вполне может поехать на работу на велосипеде.

Руины аптеки разбирали все выходные. И Лена даже была благодарна этому тяжелому труду за то, что не было даже минуты подумать о чем-то ином, кроме работы. Собирали в тачку все, что можно было еще использовать, и что уцелело каким-то чудом при налете и последующем обрушении крыши и стен, и отвозили в тачке на Егерштрассе. Вокруг точно также суетились на разборе завалов другие владельцы лавок в центре городка, тоже в одночасье лишившиеся своего бизнеса и источника существования. Только ратуше повезло устоять после налета, и сейчас судьба словно издевалась над людьми, копошащимися в развалинах, громко хлопая на ветру ярко-красным полотнищем со свастикой на стене.

В аптеке уцелело немногое. В основном картотека рецептур, которую собирали на протяжении нескольких десятков лет еще прародители Мардерблатов, весы с гирьками, тяжелый сейф, в котором хранили «особые средства» по словам Людо, и часть ящиков с лекарствами. Все это заняло две длинные полки в подвале.

— А прежде занимало почти весь склад, — усмехнулся грустно Людо, когда наконец закончили работы, и Кристль в знак поддержки взяла его ладонь в свою руку. Лена видела со своего места на последней ступени лестницы, насколько потерянным он вдруг стал в эти минуты.

— Многие подходили за эти два дня. Говорят, что не хотят ездить в Дрезден, что привыкли ко мне и к аптеке. Будем помогать им из того, что осталось, верно? Не смогу я быть только почтальоном, привык уже к другому — помогать людям привык. Мы справимся и с этим, Кристль, да? Мы не лишились крова, как те, кто жил в центре города. И мы живы и здоровы, — он помолчал немного, а потом продолжил, переходя к другим домашним делам. — Как Лотта? Она так и не заговорила?

К общему сожалению, последние три дня, прошедшие после налета, ничего не изменили. Как не сделали этого и последующие месяцы. Кристль водила Лотту в госпиталь, и девочку осматривала целая группа докторов разного профиля, но все они не нашли физическую причину молчания, сославшись на душевную травму, которую не способны лечить лекарствами. Зато малышка умела писать свое имя корявыми буквами, как выяснили, когда Ильзе принесла откуда-то карандаши с цветными грифелями и краски по просьбе Лены. Девочка целыми днями рисовала с удовольствием и однажды даже, к радости Гизбрехтов, нарисовала семейный портрет — мать, отца и девочку, державшихся за руки. И каждого из них подписала по имени.

Правда, это мало что давало. Как можно было легко и сразу найти родных «девочки Лотты[146] из Берлина» с именем матери «Труди»[147] и отца «Гери»[148]? Да еще в конце 1944 года, когда в водовороте бомбардировок и бесконечном потоке беженцев терялись целые семьи? Первые недели Лена каждые три дня размещала объявление о поиске родных девочки. Но все было безуспешно, ответа не приходило — только зря тратила часть своих скудных доходов, которые по-хорошему нужно было беречь после потери аптеки Гизбрехтами. Каждую ночь, когда Лотта засыпала рядом с ней в постели, ухватившись пальчиками за край рукава ее вязаной кофты, Лена думала о том, что где-то могут быть ее родные. А семья — это самое важное в жизни, самое нужное и самое целительное. Быть может, тогда Лотте станет легче пережить потерю матери рядом с близкими, быть может, когда-нибудь она заговорит снова или даже засмеется. Быть может, ее жизнь хотя бы немножко станет похожей на ту, прежнюю. Поэтому-то так и набирала упрямо текст объявления, стараясь не думать о его цене: «Девочка Лотта из Берлина, блондинка, глаза серые, на вид 5–6 лет, ищет своих родных по матери Труди и по отцу Гери, потерявшись во время налета на станцию Фрайталь, предместье Дрездена. Девочку можно найти по адресу: Егерштрассе, 12, Фрайталь. Спросить чету Гизбрехт или фройлян Хелену Хертц»

Иногда Лена слушала сопение девочки, лежащей рядом с ней, и закрывала глаза, чтобы представить совсем другую комнату и вообразить рядом с собой совсем другую девочку.

Люше было бы уже девять лет. У нее бы уже начала исчезать детская пухлость с щек. Она бы скорее всего стала вытягиваться в рост, ведь и Коля, и его жена были высокими, не то, что низенькая Лена или мама. Она бы уже стояла на пороге перехода совсем в другой этап своей жизни. Какой бы стала ее маленькая «почемучка» Люша? Рассудительной и серьезной пионеркой? Или наоборот — душой дворовой компании и заводилой всех местных проказ?

А иногда разглядывая личико Лотты в тусклом свете керосиновой лампы, которую зажигали каждую ночь специально для малышки, до истерики боявшейся темноты, Лена думала о том, что у нее могла быть такая же белокурая и светлоглазая девочка. Если бы у нее родился ребенок. Если бы тогда, в Орт-ауф-Заале, она приняла решение уехать в Швейцарию, оставляя прошлое навсегда позади.

Как и надежду когда-нибудь снова увидеть брата и тетю.

Кто бы заверил ее сейчас, что она не совершила тогда ошибки, отказавшись от бегства в Швейцарию по фальшивым бумагам? Быть может, тогда Лене бы стало хотя бы чуточку легче, когда она вдыхала со странным замиранием сердца запах детской кожи лежащей рядом Лотты. Быть может, ей было бы гораздо легче пережить гибель Рихарда, когда рядом с ней остался бы его ребенок, а не больно сосущая изнутри пустота.

И она бы перестала видеть в офицерах в форме люфтваффе Рихарда, как случилось это снова, впервые после того случая в театре, когда Дитцль зашел к ним как-то вечером попрощаться и попросить соседей присмотреть за своей женой и детьми. Их зенитный расчет переводили куда-то на Восток, ближе к фронту, как и некоторые другие из-под Дрездена[149]. К ее счастью, обман был лишь минутный, в первые мгновения, как она увидела его на пороге гостиной дома Гизбрехтов — светловолосого, статного, в серо-голубой форме. А потом пришло воспоминание о том, как он убил на «охоте» одного из советских военнопленных, и Лена поспешила уйти, унося в тишину своей спальни ненависть к этому человеку и еще не зажившую боль после потери своих соотечественников под завалами шахты.

Именно поэтому Лена не сразу поняла, что летчик, которого она увидела — именно Рихард. А еще потому, что совсем не была готова однажды снова увидеть его на фотографии в газете.

На обороте газетного обрывка, на котором Людо в Дрездене написали грифелем адрес приюта, размещался кусок статьи и часть фотографии. Немец опустил этот обрывок в карман, уходя от государственного учреждения с твердой решимостью, что ни за что не оставит Лотту там, и благополучно забыл об этой бумажке. К счастью, для Лены. Ведь он мог использовать этот обрывок для розжига огня в печи. Или для раскуривания трубки, которую теперь из-за дефицита табака курил все реже, надеясь, что урожая растений, посаженных по весне в огороде, хватит ему хотя бы на зиму.

Людо проносил эту смятую бумажку почти две недели, до тех пор, пока однажды Кристль с ворчанием не принесла вязаный пиджак мужа в кухню для стирки и не выгребла все из карманов, сортируя на нужное и ненужное. Обрывок попал в мусор, и его ждала бы участь бумаг для розжига кухонной печи, если бы Лена случайно не бросила взгляд на черно-белое зернистое фото.

Один только взгляд и понимание того, что это действительно Рихард на газетной фотографии… Лену словно подняли в тот момент куда-то ввысь, в серое сентябрьское небо, а потом со всего размаху швырнули назад, ударив о земную твердь грудью, отчего стало трудно дышать. Она схватила этот снимок мокрыми пальцами, жадно вглядываясь в каждую деталь и каждую букву этой дурацкой статьи на немецком, который она от волнения вдруг перестала понимать, словно перед ней были египетские иероглифы. А ей нужно было знать и именно сейчас, в эту минуту, чтобы унять ужасную боль в легких, что это не очередной обман разума, вдруг ставшего союзником ее измученного сердца. И это новая статья, а не из числа прошлогодних, когда Рихард мог быть сфотографирован в своем самолете.

Ее бурная реакция и шумный долгий вздох, больше похожий на стон, с которым Лена сделала попытку втянуть в себя воздух, чтобы снова запустить легкие, напугали не только Лотту, рисовавшую что-то тут же за столом в кухне, но и Кристль, выпустившую из рук на пол белье для кипячения. Только спустя минуту, когда Лене удалось взять эмоции под контроль и успокоить взволнованную девочку своими объятиями, она сумела объяснить немке, что произошло:

— Это Рихард! Это он! Это ведь он? Он, верно? Верно?

Пилот, сидящий в кабине самолета с откинутым фонарем[150] был пойман фотографом в профиль. Он был одет в обычный темный летный комбинезон без знаков отличия, потому понять звание было невозможно. И вообще обрывок был так измят, что разглядеть детали внешности или лычек на плечах пилота уже бы не представлялось возможным.

Кристль долго вглядывалась в фотографию, пытаясь поймать знакомые черты с нарисованной открытки на столике спальни Лены в этом профиле хмурого светловолосого летчика на фото. Но в итоге сдалась, разрушая едва пробудившиеся надежды короткими фразами:

— Какое-то сходство есть, деточка. Но я бы не сказала, что это он. Мне жаль.

И Людо, которому Лена также показала обрывок газеты, не разглядел сходства между карточкой Рихарда и фотографией в газете. Он вообще был уверен, что это разные мужчины, несмотря на некоторую схожесть.

— Я понимаю, почему ты видишь в этом летчике погибшего близкого человека, Лена. Нам всем сложно отпускать от себя тех, кого мы когда-то любили. И мы всегда будем искать их в других. Всегда.

Той ночью Лене не спалось. Она гладила волосы Лотты и думала, не ошиблась ли она. Может, Людо прав? Может, стоило уже похоронить прошлое? И тогда она перестанет видеть Рихарда в других мужчинах в той же форме, что и у него, как увидела снова в Дитцле. И тогда она сможет наконец-то перешагнуть из этого периода жизни в другой.

Где Рихарда нет и никогда больше не будет. Где можно будет притвориться, что это все было лишь сном, обернувшимся в финале настоящим кошмаром, от которого до сих пор хочется проснуться…

Но газетный обрывок, который Лена расправила от следов замятия над паром с баком с кипятившимся постельным бельем, все не давал покоя, а мысли о нем отгоняли сон еще долго.

Может, газета и была напечатана недавно, но когда был сделан снимок? Он мог быть сделан и в прошлом году и быть иллюстрацией достижений люфтваффе, о которых велась речь в статье. О, почему она прежде никогда не просматривала внимательно немецких газет? Почему так всегда старалась опоздать на просмотр кинохроники, когда они с Ильзе или с группой «Веры и Красоты» посещали редкие киносеансы?

На следующий день Лена не пошла на обед, решив это время потратить на поиски ответа на свои вопросы, и попросила ключ от архива, чтобы просмотреть старые выпуски газеты за последний год, начиная с сентября 1943 года. Она понимала, что местная «Гутен Морген, Дрезден» едва ли может сравниться с национальными изданиями, но попытаться все же стоило. Быть может, когда-то и мелькнуло на страницах газеты хотя бы краткое упоминание о Рихарде. Ей бы было достаточно и того.

Газета выпускалась в прошлом году чаще, чем осенью 1944 года, почти каждый будний день, и выпусков в архиве накопилось немало. Кроме того, было сложно смотреть на некоторые фотографии и цеплять взглядом заголовки. Особенно где они каким-то образом касались ее страны. Ей до сих пор было больно читать об успехах армии нацистов или о предательстве ее соотечественников-граждан СССР, которое возносилось немцами как подвиги против коммунистов и как настоящие благодеяния. Видеть фотографии или карикатуры в подтверждение лжи о том, что жить под нацистами стало намного лучше, чем до оккупации. Именно потому Лена никогда не читала немецких газет и даже не мельком не смотрела первые полосы.

И не только в нацистские газеты и журналы. В последний год киоски с периодикой запестрели заголовками на русском, украинском и белорусском языках. Лена один раз не устояла — зачем-то купила газету на русском языке под таким желанным и близким названием «Родина». Думала, пусть бегло, не заостряя внимание на смысле, прочитает статьи, чтобы не забыть, каково это читать на русском языке. Но не смогла продвинуться дальше третьей страницы — ложь, которой были те пропитаны, так и жгла пальцы. Особенно материал о восточных работниках, который обманчиво писал, какой якобы была их жизнь в Германии.

Хорошее питание. Досуг, который многие раньше не видели в СССР, как твердила газета — кино, театр, прогулки по красивым улочкам немецких городов. Посещение церковных служб. Возможность купить хорошие наряды, чулки, помады и многое другое. Для кого предназначалась эта ложь? Для тех, кто остался на оккупированной территории? Или для тех, кто сражался в рядах национальных легионов рейха, о которых в последнее время так любили писать немцы? Чтобы те не опомнились вдруг, не пришли в себя и не поняли, что делают сейчас, взяв в руки оружие, чтобы сражаться не против нацистов, а на их стороне…

Лене улыбнулась удача в майских изданиях 1944 года, когда она спустя неделю безуспешных поисков едва не пала духом. Дни проходили за днями. Марки за размещение объявлений о розыске родных Лотты утекали сквозь пальцы, как и свободное время дневного перерыва, которое она проводила в архиве. Лена перестала обедать, отчего похудела еще больше, и пришлось не застегивать юбки Эдны на пуговицы, а закалывать на булавку, чтобы те не болтались на узкой талии.

— Ты изводишь себя! — сетовала Кристль, качая головой, когда отмечала болезненный вид Лены. А Людо не нравился румянец от жара нетерпения наконец-то получить ответы на один из самых важных для нее ответов, пока не стало слишком поздно. Немец даже однажды подверг ее осмотру, заподозрив, что она могла заразиться туберкулезом, вспышка которого недавно прокатилась по Дрездену из-за болезней расположенных рядом лагерей с работниками военных заводов. Дрезденцы даже между собой поговаривали о том, что нужно убрать из них русских, оставив итальянцев, французов и поляков.

Уничтожить источник заразы. Именно эта фраза звучала все чаще и чаще тогда, когда началась холодная осень 1944 года, когда дожди зарядили стеной, наполняя дома сыростью и уничтожая и без того скудный урожай на грядках в пригородах. Словно не о людях вовсе говорили, а о том, чтобы забить неугодную больше рабочую скотину. Лена тогда старалась не думать об этом, заставляя сосредоточиться на своих розысках. Иначе бы она точно сорвалась в истерику по малейшему поводу, настолько были напряжены нервы из-за последних событий.

Все вздохнули с явным облегчением, когда Людо не подтвердил свои опасения. Не хватало только этой ужасной болезни при всех тех неудачах, что буквально сыпались на головы обитателям дома в конце Егерштрассе. Но все-таки организм Лены не выдержал. Ее свалила простуда после очередной работы в огороде под промозглым дождем. Или это случилось после очередного сбора веток в лесу, которые после просушки в сарае могли пойти на отопление дома или в жерло кухонной печи.

В больном колене Людо обострился артрит, мешая развозить почту по улицам городка на велосипеде. Если бы он не смог бы крутить педали или ходить, выполняя свои обязанности, его ждало бы распределение на военный завод. И все в доме понимали, что едва ли пожилой немец выдержит такой труд. А у Кристль было больное сердце, и любая болезнь могла нанести непоправимый урон. Поэтому именно Лена вызвалась собирать хворост или выкапывать картофель и выдергивать репу и морковь, пока дождь не превратил их маленький урожай в гнилье, угрожая лишить пропитания зимой. Вместе с ней ковырялась в земле маленькая Лотта, наотрез отказавшаяся уходить в дом от Лены и желавшая помогать девушка изо всех своих силенок. Ей соорудили из куска брезента что-то наподобие плаща с капюшоном, и девочка словно в маленьком шатре сидела на корточках и собирала картофель в корзину, когда Лена выворачивала вилами корневище с клубнями. Те сентябрьские дни слились практически в одну бесконечную сырость дождя и серость, полную тревожных мыслей из-за молчания «Свободной Германии» о продвижении Красной Армии, похвальбы немцев о постепенном подавлении восстания в Варшаве, безуспешности розысков, а также невероятной физической усталости и боли в руках и спине, которую уже не так страшно было сорвать, как когда-то.

Все боялись, что заболеет маленькая Лотта, молчаливой тенью следующая за Леной везде, когда та приезжала с работы в Дрездене. Или Кристль, которая ходила за хворостом вместе с Леной пару раз. Или Людо, который даже под дождем каждый день развозил почту, всякий раз поражаясь количеству извещений о гибели. Но простуда свалила именно Лену. Единственную из всех обитателей дома на Егерштрассе.

— Неудивительно, — ворчал недовольно Людо, когда укладывал на спине девушки обжигающие горячие листы бумаги, вымоченные в горчичном порошке, оставив один для своего больного колена. Он занял место Лены в огороде, где работал последние два дня схватившись за вилы и корзину, и теперь с трудом передвигался по дому.

— Неудивительно, слышишь? Не нужно было слушать тебя и позволить работать одной. Даже Лотта была рядом, эта девочка, а я, мужчина, не мог… Ты загонишь себя, как загоняют лошадь в поле, Лена. Ты большая умница. Ты очень сильная. Никогда прежде я не встречал женщины сильнее, чем моя Кристль, а уж та способна на многое, поверь мне! Но ты слабее конституцией, пусть у тебя и сильное сердце, а ведь иногда та не выдерживает силы такого духа, что у тебя. Сейчас сложное время. Не надо взваливать на себя больше ноши. Я знаю, что ты ищешь своего летчика в надежде, что он все-таки каким-то чудом выжил. Кристль мне рассказала все. Позволь Ильзе помочь тебе. У нее столько знакомых…

Да, у Ильзе знакомых было немало, Людо был прав. И поиск завершился бы гораздо быстрее, если бы Лена обратилась к ней. И Лена и сама когда-то в начале поисков думала об этом, а после долгих раздумий отвергла эту возможность. Что, если бы в своих поисках Ильзе случайно сообщила тому, кто как-то связан с Ротбауэром? Ведь нашел же ее оберштурмбаннфюрер в Розенбурге через Цоллера и местные органы СС. Нет, лучше она будет искать, как раньше — медленно просматривая старые газетные выпуски, надеясь, что когда-то наткнется на статью или короткую заметку. Так было гораздо безопаснее.

— Осторожнее с надеждами, Лена, — предупредил Людо, когда понял, что не сумел переубедить ее. — Именно в надеждах мы черпаем силы идти дальше, когда не знаем, что там впереди, не видим. Словно в повязке на глазах. Надежды питают в нас видимость знания, что этот путь вслепую приведет нас к тому, к чему мы так жадно стремимся. И действительно, кто-то проходит этот путь до самого конца и получает награду по его окончании. А кто-то подходит вслепую к самому обрыву, влекомый опасным обманом, который движет сердцем, и летит вниз, разбиваясь в итоге.

— Именно поэтому ты не веришь, что Пауль еще жив? — осмелилась спросить Лена, завороженная этим открытым и честным разговором, в котором Людо впервые настолько открылся ей.

— Кто-то должен снять повязку с глаз и держать за руку слепцов, чтобы они не упали в пропасть и не разбились вместе со своей обманчивой верой, — горько усмехнулся немец. И снова замкнулся в себе, превратился в привычного Лене хмурого и отстраненного, когда заявил, что пора уже снимать горчичные листы с ее спины, иначе «будет ой как худо».

Затянувшаяся на пару недель болезнь обернулась настоящим благом для девушки, как оказалось со временем. Лена пропустила свое последнее собрание «Веры и Красоты», на котором торжественно провожали девушек в их новый статус гражданок рейха — вступление в партию. А потом и вовсе осмелела настолько, что не подала документы для приема, не получила значок и партийную книжку, как остальные одногруппницы. К ее счастью, настало уже совсем другое время. Сентябрь 1944 года показал, что в Германии были дела немного важнее, чем ловить увильнувших от вступления в партию. Не было ни сил, ни средств для этого. Красная Армия освободила совместно с местными партизанами Румынию и Болгарию, а к концу месяца подошла к границам Венгрии, Чехии и Югославии. Финляндия, видя сложившее положение дел на фронте в Прибалтике и в западных республиках СССР, поспешила выйти из союза с нацистами и даже объявила им войну, заключив спешно мир с бывшими противниками — странами-союзников. Немцы потеряли большую часть Франции[151], а в начале октября рейху пришлось покинуть и Грецию. И пусть это отступление называли «тактическим», пусть по радио торжественно повторяли, что рейх начал использовать свое «невероятное оружие» против Британии[152], а значит, скоро будет очередной перелом, но в пользу немцев. Становилось ясно, что война все же близится к концу, к такому долгожданному и желанному.

И именно в эти дни, едва только вернувшись после болезни к работе в заметно опустевшей редакции, Лена наконец-то нашла Рихарда. Не только в газетных листках, которые уже подшили в папках с надписью «Март 1944» на боковине, которые она листала в свой обеденный перерыв в архиве редакции. Она бы определенно пропустила эту фотографию и статью, потому что старалась быстро пролистывать те страницы, где замечала изображение фюрера. Но каким-то чудом зацепилась взглядом и вернулась назад к этой заметке на половину газетной полосы о торжественном ужине, который давала нацистская верхушка в зале берлинского отеля «Адлон», весной 1944 года еще не превращенный в госпиталь для солдат вермахта.

Это определенно был Рихард. Она узнала его сразу же. Он стоял полубоком к фотографу в ряду офицеров, которых Гитлер приветствовал пожатием руки. Их редактор, господин Рихтер, сильно рисковал, публикуя именно этот снимок. Фюрер был на фото заметно ниже Рихарда, стоящего перед ним вскинув высоко и гордо голову, отчего создавалось ощущение, что летчик величественнее нацистского вождя. А еще фотограф поймал момент, когда Гитлер уже протянул руку для пожатия, а вот летчик все еще стоял без движения, опустив руки вдоль тела. Словно не желал подавать руки приветствовавшему его фюреру.

Это был определенно Рихард. Сердце Лены словно ожило после долгой спячки и стало таким огромным, наполнившись в секунду переполнившими его чувствами, что казалось, ему мало места в груди. Она жадно вглядывалась в фотографию, с трудом борясь с желанием вырвать ее из газеты да так, чтобы Рихард был один на обрывке, без этого нацистского чудовища, развязавшего эту кровопролитную войну и давшего полную свободу своим эсэсовским и вермахтовским псам-убийцам.

«Прием в отеле «Адлон» по случаю Дня Памяти Героев[153]. 12 марта 1944 года».

Подпись под фото не оставляла никаких сомнений. Рихард не умер в июне 1943 года, когда его самолет сбили над Средиземным морем. Все ошибочно сочли, что он погиб. Все, даже она, Лена, похоронили его под толщей морских вод. Все, кроме баронессы, которая улыбалась уголками губ на одной из фотографий с этого же приема, где она была запечатлена с бокалом в руке среди многочисленной нацистской элиты в зале.

Рассказала ли баронесса сыну о том, что случилось прошлым летом после того, как его объявили погибшим? О том, что обрекла ее на аборт, позволив эсэсовцам забрать ее из Розенбурга и убив тем самым ребенка Рихарда. Или умолчала об этом и рассказала только, что Лену забрали в гестапо как шпионку британцев?

Что он почувствовал, когда узнал о случившемся? Сожалел ли о том, что когда-то был с ней так близок? Вспоминал ли о ней до сих пор хотя бы изредка? Или он был только рад, что гестапо так и не докопалось до того, что у него была преступная связь с русской? Просто перешагнул прошлое, чтобы продолжить воевать во славу своего рейха и своего кровожадного вождя.

Вопросы, которые все крутились и крутились в голове Лены на протяжении остатка рабочего дня. Она совершенно механически набивала текст, расшифровывая порой с трудом записи на листках бумаги, и не могла не думать о Рихарде.

Я — гауптман люфтваффе. Я служу великой Германии, маленькая русская, если ты вдруг забыла. И я надеюсь, что ты достаточно умна, чтобы исчезнуть из Розенбурга до моего очередного отпуска…

В тот день Рихард снова попался на глаза Лене. Позднее, уже ночью, лежа в постели рядом с тихо сопящей Лоттой, Лена решила, что это определенно очередная подсказка судьбы о том, что все ее поиски не напрасны, что Рихард до сих пор жив. Потому что ничем другим нельзя назвать то, что после рабочего дня по дороге во Фрайталь она вдруг заметила крупный портрет Рихарда на обложке одного из октябрьских журналов в ларьке печати, когда проезжала мимо. Сначала Лена решила, что ей показалось, что это совсем другой летчик-блондин, как ошибалась не раз ранее, принимая незнакомых ей немцев за Рихарда, но все же развернула велосипед и вернулась к киоску.

Ошибки не было никакой. Рихард! Его лицо, его голубые глаза, подкрашенные для усиления цветового эффекта рукой ретушера перед печатью, как и форма, и полосы банта, на котором на шее Рихарда висел крест с ненавистной свастикой, и петлички на вороте мундира. Даже до боли знакомые шрамы от ожогов, полученных в боях над Атлантикой, были видны у виска. Но взгляд был другой, какой-то чужой взгляд, который прежде Лена не замечала никогда у Рихарда. Похожий чем-то на тот самый, что появлялся во время их памятного визита в Орт-ауф-Заале и который так пугал ее своей странной отрешенностью и пустотой. Сейчас Рихард уже не улыбался обаятельно широкой белозубой улыбкой, как когда-то на подобных публикациях в печати. Было видно, что он напряжен, как и на том фото в газете на приеме в Адлоне. Настолько, что казалось, она видела желваки на его скулах, и стала более заметка ямочка на подбородке.

«Германия прежде всего!» — девиз Сокола Гитлера и героя нации майора фон Ренбек», — крупными буквами кричала обложка журнала. «Как истинный ариец я не боюсь ничего и никого, кроме Бога», — гласила очередная цитата, но уже шрифтом поменьше. «Я буду сражаться без малейшего страха за свою родину и лучше умру, но никогда не брошу на произвол судьбы свой народ!»