На осколках разбитых надежд

Глава 47

Если бы это случилось на какие-то месяцы позже, закончилось бы все гораздо печальнее. Его не спасло бы ни положение, ни заслуги перед рейхом, ни связи семьи и высокопоставленные знакомства. Всего какие-то месяцы предопределили всю дальнейшую судьбу. Словно Господь решил, что все должно было случиться именно тогда, поздней осенью 1943 года, когда еще можно было выскочить на ходу бешено вертящейся карусели, которая называлась «следствие по делу преступления против рейха» и не сломать при этом себе шею. И не остаться калекой, что тоже было немаловажно при тех способах дознания, которые там выбирались.

Первым делом подумалось, что все-таки авантюра с посещением лагерей не обошлась без последствий. Хотя у Рихарда даже не забрали оружие, к его безмерному удивлению. Поезд на Лейпциг он дожидался в вокзальном кафе за чашкой кофе, пусть и под пристальным надзором сопровождающих солдат и унтер-офицера, в которых только по нашивкам можно было определить сотрудников гефепо[145]. А в самом поезде разместился в комфортном купе, вытянув ноги и откинув голову на бархатный подголовник. При этом Рихард был абсолютно спокоен, и это спокойствие помогло сконцентрироваться на главном — на вопросах, которые сейчас крутились в его голове.

Что произошло? Что стало причиной его ареста? Были ли действительно тому виной неосторожные поиски Лены в лагерях рейха? Или это последствия ареста одного из людей системы «Бэрхен» несколько недель назад? И если заговорил в гестапо этот «подводник», что рейху уже известно?

В любом случае, Рихард надеялся узнать обо всем по приезде на место, понимая, что едва ли его разместят под домашним арестом. Он вдруг неожиданно вспомнил во время этой поездки, как когда-то одного из его сослуживцев арестовали по подозрению в «спекуляции» в 1941 году во Франции, когда тот обменял несколько банок консервов и куль муки из своего пайка на рулон шелка, чтобы послать матери и сестрам. Проклятые французы сдали его товарища сразу же, как сами попались на перепродаже немецких консервов на городском рынке. Тогда вся эскадра встала горой за этого летчика (жаль, он не мог вспомнить, кто именно это был), и военной полиции пришлось отступить. Сначала этого сослуживца посадили под домашний арест на время следствия по его делу, а потом всего лишь понизили в звании с вынесением предупреждения.

Наверное, поэтому и сейчас арест Рихарда произвели втайне от всех на аэродроме. Только ограниченный круг лиц знал о том, зачем он уезжает из части в сопровождении солдат гефепо. Интересно, что им скажут после, если он не вернется? Просто объявят его преступником рейха, не вдаваясь в причины? Или все-таки скажут, что Рихард предал нацию, помогая спасаться евреям? Или расскажут о преступной связи с русской, что так позорит его мундир и его нацию?

Будут ли презирать Рихарда за это те, с кем еще недавно он делил суровые военные будни и кого он так прикрывал и в небе, и на земле? Будут ли стыдиться прежнего товарищества или поймут причины, которые толкнули Рихарда на это?

Арест явно был не домашним. В Лейпциге их маленькая группа не стала ждать поезда на Берлин, а нашла присланный за Рихардом транспорт, в котором его доставили в небольшой город Торгау. Рихард сидел на заднем сидении авто рядом с унтер-офицером, почти плечом к плечу. Барабанил по стеклу и по крыше кузова ноябрьский холодный дождь, зарядивший стеной, чему Рихард был несказанно рад — в непогоду определенно не будет вылетов, а значит, сегодня томми и янки дадут наконец-то передышку его родной Германии.

Наверное, это была совокупность моментов — погон с буквами ГФП буквально перед глазами, цвет формы люфтваффе и шелест дождя, которым встретил их Торгау, когда машина въехала за высокие стены форта Цинна, где, как оказалось позднее, теперь располагалась военная тюрьма. Но Рихард вдруг, при выходе из машины во дворе форта, провалился на несколько секунд в другую реальность, когда шагнул под холодный ливень.

Оглушающе громкий звук выстрела. К его ногам падает тело мальчика. Худого, щуплого парнишки, под грязью на лице которого все еще были видны веснушки — маленькие отметины солнечного лета. На лице не просто капли дождя, щедро поливающие эти проклятые земли, превращая аэродром в непролазную грязевую жижу, мешающую нормально взлетать. На лице капли крови. Он чувствует ее на своем лице. Ощущает ее на своих сухих растрескавшихся губах…

Это короткое воспоминание было настолько реальным, что выбило Рихарда своей жестокостью на некоторое время из происходящего сейчас. Он совершенно машинально отдал оружие и личные вещи, которые были при себе. Потом точно так же машинально снял с себя мундир с наградами, когда ему было объявлено, что отныне он недостоин носить эту форму и должен остаться только в форменных брюках и рубашке.

Могло ли быть так, что он совершил преступление против гражданского? И потому он находится здесь, в стенах этой военной тюрьмы, где за ним с противным лязгом закрыли дверь камеры с маленьким окошком? И где это произошло? Вряд ли это была Сицилия с ее удушающей жарой или Тунис, где местные мальчишки были так непохожи на того мальчика из видения.

Значит, Восточный фронт…

Остаток дня, пока сигнал не возвестил о том, что тюрьма погружается в сон, Рихард провел в полном одиночестве и в попытках вытащить из памяти что-то еще, помимо тела мальчика у своих ног, звука выстрела и крови на своем лице и мундире. К его удивлению, его оставили в покое на эти долгие часы. Только изредка отодвигалась задвижка в оконце, и в камеру заглядывали чьи-то глаза. Да принесли ужин — вязкое тягучее варево и жидкий эрзац-кофе, к чему Рихард даже не прикоснулся из брезгливости.

Но все попытки вспомнить что-то новое были безуспешны. Только разболелась адски голова от этих усилий. Как обычно, заломило в затылке и висках и затошнило от этой боли. Но подходить к грязному клозету Рихард не желал — лежал на неудобной узкой кровати и боролся с этим приступом, как мог, сдавливая виски и кусая ткань рукава в особо жестоких наплывах боли. Этот приступ затмил все остальное и заставил отбросить в сторону попытки вспомнить хотя бы что-то еще из пребывания на Восточном фронте, кроме воздушных дуэлей с «Иванами», непролазной грязи под ногами, невероятной красоты природы — моря и гор, над которыми так часто пролетал, и моментов, когда падал с неба.

Это случилось дважды. В первый раз у него случилась авария двигателя, и машина стала полностью неуправляема. Но он до последнего не выводил ее из боя, Рихард точно помнил это, потому что…

О Бог, в этом бою погиб Лютц! О Бог! Одно дело, когда ты просто вспоминаешь, что твой друг погиб как строчку из газеты. Просто знание и все. И совсем другое, когда ты снова переживаешь это, как наяву!.. Когда перед глазами снова проносится тот жуткий момент, когда видишь, как загорается в воздухе машина, как Лютц выпрыгивает из кабины, и как кружат вокруг «Иваны», которых ты никак не можешь отогнать, потому что собственная машина не слушается твоих рук. Ты ничего не можешь сделать! Не захотел отпускать без себя группу… вылетел, несмотря на предупреждения механика… не смог спасти…

Рихард вспомнил, как с трудом собирая остатки сил и превозмогая боль, шел неровной походкой по дощатым переходам на аэродроме, перекинутым мостками над грязью. Его только-только привезли на землю, подобрав из вод Черного моря, болтающегося как чертов поплавок. Он наотрез отказался ехать в госпиталь, понимая, что не успокоится, пока не увидит Лютца, упавшего с высоты камнем вниз, на побережье, из-за того, что парашют был пробит очередью. До последнего оставалась надежда, что Лютц жив. Пусть перелом позвоночника, пусть инвалид, но живой!..

Самое страшное — это когда тело уже не держит формы из-за того, что практически все кости скелета сломаны, и когда во рту не остается целых зубов. Вроде бы на вид, все тот же человек, но его даже сложно поднять с земли и переложить на носилки, потому что это уже не человек, это просто мягкая масса…

Лучше бы он никогда не вспоминал этого! Не в таких деталях!

Лучше он будет помнить, как они все — Лютц, Вальтер и он сам — когда-то, еще будучи фенрихами, так горячо мечтали о боевой славе, о свободе полета, о мощи истребителей, о популярности у женщин. Как почти не дышали во время тренировочных полетов друг друга — курсанты нередко совершали ошибки и разбивались, поэтому со смертью, караулившей в небе летчиков, они познакомились рано. Как вместе с Вальтером волочились за француженками и пили коньяк во Франции, как вместе поднимались в небо в одной связке, сбивая томми. Как с Лютцем играл в снежки во дворе Розенбурга и слушал поздравительный марш по случаю своего юбилейного вылета, стоя плечом к плечу с ним в окне глиняной развалюхи, которую отвели под казармы в России…

Они пришли ночью, когда Рихард только-только заснул, измученный головной болью из-за горя от пережитой заново потери. Лязгнул ключ в замке, громыхнула дверь, застучали сапоги по бетонному полу. Рихард даже не успел ничего сообразить, как его стащили с жесткой кровати и бросили на пол.

— Встать! — последовал резкий приказ. — Назвать свое имя и преступление против рейха!

Рихард поднялся на ноги перед этими огромными и плечистыми унтершарфюрерами. Назвал свое имя, но вот в ответ на второе требование промолчал, пока не понимая, по какой именно причине оказался в этих стенах, но твердо зная, что пока следует молчать. За это его дважды ударили — сначала в грудь, потом в живот, лишая на мгновения возможности дышать.

— Не называй чин, потому что здесь ты не имеешь права зваться майором рейхсвера! Назови свое преступление против рейха!

Унтершарфюреры возвращались дважды за эту ночь, и дважды все повторялось — те же самые вопросы и избиение — аккуратное, не наносящее сильных травм или переломов, но ощутимое, кровоподтеками разливающееся по телу под грязной уже рубахой. Они явно знали о его недавних ранениях, потому что били целенаправленно в тело, стараясь не попасть в голову. Один держал за локти, выворачивая руки, а второй профессионально отвешивал удары, как заправский боксер «груше» в тренировочном зале. Не в полную силу, как сказал на прощание один из унтершарфюреров. Чтобы пока просто показать, что ждет впереди в «основном меню».

Когда за окном уже было светло, Рихарда, провалившегося в глубокий сон под утро, снова разбудили грубыми толчками, нацепили на руки наручники и толкнули к выходу из камеры, даже не дав ему минуты, чтобы оправиться и привести себя в порядок. После долгих переходов по коридорам форта мимо камер с маленькими оконцами и решетчатых дверей его привели в комнату допросов, где ждал уже следователь — гауптштурмфюрер с узким бледным лицом и аккуратно уложенными бриолином темными волосами. Он сидел за единственным столом в комнате, прямо под портретом Гитлера, и просматривал бумаги из папки, лежащей перед ним.

— Доброе утро или, вернее, уже день, — посмотрел на циферблат наручных часов тот. Рихард понял по яркому свету, проникающему в комнату через окошко почти под самым потолком, что сейчас действительно могло быть за полдень. — Ну, что вы в самом деле, Хольст? Майора да в наручники! Снимите немедленно!

— Располагайтесь, майор, — указал офицер на стул по другую сторону от стола, за которым сидел, когда унтершарфюрер, знакомый Рихарду по прошлой ночи, расстегнул металлические браслеты на его запястьях. — Надеюсь, вам будет удобно. Как устроились? Как провели ночь? Не желаете ли закурить? А, совсем позабыл. После травмы доктора запретили вам курение по возможности. Кстати, как вы себя чувствуете? Выглядите вы немного неважно. Плохо спали?

Рихард не стал утруждать себя ответом, желая узнать, чем закончится это представление, которое сейчас разыгрывал перед ним следователь. Несмотря на всю его деланную любезность и радушие, глаза его оставались цепкими и жесткими, и это означало, что можно пропустить смело все эти прелюдии к основному, что ждало впереди.

— Не мучает ли вас мигрень, майор? Я читал, что у вас бывают часто приступы головной боли. Особенно на фоне физической усталости. Если желаете, наш доктор может предложить вам что-нибудь из своих запасов. Мне говорили, что эти приступы очень мучительны, и порой даже не все лекарства могут облегчить такие страдания. Мы готовы вам помочь. Если вы готовы помочь нам, в свою очередь, разумеется.

— Я не понимаю, чем я могу помочь вам, — произнес Рихард, понимая по установившейся в комнате паузе и по прямому взгляду следователя, что наступила его очередь вступить в разговор. — И не понимаю, почему я оказался здесь.

— А почему майор люфтваффе может оказаться в тюрьме? — ответил вопросом на вопрос следователь спокойным располагающим к себе тоном. — За государственную и военную измену, шпионаж в пользу противника, пособничество врагу, а также за особые случаи разложения военной мощи. Это не на выбор, все это относится к вам. Вы улыбаетесь, майор, как я вижу? Вам забавен мой ответ?

— Просто желаю запомнить все это, чтобы этой ночью, когда меня снова потревожат в камере, я ответил именно то, что от меня хотят услышать. Потому что ровно до этого момента и подумать не мог о том, что меня могут обвинять в подобном. Это просто абсурдно!

Следователь некоторое время пристально смотрел на Рихарда после этих насмешливых слов, а потом поднялся с места и подошел к окну, где стоял и смотрел в небо.

— Мне кажется, вы не совсем понимаете, что сейчас происходит, майор, — произнес он через минуту. — Вы все еще живете вчерашним днем, когда были бароном, кавалером Рыцарского Железного креста, героем нации и «Соколом Гитлера». Теперь вы никто из всего перечисленного. Вы — предатель фюрера, рейха и своей нации, а потому вы — никто. Позвольте мне прояснить, что вам грозит сейчас: виселица, если вас лишат звания и исключат из рядов вермахта, а дело передадут в Народный суд, или расстрел по решению Имперского военного суда, если все-таки повезет сохранить свое положение в рядах армии. Поэтому я настоятельно рекомендую вам сотрудничать со следствием, быть откровенным по всем вопросам, в том числе касательно ваших сообщников и тем самым получить снисхождение. И возможно, приговор будет не так суров.

Снисхождение. Это прозвучало так, словно Рихард уже был заранее осужден, и теперь оставалось только решить, каким должно быть наказание. Перечисленным преступлениям перед рейхом он мог найти только одно соответствие — помощь «Бэрхен». За исключением шпионажа, пособничества противнику и прочего. Разве это похоже на правосудие?

— Правосудие? — сухо рассмеялся следователь в ответ на его озвученное вслух последнее замечание. — Право и закон — лишь благороднейшая форма приказа фюрера, майор. А приказ фюрера довольно ясен. Искоренять предательство самым жестоким образом, особенно если оно влечет за собой разложение военной мощи рейха. Ваша беда, как я погляжу, что вы все еще во власти своих собственных суждений. Устаревших напрочь и совершенно вредоносных.

Допрос был начат с совершенно простых вопросов и продолжался несколько часов. Сначала следователь расспрашивал Рихарда о моментах его биографии, об учебе в гимназии и дальнейшем обучении в летной школе. Это были простые вопросы, которые, впрочем, порой вызывали у Рихарда затруднения. Он порой путался в именах сокурсников или в званиях инструкторов. Затем он обнаружил, что у него практически полностью стерлись из памяти события войны в Испании, где он когда-то летал добровольцем, желая получить военный опыт. Не смог назвать, за что именно и когда получил Испанский крест и медаль за эту кампанию.

— Как это должно быть сейчас удобно, — отметил гауптштурмфюрер с иронией в голосе, вызвав этими нотками глухой приступ раздражения в Рихарде. — Можно легко уходить от ответа, сославшись на амнезию, правда?

— Разве у вас нет подтверждения от докторов о моей травме и ее последствиях? Я полагал, вы хорошо подготовились к нашей встрече, — не мог не хлестнуть в ответ Рихард, вспыхнув в момент, как это часто случалось теперь. — Или вы полагаете, что я сам подстроил тот момент, что меня сбили в Сицилии? Чтобы получить «золотой знак» и едва-едва не остаться калекой, который не может говорить внятно и только и делает, что ходит под себя?!

— А вот это уже интересный момент, вы правы, — улыбнулся ему в ответ следователь издевательски, отчего в голове Рихарда еще пуще запульсировала кровь. В висках и затылке тут же сдавило, словно кто-то затянул потуже невидимый шнурок, завязанный вокруг головы. — Давайте тогда поговорим с вами о недавнем времени. Когда последний раз вы бывали в Дрездене?

Вопрос был настолько неожиданный, что Рихард не мог не моргнуть удивленно. К чему тут вообще Дрезден? Ладно бы, Берлин, Веймар или Лейпциг. Но все же попытался разыскать в уголках своей памяти ответ на этот вопрос, что удалось, к его огромной радости. Честно рассказал, что в Дрездене живет троюродный брат по линии отца, семью которого он навещал в отпуске еще в 1940 году, когда у того родился первый ребенок. После этого не был ни разу в Саксонии, даже проездом, к своему стыду.

Потому что последние два отпуска он не желал тратить ни на что, кроме того, чтобы быть с Ленхен. Только она занимала все его время, как и мысли, и желания. Только с ней он так страстно желал быть, что презрел все остальное. И даже упустил последние дни жизни дяди Ханке и не поздравил родственника с рождением второго сына этим летом.

Гауптштурмфюрер задал еще несколько вопросов, касающихся адресов в Дрездене и окрестностях, но Рихард никогда не бывал в этих местах. И был уверен в этом почему-то, несмотря на свои проблемы с памятью. Тогда следователь разложил перед ним несколько фотографий, словно карты в пасьянсе.

— Вы узнаете кого-нибудь из этих людей? — последовал за этим вкрадчивый вопрос. — Постарайтесь напрячь свою память, майор. Потому что очень многое в вашей судьбе зависит от этих ответов.

Это было довольно сложно для Рихарда, учитывая последствия его травмы. И в то же время все значительно упрощало. Даже если он и знал прежде этих людей, на которыми неплохо «поработало» гестапо перед тем, как сделать эти карточки, он бы даже и бровью и не повел сейчас. Потому что не увидел ни одной знакомой черты, несмотря на ссадины, сломанные носы и кровь, заливающую лица. Одно Рихард мог сказать определенно — Удо Бретвица среди них не было, и это давало надежду, что он по-прежнему вне подозрений. А это был единственный контакт в «Бэрхен» для него. И значит, что дело может быть вовсе не в помощи евреям.

— Очень жаль, что вы нам совсем не помогаете, майор, — покачал головой следователь, когда Рихард заявил, что не знает никого из тех, кто изображен на карточках. — Если тому виной амнезия, то я бы посоветовал приложить все усилия, чтобы одолеть этот недуг. Пока не стало слишком поздно.

В эту ночь Рихард решил не спать. В прошлый раз унтершарфюреры захватили его врасплох, когда он проваливался в сон, не ожидая их прихода. В этот раз Рихард будет умнее. Кроме того, будет достаточно времени, чтобы попытаться воскресить в памяти, замешан ли он действительно в таких серьезных преступлениях против рейха, в которых его обвиняли сейчас.

Нужно рассуждать логически. Нужно отбросить в сторону все тревоги и опасения, что сейчас «закончат» в соседней камере, откуда доносились звуки ударов и мужские крики даже через глухие стены и толстую дверь, и примутся за него. Нужно собрать воедино и сопоставить все, что он точно знал сейчас, отбросив в сторону все эмоции и чувства, мешающие работе разума.

Если он виновен перед рейхом, то только в том, что когда-то был так неосторожен. Что не сумел заподозрить Лену в том, что она шпионит против него и его страны. Что из-за него англичанам попали сведения о расположении завода в Варнемюнде, который как он слышал, все еще неуспешно пытаются уничтожить томми. Забыл, что нельзя доверять русским…

Эта фраза вдруг воскресила в голове отголосок воспоминания, потянув за собой на Восточный фронт. Туда, куда ему даже в мыслях не хотелось возвращаться. Словно что-то отталкивало. И это неудивительно учитывая воспоминание прошлой ночи. Но мальчик, этот несчастный мальчик, был русским. Рихард был уверен в этом теперь, когда в голове вдруг мелькнула туманная картинка.

«Нельзя доверять русским». Именно эту фразу произнес офицер со знакомыми буквами ГФП на погонах. «Нельзя доверять русским, господин гауптман. Они улыбаются вам в лицо, а за спиной держат нож. Взгляните сами, вы зря защищали этого маленького русского волчонка, зря так рисковали своим положением ради этого зверька» …

Именно эту фразу Рихард вспомнил, когда сидел в гостиной Розенбурга и смотрел на Лену пристально, стараясь понять, что там скрывается за этими красивыми голубыми глазами. «Нельзя доверять русским, господин гауптман». Это всплыло вдруг так отчетливо в голове, словно он переместился на время из камеры форта Цинна в поместье в Тюрингии. В тот майский день, когда все окончательно рухнуло, словно обломки стен дома после бомбардировки. И ясно ощутил все то, что чувствовал в те проклятые минуты, когда открыл тайник Лены и обнаружил в нем карту с обозначениями баз люфтваффе и других войск рейхсвера в Африке и в Италии. Обжигающую злость, горечь, острое разочарование и страх, что гестапо вот-вот раскроет ее роль в истории со шпионами томми, а значит, она погибла. Рихард, впрочем, понял все еще тогда, до раскрытия ее тайника. Когда стоял на лестнице замка, а Цоллер сообщил между делом, что в доме связного обнаружили полусгоревшую форму шупо. На куски разворачивая душу Рихарда. Разрушая его до самого основания…

Что могло быть большим доказательством ее вины тогда, чем собственное недавнее признание в нападении на нее шупо? Признание, в котором было больше скрытого все же, чем должно быть в таком случае.

Она была виновна. Она обманывала его. Предавала его. Каждым словом. Каждым жестом. Но он все равно не мог позволить, чтобы ей причинили вред, чтобы хотя бы волос упал с ее головы или пролилась хотя бы капля крови. И был готов на все, чтобы отвести от нее гестапо…

Сейчас это воспоминание всплыло из глубин памяти со всеми подробностями и ранило не менее больно и остро, чем тогда.

Ужасная особенность амнезии, как он понял с недавних пор — переживать заново забытые моменты. Даже те, которые разум с удовольствием затолкал подальше в самые дальние углы.

Сердце искало оправдания. Даже когда Рихард нашел в тайнике вместе с запрещенными книгами карту, сердце до последнего вело борьбу с разумом. Все твердило, что это просто какая-то ошибка. Что его хрупкую и нежную Ленхен просто заставили предать его той весной. Разве иначе она бы смогла? Понимая, чем грозит ему это предательство. Его ждала смерть в двух случаях из трех. И глупо было бы ожидать, что наступит тот самый благоприятный, третий из всех альтернативных, когда группа шпионов томми была раскрыта еще тогда, в начале мая этого года.

— Вы знаете, что это такое? — именно таким был первый вопрос следователя на следующий день Рихарду, когда его провели узкими тюремными коридорами в уже знакомый кабинет. В ту ночь ему впервые удалось выспаться. Измученный приступами головной боли, от которой спасся только тем, что разорвал на полосы грязную простыню, смочил в ледяной воде в тазу для умывания и замотал голову, Рихард заснул почти сразу же после этого холодного компресса. Надзиратели словно решили, что с него хватит и мучительной мигрени, потому оставили его в покое, к его удивлению.

— Есть какие-нибудь предположения? — снова задал вопрос следователь, когда Рихард промолчал, глядя на небольшую стопку из листов бумаги, которую положил на стол эсэсовец. И только когда ответил, что не имеет понятия, следователь с явным удовольствием затронул нежеланную почему-то для Рихарда тему Восточного фронта.

— Это рапорты некоторых ваших сослуживцев в Остланде. Признаюсь откровенно, прочитать их было занятно.

— Я здесь из-за преступления против местного населения на Востоке? — не мог не спросить Рихард, следуя настойчивой мысли об убийстве мальчика, которое недавно появилось в его голове и не оставляло его в покое.

— В Остланде нет иных преступлений, кроме нарушения присяги рейху и фюреру, — резко ответил гауптштурмфюрер. — Но могу сказать, что вы бы определенно вернулись с Востока майором, если бы не было вот этих бумаг. Вы знали о наличии этих рапортов? Подозревали, о чем сообщали ваши товарищи по полку?

Нет, Рихард не подозревал. Для него казалось немыслимым, что кто-то мог пойти за спиной другого в гефепо и написать рапорт, выплескивая на бумагу сведения о чужих поступках. Донос. Аккриминация. Сигнал о каком-то нарушении. Как ни назови это, смысл остается один. Тот, кто поднимался с ним бок о бок в небо, кто сражался против русских, кого, вполне возможно, он прикрывал от очереди, привлек на его голову внимание гестапо. Подобное выбивало из равновесия и больно ударяло по вере в сослуживцев, с которыми вместе вставал на линию огня раз за разом.

— Не имею понятия, — честно признался Рихард, сохраняя привычное хладнокровие, чтобы не показать, насколько он задет одним наличием этих бумаг, даже не зная об их содержимом. Эти листки оскорбляли мундир люфтваффе своим существованием. И должно быть действительно что-то из ряда вон, иначе…

— Вы же знаете, мои травмы порой…

— Да-да, — отмахнулся нетерпеливо следователь с явным неверием в голосе. — Помню про вашу амнезию и в который раз удивляюсь, как это удобно. Что же, давайте вместе освежим с вами память о вашем пребывании на Востоке.

Почему-то именно этот отрезок остался большим туманным пятном среди остальных облаков памяти Рихарда. И он чувствовал, что не особо стремится восстановить прозрачность этих моментов. Особенно при том воспоминании о русском мальчике и его крови на своей коже. Но выбора не было, потому он изо всех сил напряг мозг, пытаясь вытащить из глубин памяти события начала этого года.

Рихард помнил, что прибыл в Остланд не сторонним транспортом, а лично перегнал самолет, поступивший с завода в Варнемюнде. Новая модификация. «Густав». И тут же ударило невероятной остротой воспоминанием разговора с дядей во время ужина в столовой. И взгляд Лены, собирающей посуду на поднос, который он то и дело ловил.

Внимательный и цепкий. Выдававший ее явный интерес к деталям разговора, как он сейчас вдруг осознал. К заводу, на котором собирались новые самолеты люфтваффе.

Он настоящий идиот. Весь вечер, как последний кретин, он думал о своем сюрпризе, который приготовил ей — ключ от бального зала как места для занятий балетом. Чтобы подарить ей возможность получить обратно свое утерянное будущее на сцене. А она в это время старательно запоминала каждое слово, произнесенное им, чтобы позднее передать своим британским союзникам. Ему несказанно повезло, что мама уговорила выехать позже, иначе он бы непременно попал под бомбардировку британцев, обрушившихся тогда как саранча на эту область Балтийского побережья. Из-за того, что он был слишком откровенен и открыт. Из-за того, что слишком доверял ей.

— Удивительно, но ваш первый же день отметили в рапорте, — отметил следователь, беря в руки одну из бумаг. Своими словами возвращая Рихарда из прошлого, причинявшего невыносимую боль, в настоящее. — Вы отказались выполнять приказ…

— Это не был прямой приказ, — к облегчению Рихарда, его память вдруг заботливо подсказала, на что именно намекает гауптштурмфюрер вкрадчивым тоном. — Я спросил об этом и получил прямой ответ от командира полка. Мне была предоставлена полная свобода действий, а озвученное было лишь рекомендацией, которую я отверг вследствие того, что видел в ней прямую угрозу своим товарищам.

Рихард помнил, что прибыл на аэродром не в лучшем настроении. И как старался не думать о том, что каждый чертов день, проведенный в Остланде, показавшимся ему тогда мрачным, серым и полным противной слякоти, в которую проваливаешься стоит только сойти с плит летной площадки, отдаляет его от Ленхен.

Глупец! Тогда ему казалось, что они оба так открыты друг перед другом… что каждый только и думает о другом…

Но то, что случилось в штабе полка вовсе не было связано никаким образом с его русской и чувствами к ней. Это полностью противоречило его собственным принципам, в которых он был воспитан, которые впитал в себя как наследник старого прусского рода.

Как выяснилось, Рихарду отводилась роль «зондер-егера», своего рода, охотника за русскими летчиками. В редких случаях, это могли быть обычные «Иваны», но чаще всего — опытные асы, о которых доносила разведка. Он не мог вылетать вместе с остальными немецкими летчиками, а только в исключительных случаях, которые сочтет подходящими для «охоты». Предполагалось, что приманкой для такой охоты станут его коллеги, а сам он будет атаковать внезапно, выходя из-за облаков или со стороны солнца в зависимости от погодных условий.

— Прошу прощения, я должно быть плохо расслышал, — переспросил Рихард тогда, с трудом веря в то, что ему озвучивают сейчас. И когда убедился, что не ошибся, вспылил, не узнавая самого себя в том резком монологе из-за несвойственной ему горячности.

Нет, он не будет нападать из-за угла, как какой-то бандит из подворотни. Небо не позволяет подлостей, а воздушный бой — это дуэль, так их всегда учили в летной школе. Летчики — элита рейхсвера, а не обычная пехота, чтобы действовать такими подлыми методами. И уже тем более, он не станет подвергать риску своих товарищей по полку, используя их как наживку. Он прибыл сюда сражаться с русскими наравне с ветеранами неба и новичками, недавними выпускниками летной школы. Он приехал, чтобы встать во главе своей эскадрильи и вместе с ней вылетать в бой. И так должно быть.

— Вы не можете этого делать. Вам запрещено строжайше вступать в открытый бой с русскими, — напомнил условия нового пребывания на фронте командир полка. — Это придумано не мной, гауптман фон Ренбек. Это распоряжение самого рейхсмаршала.

— Это письменный приказ рейхсмаршала? Могу ли я ознакомиться с ним? — настаивал Рихард упрямо. И когда получил ответ, что это всего лишь «устная рекомендация», заявил решительно, что его долг — выполнять приказы, а не рекомендации.

— Теперь я понимаю, почему вы все еще гауптман, — проворчал командир полка (Рихард как ни силился, не мог вспомнить до сих пор его имени). — Что ж, будь по-вашему. Если хотите рисковать своей жизнью — милости прошу, дело ваше. Только я умываю руки, так и знайте! И если возникнут какие-либо проблемы из-за этого, то я так и заявлю, что это было исключительно ваше решение, господин гауптман!

И только потом, когда Рихард уже выходил из его кабинета, тот позволил себе сменить тон с раздосадованно-резкого на тихий и мягкий, с нотками сожаления:

— Вы думаете, я не понимаю и не разделяю ваше мнение? Думаете, не поступил бы также, будь на вашем месте? Мне тоже это все не нравится, как и вам. Только тут есть одно «но», господин гауптман. Забудьте обо всем, что было на Западном фронте. Забудьте обо всем, что видели прежде. Забудьте, как воевали раньше. Здесь все совершенно другое. Здесь, в России, у нас другая война. И правила здесь другие. И чем быстрее вы поймете это и начнете следовать этим правилам, тем легче вам будет. Не усложняйте себе жизнь. Просто делайте, что должно, и не думайте ни о чем.

К удивлению Рихарда, Людвиг повторил ему почти то же самое слово в слово, когда выслушал недовольство друга услышанным от командира полка. Да и сам Тайнхофер казался тогда другим, не тем, что был в Германии. Словно там, на родине это был другой человек, а здесь Рихарда встретил незнакомец с лицом друга.

Первое их разногласие произошло вовремя первого боевого вылета группы на перехват русских штурмовиков. Когда один из «Иванов» покинул горящую факелом машину, вырывая у судьбы возможность выжить после падения прямо в эпицентре кружащихся друг за другом в страшной карусели самолетов, среди которых даже и не разобрать сразу, где свои, а где чужие. Но Рихард предельно четко уловил тот момент, когда один из немецких летчиков выпустил очередь по «Ивану». К счастью, для русского — дал промашку, снизил высоту и пошел на второй заход, явно решив оставить бой с равными себе соперниками, защищенными сталью машин, чтобы убить именно беззащитного летчика.

— Отставить, двадцать первый.

— Но, господин гауптман!..

— Отставить, двадцать первый! Вернитесь на боевую высоту!

— Со всем к вам уважением, господин гауптман…

— Делай, что считаешь, нужным, Малыш Ралли, — раздался в наушниках голос Лютца Тайнхофера. — Выводи «Ивана» из строя.

Расстрелянный в воздухе летчик оказался майором русской авиации. Его тело упало недалеко от немецких зенитных орудий. И спор, развернувшийся на земле между Рихардом, Людвигом и командиром полка, стал еще ожесточеннее и яростнее.

Майора относило на позиции немцев. Рихард понимал это ясно по направлению ветра. Даже если бы он открыл парашют позднее, почти у самой земли, надеясь, что все-таки попадет в горы и сможет укрыться где-то от противника, он все равно попал бы в плен, сомнений у Рихарда в этом не было. А майор авиации — это отличный трофей в качестве пленного, который может сообщить много интересного. И даже командир полка признавал его правоту, но…

— В армии есть негласный приказ — убивать русских, господин, гауптман. При любой возможности. Независимо с оружием они в руках или нет. Чем больше их убить, тем быстрее у этого «красного» тирана Сталина закончатся люди, и тем быстрее закончится война в России. И тем быстрее мы вычистим всю эту «красную» плесень с земли. Да, пилот ослушался вашего приказа как старшего по званию, и я вынесу ему выговор за это. Да, всего лишь выговор! Потому что он принадлежит эскадрилье Тайнхофера, а значит, тот является его командиром во время боя, а не вы. И ваш приказ был изначально противоречащим нашей основной задаче здесь, в России. Я знаю ваше твердое убеждение не стрелять по беззащитному в воздухе. Но это касалось британцев. Я уже говорил вам, что нужно теперь помнить — здесь у вас совсем другой противник и фронт. Здесь действуют другие правила.

И снова то же самое напомнил Рихарду Лютц, зашедший за ним, чтобы позвать в город «отметить очередной разгром русских».

— Ты многое увидишь здесь, Ритц, — произнес он тихо, но твердо. — Многое, что тебе не понравится, я знаю. Но ради великого будущего рейха, ради победы над коммунизмом, ради наших родных в Германии ты обязан забыть обо всем, что знал ранее, и стать другим, не таким, каким был прежде. Потому что все здесь совсем иначе. Никакого благородства с нашей стороны, потому что русские не понимают, что это такое. Малыш Ралли поступил подло?! А ты видел, что было в финале боя, как они вели себя? Как точно так же расстреляли Каубица, когда тот прыгнул с парашютом? И как один из «Иванов» сшиб Баумхауэра, протаранив его? Он не оставил несчастному Габи не единого шанса! Разве это не было подло?

— А ты ожидал иного после того, как мы убили их майора, расстреляв его в спину в воздухе? Ты думал, они будут действовать иначе после этого убийства? Напомню, что в начале боя один из наших тоже покидал машину, и в него не стреляли «Иваны» почему-то.

— Я не понимаю, ты защищаешь русских сейчас, Ритц? — недоуменно взглянул на него друг. — Не стоит. Не приписывай им нашего немецкого благородства. То, что они не стреляли тогда в Шулле — лишь случайность. Ты просто их не знаешь еще, как я. Их подлую сущность и звериную жестокость, на которую их толкает слепое идолопоклонничество своему кровососу Сталину. Они все отравлены до самых костей этим ядом, и ничто не поможет уже этим животным стать людьми. Они действительно не люди, Ритц. Поэтому с ними нельзя вести себя так, как с французами и даже с поляками. И чем скорее ты поймешь это, тем лучше. А еще мой тебе совет — лучше поехать сейчас в Керчь с остальными и разделить с ними сегодняшний успех. Мы разгромили сегодня «Иванов» почти наголову, и в определенной части этому твоя заслуга, несмотря на все возникшие маленькие разногласия. Мы ведь все так ждали твоего приезда, чтобы потом говорить своим детям, что летали с самим Рихардом фон Ренбек. Ты — ас, Рихард, ты мастер воздушного боя! Ты лучший из лучших, и я уверен, что сейчас где-то там у себя русские обсуждают твое появление здесь, и скоро на тебя самого начнется охота, когда ты сам отказался от подобного. О, поверь, они хорошо знают наших асов и будут рады любой ценой избавиться от тебя. И у них не будет никаких сантиментов, как у тебя, что нападать из-за облаков или заходить со стороны солнца — подло и недостойно. Ты — герой нации и фюрера! Ты — «Сокол Гитлера», Рихард! Помни об этом и делай все, чтобы твоя семья, наш народ и наш фюрер по-прежнему гордились тобой! Любой ценой, Рихард, даже переступая через себя!