На осколках разбитых надежд

Глава 38

— Мне очень жаль, господин майор, но результат вы видите сами в документах, — произнес председатель медицинского комиссии, которая сначала два долгих дня мучила Рихарда обследованиями, а потом так же мучительно долго принимала решение.

В результате этого медицинского освидетельствования он был признан негодным к полетам. Небо для него было закрыто навсегда.

Рихард смотрел на эти строчки, ставшие для него приговором, а они расплывались перед его глазами. Но несмотря на то, что он не видел эти жестокие слова, они горели огромными огненными буквами в его голове, обжигая страшным смыслом.

— Возможно ли… — ему пришлось откашляться, потому что голос внезапно отказал. — Возможно ли подать на пересмотр?

— Вы можете, господин майор, но я не думаю, что перекомиссия поможет. Мы не можем рисковать вашим здоровьем. Вы летаете на таких высотах, что можно однозначно предсказать, как поведет себя ваш организм при перепадах давления. Я слышал, вам хотят предложить должность в рейхсминистерстве. Это отличная возможность для вас и дальше служить фюреру и Германии. Я бы рекомендовал вам рассмотреть это предложение и оставить попытки пройти очередное медицинское освидетельствование.

Рихард аккуратно сложил в папку медицинские документы, которые надлежало передать в часть, и, стараясь не показать своей ярости и острого разочарования, попрощался с врачом и вышел вон. Он знал, что дома его ждет с нетерпением мама, но передумал ехать в Далем, едва сел в «опель». Не хотел никого видеть сейчас. Все было насмарку — долгие упражнения, плавание до изнеможения, порошки и таблетки, которыми его пичкали доктора последние месяцы. Все это было совершенно бессмысленно. Поэтому он направился туда, где редко бывал во время отпуска сейчас — в бар «Кемпински». Только гиганты ресторанного и отельного бизнеса по-прежнему были живы в Берлине. Остальные пали жертвой новой политики — то и дело на улицах встречались заколоченные досками витрины бывших ресторанов и кафе.

В баре все казалось неизменным — те же напитки в меню, то же преобладание людей в форме, несмотря на то что до наступления вечернего времени было как минимум два часа. И даже те же журналы и газеты на столике, который услужливый кельнер, угадав взгляд Рихарда, сложил стопкой и унес на другой стол. Рихард не хотел сейчас читать ни о «русской белой армии», которая сражалась за Гитлера против коммунистов, ни о уникальной операции по спасению Муссолини, ни о результатах комиссии после обнаружения останков «звериной расправы большевиков» над поляками где-то под Смоленском. Он пришел сюда не за этим. Больше не было смысла придерживаться нормы в алкоголе и держаться в стороне от сигарет. По крайней мере, сегодня, когда его жизнь развалилась на куски.

Казалось, что в последнее время буквально все оборачивается против него. Куда бы он ни ткнулся, за что бы ни взялся, все обращается неудачей. Контакт Бэрхен, через который Удо Бретвиц хотел узнать в каком лагере находится Лена и за какое наказание, был неожиданно арестован гестапо. Бретвиц прислал об этом записку позавчера и попросил не появляться временно у него на квартире. Тогда Рихард решил запихнуть свою гордость и неприязнь подальше и попытаться узнать о том, что произошло летом, у гауптштурмфюрера Цоллера. В конце концов, он явно замешан во всем этом, как офицер гестапо. Вряд ли оберштурмбаннфюрер провернул свое дело без участия местных властей. В Германии все творилось под прикрытием закона, даже то, что касалось бесправных работников с Востока.

Но и с Цоллером его ждала неудача. Как выяснил в ходе телефонного разговора Рихард, тот был неожиданно направлен в Остланд в конце июля на замену погибшего под Могилевом начальника отдела местного управления гестапо. Странное назначение, на взгляд Рихарда. В настоящее время, когда на днях на всю страну прогремела новость о том, что местные бандиты убили гауляйтера Белорутении[99], такой перевод казался скорее наказанием, чем повышением по службе. И Рихарда это очень настораживало.

Теперь оставалось только жалеть, что в свое время Рихард не пожелал заводить близкого знакомства ни с кем с Вильгельмштрассе или из дворца Шуленбургов[100]. Такие связи сейчас очень бы пригодились. Он подозревал, что такие знакомства были у матери. Например, она свободно общалась с Маргеритой Шпеер, женой «нового фаворита Гитлера», как называла его баронесса.

Но беспокоить мать по этому поводу Рихард не хотел. Во-первых, он не хотел, чтобы мама «светилась» перед СС расспросами об узнике исправительного лагеря. А во-вторых, если говорить откровенно, он сомневался, что она стала бы привлекать свои связи для того, чтобы узнать о судьбе Лены, на фоне того открытого разговора в Розенбурге. Иногда Рихарду приходило в голову даже, что мама наоборот была рада тому, как сложилось все в итоге. Честь семьи была спасена чужими руками — это ли не благо? Собственная совесть при этом совершенно чиста. А потом Рихард тут же одергивал себя, злясь на себя, что так думал о матери. Дядя Ханке был бы в ужасе от подобных подозрений.

— Фон Ренбек! — вырвал Рихарда из мыслей голос Генриха Витгенштейна, который стоял у его столика с бокалом в руках. Рихард с удивлением заметил, что пока он сидел, задумавшись, зажженная сигарета, которую он так и не поднес к губам, успела погаснуть, а на окнах опустили темное полотно светомаскировки.

— Что-то случилось? — встревоженно нахмурился Витгенштейн, когда Рихард поднял на него взгляд. — Была комиссия? Была, я вижу по лицу. Мне жаль. Пойдете на перекомиссию?

Они оба знали ответ, который можно было не озвучивать вслух. Потому что понимали — для тех, кто уже ощутил свободу полета, едва ли была привлекательна жизнь на земле. Особенно сейчас, когда воздушная борьба разворачивалась уже над их страной, и каждый летчик был на счету.

Оказалось, что Генрих недавно приехал в Берлин из Ставки, где получил Дубовые листья к своему кресту из рук Гитлера. Он как раз собирался отпраздновать это событие здесь, в «Кемпински» и подошел пригласить Рихарда к их столику, когда заметил его, одиноко сидящего в зале. Отказываться было бы невежливо, тем более, часть сидевших за столом Генриха летчиков он хорош знал. Например, Вальтера «Нови» и Гюнтера Ралля[101], с которыми служил на Восточном фронте в начале года. Как выяснилось, они тоже имели повод праздновать в этот вечер — оба получили вместе с Генрихом награды из рук фюрера.

— Заодно отметим ваше повышение, господин майор фрайгерр фон Ренбек, — провозгласил Витгенштейн, разливая шампанское, которым начинали вечер. — Пусть известие о следующем вы встретите на летном поле!

— Не берите в голову решение «белых халатов», — сказал после тоста Ралль Рихарду, постучав себя по золотому нагрудному знаку «За ранение». — Я слышал вашу историю, фон Ренбек, и она чертовски напоминает мою за некоторыми исключениями. Я не рассказывал вам, как познакомился с моей женой Гертой? Она была моим лечащим врачом в госпитале, куда уложили меня проклятые «красные» в ноябре 1941-го. Сбили где-то между Таганрогом и Ростовом. Я еле дотянул до наших. Садился аварийно, и как результат — перелом позвоночника в трех местах. Все до единого мне твердили, что я отлетался. Более того — я никогда не встану на ноги. Но посмотрите на меня! Я не только вернулся в полк, но и с успехом доказал, что меня рано списывать в инвалиды — получил Рыцарский крест всего черед два месяца после возвращения. Не сдавайтесь, фон Ренбек, золотой знак — еще не черная метка.

— Теперь я понимаю, что вас задержало в госпитале почти на год, Ралль. Признайтесь честно — вы просто не желали покидать так быстро своего лечащего врача, пока не уговорите ее выйти за вас замуж, — пошутил один из летчиков, и все дружно рассмеялись этой шутке.

— Выпьем тогда за любовь, господа! — воскликнул под этот дружный смех другой, вскакивая на ноги. — И за чудеса, которые она приносит в нашу жизнь!

Рихард неосознанно при этом тосте коснулся кармана мундира, где лежала хрупкая фигура балерины. Он хотелось бы поверить в чудеса, но пока что-то выходило все наоборот — судьба ставила на его пути сплошные преграды, словно проверяя на его прочность. И буквально раздирала его на куски каждым прожитым днем, который становился очередной иглой, загоняемой ему куда-то под кожу.

Тот вечер Рихард помнил кусками, позволив себе заглушить тянущую боль алкоголем. Хотя бы один-единственный вечер не думать ни о чем, а просто отпустить все от себя на время. Он еще помнил, как зал наполнился тщательно причесанными немками в вечерних нарядах (кажется, он даже встретил Мисси, с которой попросил его познакомить «Нови»), и как на площадке у сцены начались танцы под оркестр, который всегда был хорош в «Кемпински». В зале царили гомон голосов и смех на фоне музыки. Суетились по залу кельнеры, разнося на подносах напитки и закуски. Пусть меню уже не было таким разнообразным, как в прошлом году, но алкоголя было предостаточно. Наверное, чтобы люди пьянели быстро и не думали ни о чем другом. Особенно о том, что ждало их за этими стенами.

Рихард помнил, что за столом обсуждали положение дел на фронте (но очень коротко!), разницу между русскими и пилотами-союзниками (британцы более агрессивны и напористы, а русские более хитры), бои, в которых приходилось бывать. В основном, предпочитали вспоминать забавные истории из фронтовой жизни, но поднимали бокалы и за тех, кого уже успели потерять. Для Рихарда это было тяжело вдвойне. Ему казалось, что он предает своих товарищей, которые гибнут в попытках не допустить британцев бомбить Германию, пока он прохлаждается в Берлине. Его денщик Франц, все еще ожидающий возвращения Рихарда по полк, то и дело писал о потерях.

А вот как за их столом оказались очаровательные собеседницы, он почти не помнил. Словно отвлекся на какое-то мгновение, а когда вернулся, девушки уже сидели за столом или настойчиво уговаривали летчиков пойти танцевать. Одна из них, красивая худая блондинка в платье цвета крови, заняла место рядом с Рихардом, отчего ему постоянно приходилось наклоняться к ней, чтобы поговорить с Раллем, сидящим теперь по другую сторону от соседки Рихарда. Каждый раз, когда он делал это, то невольно ощущал запах ее духов. Это были те самые духи, которые он когда-то купил в магазине на Шарлоттенбургском шоссе вместе с платьем, жакетом и сумочкой. Рихард узнал бы этот аромат из тысячи других, потому что сам подбирал запах. «Легкий и воздушный», как охарактеризовала его продавщица, одобряя выбор Рихарда, этот аромат был непохож ни на какой другой. И сейчас, вдыхая этот аромат, он вдруг вспомнил, где лежат эти вещи, наверное, по-прежнему хранившие ее запах. А еще какой Ленхен была невероятно красивой и элегантной в этом наряде на улочках Орт-ауф-Заале, и как на нее смотрели мужчины на празднике.

Да, действительно, ее волосы стали короче, пока он был на фронте. И Ленхен тогда распустила их по плечам, подвязав лентой. Ее глаза сияли, а сама она буквально светилась от радости, когда они были на празднике. Когда она улыбалась, то становилась невероятно красивой. Он всегда был готов на многое, чтобы она была счастлива. Даже станцевал для нее шупплатлер, как какой-то деревенский парень. Лишь бы она смеялась. Лишь бы ее глаза сияли от восторга. Как тогда, в Орт-ауф-Заале.

При это воспоминании хотелось выпить как можно больше в надежде, что алкоголь зальет эту бездонную дыру в душе. Как можно наполнить что-то без дна? Так тоску и горечь от собственного бессилия ничем нельзя было даже на время закрыть. А алкоголь был лишь временным средством, которое только делало все хуже, когда безжалостно вталкивало в реальность после забвения нескольких часов.

Можно было, правда, попробовать другое средство забыть и забыться. У него не было женщины уже почти полгода, с начала мая, когда он приезжал в отпуск. Тело предательски требовало своего. Особенно когда ему снилась Ленхен. Неудивительно, что тело так отреагировало, когда в тот вечер на ногу Рихарда, словно невзначай, то и дело ложилась мимолетно ладонь его соседки по столу. Она была, конечно, чуть плотнее, чем худенькая Лена, но талия была такой же тонкой, ключицы под бретельками платья — такими же хрупкими, а знакомый аромат дурманил голову.

Эта девушка была точно не против. Рихард даже на хмельную голову читал в ее глазах призыв, когда она смотрела на него, смеясь над шутками летчиков, или во время танца с кем-нибудь из стола. Сейчас, во время войны, когда мужчины погибали на фронтах, а женщины во время налетов союзников, в Германии вовсю царили быстрые помолвки или вовсе «одноночные» свидания. Пасторы и католические священники клеймили это время емким и резким «царством блуда», а офицеры называли «духом Парижа», настолько вдруг Берлин стал чем-то похож на свободные нравы столицы Франции.

Все спешили жить. Пока еще было время. И он тоже когда-то спешил, помимо воли включенный в эту гонку. Обмануть время, обогнать его. Успеть ухватить все, что должно быть отведено на срок человеческой жизни, которая сейчас в любой момент могла оборваться. Полюбить, жениться, успеть подержать на руках своего ребенка. Жаль только судьбу не обмануть, когда пытаешься обогнать свое время…

И не обмануть себя. Потому что несмотря на физический отклик тела, что-то внутри противится отдаться этому безрассудству. Не то лицо, не тот голос, даже запах кожи не тот, как ощущал Рихард, когда соседка склонялась еще ближе к нему, якобы чтобы взять яблоко с вазы на другом конце стола, и оказывалась так близко, что он мог повернуть голову и коснуться губами ее шеи над воротом шелкового платья.

Она была не Ленхен. И даже во хмелю он понимал, что это вовсе то, что так требует его сердце и тело. И никакая другая женщина не может ее заменить…

Рихард с трудом помнил, как приехал домой в ту ночь. К его счастью, на пути не попалось ни одного эсэсовца, которые сейчас стояли чуть ли не каждом шагу для проверки документов и имели право отобрать автомобиль при любом нарушении. И не помнил вообще, как лег в постель. Видимо, ему помогала одна из русских служанок, потому что его мундир и аккуратно сложенные брюки висели на спинке стула, а сапоги стояли рядышком друг с другом как на параде у входа в спальню.

Но проснулся он, к своему удивлению, не один. Прямо в его ухо тяжело дышал Артиг, который развалился на подушке рядом и только и ждал, пока хозяин откроет глаза. Вейх тоже был рядом, в постели, но развалиться рядом с хозяином ему, видимо, не позволило воспитание, и поэтому он спал в ногах. Рихард не помнил, как привел в свою комнату вахтельхундов из половины прислуги. Баронесса уступила только на одном условии — собаки не поднимутся в доме на второй этаж, в жилые комнаты. И вот пожалуйста… Оба вахтельхунда тут же вскочили, как только заметили, что Рихард проснулся, и стали напрыгивать на него игриво, возбужденно повизгивая и громко лая.

— Молодцы ребята! Давайте еще громче, и тогда и мне, и вам точно достанется от мамы, что вы в спальне! — проворчал Рихард, отпихивая от себя собачьи морды, так и норовившие ткнуться ему в лицо, и морщась от этого гама, от которого раскалывалась сейчас голова. За всем этим шумом он еле услышал, как в дверь спальни постучали. Оказалось, что еще рано утром на виллу принесли записку из рейхсминистерства с просьбой явиться в канцелярию Главного штаба авиации. Он понимал, что это означает — мама дернула за свои ниточки, и теперь для него готовилось место в Берлине вместо отправки в резерв. Самой баронессы на вилле не было — она уехала рано утром из дома, но тоже написала записку для Рихарда, в которой просила его поужинать вместе сегодня вечером.

Ничего удивительного в рейхсминистерстве Рихарда действительно не ждало, как он выяснил позднее, явившись в назначенное время. По истечении получасового ожидания в приемной его пригласил адъютант в кабинет начальника Главштаба, генерала Кортена, который после короткой беседы, полной пустых любезностях, осведомился о его ближайших планах и удивился, услышав, что Рихард собирается на перекомиссию.

— Я полагал, что для вас все решено уже, — проговорил генерал Кортен, снова проверив свои записи и убедившись, что не ошибся. — Результаты комиссии более чем определены. Именно поэтому вы и здесь, господин майор. Рейх ценит своих офицеров, их храбрость и, разумеется, такой опыт, как у вас. Вам рано уходить в отставку, господин майор, Германии нужны люди не только в воздухе, но и на земле.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, господин генерал, но сейчас в воздухе они более необходимы, чем на земле. Мы начинаем проигрывать воздух над Германией.

Это были смелые речи, которые гестапо могла счесть провокационными и носящими пораженческий характер. Вчера за столом вполголоса обсуждали случаи, когда за свое острословие даже офицеры люфтваффе расплачивались понижением в звании, а то и попаданием в исправительный лагерь. За любой намек на неуспех в войне гестапо старательно выкорчевывало как сорняк из рядов вермахта и не только.

— О чем вы говорите, господин майор? О поражении рейха? — напрягся генерал, услышав эти слова, и скосил взгляд на телефон на столе. Когда он вновь посмотрел на Рихарда, в глазах ясно читалось предупреждение и запрет говорить на опасные темы.

— Нет, господин генерал, — пояснил Рихард в ответ. — Всего лишь хочу сказать, что сейчас не время отправлять в резерв тех, кто еще может принести пользу рейху на передовой, а не в штабе. У меня на месте обе руки и ноги. Я летаю уже почти десять лет, и я понимаю, когда летчик не способен сесть за штурвал. Я могу летать.

— А вот наши доктора так не считают, — возразил ему тут же генерал. В его голосе появились нотки раздражения, и Рихард понимал его причину. Перевод в Берлин в Оперативный штаб Генштаба люфтваффе на должность, которую ему предлагали, любой бы счел подарком небес. Но только не тот, кто привык летать, а не ходить по земле.

— Пусть мне разрешат подняться в небо, и я докажу, что они ошибаются, — с нажимом сказал Рихард в ответ на это. — Все их заключения строятся на предположениях.

— Как и ваша уверенность, что вы способны вернуться на фронт! — чуть повысив голос, проговорил Кортен. — Я понимаю прекрасно ваши чувства, господин майор. Я сам сменил фронтовой штаб на эту должность чуть больше месяца назад. Но мы солдаты. И мы давали клятву фюреру и рейху. Нам не пристало выбирать место, где рейх считает нас особо нужными. Что будет, если доктора правы, и с вами что-то случится во время боевого вылета? Рейх потеряет и опытного летчика, и самолет. Кто возьмет ответственность за такие потери? Вы подумали об этом? Насколько я помню по Восточному фронту, вы славились тем, что учили новичков продумывать тактику боя, чтобы не только побеждать, но и беречь и себя, и машину во время вылета. Что изменилось сейчас?

Слова хлестали наотмашь, и Рихард почувствовал, как в нем просыпается стыд при признании правоты этих слов. Он поставил свои личные интересы выше интересов страны, забыл о клятве, некогда данной. Ведь в первую очередь его сейчас влекла собственная тяга к небу, и только во вторую очередь мысль о том, что британцы перевели войну на территорию его страны.

Видимо, Кортен заметил выражение его лица и чуть смягчил свой выговор:

— Вот поэтому и осторожны доктора при решении комиссии. Они, наверное, и могли бы выпустить по приказу, но генерал генералу не приказывает, господин майор. Генералу медицинской службы может приказать только рейхсмаршал, как по мне. Только он.

Эти слова вдруг вспомнились, когда Рихард, уже попрощавшись с генералом, выходил из его приемной. Было заметно, как офицеры штаба и солдаты засуетились, занервничали, словно волна прошла по министерству. «Приехал… рейхсмаршал… не в духе… приехал», прокатилось шепотом по коридорам. Потом защелкали каблуками, резко выпрямились спины, взметнулись руки в приветствии по мере продвижения по коридору Геринга. Рихард последний раз видел рейхсмаршала два года назад и удивился тому, как изменился он за это время. Казалось, он стал еще крупнее, а лицо пополнело. И склонность к странной форме никуда не делась. Было довольно непривычно глазу видеть среди серо-голубых мундиров совсем не похожий на них китель цвета пепла в сочетании с голубыми брюками с белыми лампасами.

Рихард вспомнил слова генерала Кортена и, когда процессия во главе с Герингом миновала, последовал следом за ней в приемную, где оставил у адъютанта рейхсмаршала прошение о встрече. Затем отправился в бассейн, где плавал до изнеможения, пока не заболели руки.

Как Рихард мог остаться в Берлине сейчас? Когда он встретил столько русских работниц со знаком OST на груди, что казалось — скоро зарябит от них в глазах. Остарбайтеры были на каждой улице. В «команде мусорщиков» разбирали завалы, оставшиеся после налетов, мелькали в окнах домов, когда вставляли стекла, либо просто шли рядом с тротуаром по проезжей части, возвращаясь из бакалейных лавок с покупками для своих хозяев.

Интересно, все они так же ненавидят немцев, как ненавидит их Лена?

Мысль, в момент отрезвляющая и отгоняющая тоску куда-то на задворки души. Заставляющая вспомнить о том, что всем его планам о будущем никогда бы не суждено было сбыться. Потому что нужно было только ему одному. Потому что только он думал о будущем здесь, в Германии. Ленхен же думала о будущем в Советской России. И Рихард не был его частью. Теперь он вспомнил об этом. Поэтому она никогда не говорила о будущем и не строила планов. Для нее существовало рядом с ним только настоящее, только «здесь и сейчас», как постоянно говорила Ленхен. Потому что в ее будущем для него не было места.

К удивлению Рихарда, сверток с одеждой и флаконом духов лежал на том же самом месте, где был оставлен — под запасным колесом. Он нашел его без труда, когда вернулся в гараж виллы, подтверждая вчерашнее воспоминание. Одежда сохранила запах кожи Ленхен, и он с трудом удержался, чтобы не поднести к лицу платье и вдохнуть этот почти позабытый аромат — смеси запаха мыла и кожи. Испугался на миг, что это сделает дыру в его душе еще больше. И зачем только ему попалась вчера эта фройлян с этими знакомыми духами?

Какого черта Ленхен тогда осталась в Розенбурге? Вряд ли из-за него — ведь за эти два месяца она не написала ему ни строчки. Разве так ведут себя, когда хотят вернуть былое расположение? Значит, что-то другое задержало ее в Розенбурге, но что именно? Ведь у нее были все возможности скрыться сразу же после того, как взяли связного. У нее была на руках не только кенкарта, но и райспасс. Он оставил ей карточки на питание и три тысячи марок — крупная сумма денег на сегодняшний день.

А потом вдруг Рихард вспомнил, что ему рассказывали о побеге поляка из Розенбурга. Тот угнал «опель» со станции, где Рихард оставил автомобиль. Значит, документы и деньги попали либо в руки поляка, либо их нашло гестапо при обыске, который провели перед тем, как вернуть «опель» владельцам. Последняя для Лены возможность сбежать исчезла вместе с поляком. Вот почему она оставалась в Розенбурге.

И никакой сентиментальности, чистой воды прагматизм…

Рихард признавал разумом, что наказание, которое Лена несла сейчас в каком-то исправительном лагере, было совершенно заслуженным. Она участвовала в покушении на высокопоставленного офицера СС и в других диверсиях против рейха, шпионила в пользу Англии, выведывая у него данные. Но сердце никак не успокаивалось, все ныло и ныло в груди. До сих пор не желало верить очевидным фактам, как требовал того разум. Наверное, поэтому он вдруг решился на то, что никогда не пришло бы в голову прежде…

Уже через пару дней Рихарда вызвали на прием к Герингу. Он ждал этого вызова как школьники ждут экзамена, и сейчас чувствовал, что у него даже ладони потеют от волнения. Он не любил привлекать для решения вопросов связи и особенно «скакать через головы». Ему казалось, что это не совсем верно. Но иначе просто не мог, потому что знал — если этот вопрос не решит рейхсмаршал, то ему никогда уже не будет суждено подняться в небо.

Рихарда не сразу приняли. Адъютант сверился со списком посещений и указал на диван в приемной, извинившись за задержку — утром совещание затянулось дольше запланированного, потому весь график сдвинулся. Рихарду пришлось скучать в приемной более часа, прежде чем его пригласили в кабинет предстать перед рейхсмаршалом. Геринг выглядел энергичным и радостным, несмотря на то что уже успел отработать почти весь день. Он еще раз принес свои соболезнования по случаю смерти дяди Рихарда (от Геринга в день кремации пришла телеграмма за личной подписью), а потом стал вспоминать, как они служили в эскадрилье, и каким хорошим товарищем был Генрих фон Кестлин. Рихарду это показалось хорошим знаком — все шло к тому, что он выйдет из этого кабинета чуть ли не прямиком на фронт. И он хотел бы вернуться именно на Западный фронт, чтобы вступать в схватку с томми и янки. С русскими Рихард по-прежнему не хотел воевать, чувствуя странное ощущение вины и собственной неправоты. А еще недовольства собой за эту слабость.

Чувство к русской сделало его слабым. Но он всегда полагал, что эта слабость проявлялась рядом с ней. Он ошибался. Эта слабость по-прежнему сидела где-то в глубине его души.

Рихард посмотрел на рейхсмаршала и вдруг вспомнил, что говорили о Геринге, помимо слухов о его стремлении к роскоши и невероятных размеров самолюбования, которые так любили высмеивать порой со сцены кабаре украдкой от ушей гестапо. «Второй человек после Гитлера в рейхе», так называли его до недавних пор. Такой же всемогущий, как и сам фюрер. Для него не существовало слова «Нет», никто и никогда не посмел бы отказать ему.

— Значит, вы пришли ко мне с просьбой, господин майор, — произнес Геринг тем временем, вставая из-за стола и направляясь к шкафчику, где за створками скрывался бар. — Позвольте я угадаю, с какой…

Гадать тут даже не следовало. Рихард понимал, что рейхсмаршалу уже доложили о его положении и отчаянном желании вернуться на фронт. И так же он понимал, что другого шанса у него не будет.

Второй человек после Гитлера в рейхе…

— На самом деле, у меня две просьбы, господин рейхсмаршал, — вдруг неожиданно даже для самого себя произнес Рихард. Словно снова со всего размаху бросился в ледяную воду озера в Розенбурге, которая обжигала холодом до самого нутра.

— Интригуете, — протянул как-то игриво рейхсмаршал, наливая по бокалам коньяк. — Давайте сразу ко второй. Потому что первую я точно знаю.

Как изложить эту странную со стороны офицера люфтваффе просьбу, которую любой нацист должен воспринять как оскорбление рейха и его идеалов? Только максимально коротко и аккуратно. Избегая любого намека на иное преступление против рейха, кроме чистоты арийской крови.

— Есть одна женщина…

Геринг с такой силой вдруг хлопнул дверцей шкафчика, что шнуры на его мундире качнулись от порыва воздуха. Рихард приметил, что второй бокал так и остался стоять внутри, и насторожился.

— Если бы вы воевали в воздухе так смело, как обращаетесь ко мне с просьбами вступиться за ваших женщин, мы бы давно растерзали бы британцев и американцев в пух и перья! И мне не пришлось бы краснеть перед фюрером за вас! — раздраженно произнес рейхсмаршал, в момент переходя из благодушного настроя в агрессивно-злой. — Но нет! Люфтваффе, похоже, способно на подвиги только в постели.

Это было прямое оскорбление не только самого Рихарда, но и его товарищей, в том числе и тех, кто отдал свои жизни, совершая порой невозможное ради рейха. Он не сумел удержаться и резко вскочил на ноги, готовый возразить на это оскорбление. Но Геринг не дал ему такой возможности.

— Да-да, я знаю-знаю, вы делаете все, что можете и даже то, что не можете! Но почему томми вовсю хозяйничают в небе над Германией?! Почему я должен всякий раз выслушивать упреки моего фюрера за то, что вы позволяете им это?! Сколько еще мы должны потерять невинных жителей прежде, чем вы поймете, что ваш долг не допустить томми даже на границу Франции?! Сначала томми вытеснили вас как птенцов с неба Африки, а потом и погнали с Сицилии.

Рихард вспомнил о том, что происходило в Тунисе и на острове, и почувствовал, что с трудом сдерживает свою ярость при этих несправедливых упреках. Даже глаз стал дергаться, выдавая его нервозность. Но прежде чем он открыл рот, чтобы отразить эти укоры, Геринг вдруг снова сменил гнев на милость. Так неожиданно для Рихарда, что тот только моргнул удивленно, пытаясь обуздать свои эмоции и не выдать своего обескураженного состояния сейчас.

— Из-за вас я все время должен влезать в дела службы этого закомплексованного педанта. Что там у вас стряслось с вашей дамой сердца? — улыбнулся Геринг довольно, сделав глоток коньяка. — Наверное, где-то что-то сболтнула неосторожно, да, глупая? Или слушала дегенеративную музыку негров? Или, что еще хуже, помогала любителям мацы?

Значит, вот по каким поводам обращались прежде к рейхсмаршалу офицеры люфтваффе, прося заступничества у «второго человека рейха». «Что ж, теперь его коллекция просьб пополнится настоящим бриллиантом», подумал с иронией Рихард.

— Пока я был на фронте, она была направлена в исправительный лагерь. Я не знаю точно, какие обвинения ей предъявили, но подозреваю, что это было преступление против чистоты крови.

Геринг поднял на Рихарда тяжелый взгляд исподлобья, снова теряя недавно бьющее в нем ручьем радушие.

— Преступление против чистоты крови? — переспросил он, словно пытаясь понять, не ослышался ли он.

— Она русская. Попала сюда в числе восточных работниц в 1942 году, — продолжил Рихард, чувствуя, как все медленнее в нем бьется сердце. Странно, но на него вдруг снизошло какое-то спокойствие, как только он озвучил свою просьбу и изложил основные детали. — Я… я вступил с ней в отношения в начале этого года. Когда я вернулся, то обнаружил, что ее отправили в лагерь. В какой — мне неизвестно. О вашем великодушии, господин рейхсмаршал, постоянно говорят офицеры. Вы знаете меня, как продолжателя вашего дела и дела моего дяди ради блага великой Германии. Я верю, что только вы как второй человек в рейхе после нашего фюрера, можете помочь разыскать…

— Довольно, — медленно сказал Геринг. Он по-прежнему пытался выглядеть суровым, но его глаза выдали, насколько ему приятна лесть сейчас. — Довольно, господин майор, мне все ясно уже. Вы понимаете, что признаетесь мне сейчас в преступлении против идеалов рейха? Вы осознаете, чем вам грозит эта история? Даже если я забуду о ней, вмешавшись в это дело и оказав вам содействие, собаки Гиммлера непременно вцепятся в нее своими зубами. Сейчас как никогда положение люфтваффе шатко в глазах фюрера, и они не преминут утопить кого-нибудь из рядов моих людей. И я хочу сказать сразу, что не буду вмешиваться, если они захотят вашей крови, господин майор. Несмотря ни на ваши заслуги перед страной, ни на наше личное знакомство и мою дружбу с умершим фон Кестлин. Вы понимаете это? Понимаете, что ждет вас? Откажитесь от вашей затеи. Пока есть время. Я прикажу пересмотреть результаты заключения, и по перекомиссии вы отправитесь на фронт. Но по-прежнему как герой Германии, а не как осужденный военным трибуналом в штрафную эскадрилью. И это в лучшем случае. Потому что сейчас даже сыновья генералов попадают в исправительный лагерь за свои преступления против рейха. Поэтому я не могу не спросить вас — вы уверены, что хотите этого? Что готовы так рисковать своей жизнью?

Она была маленькой и хрупкой. Он вспомнил, какими тонкими были ее запястья, и каким грациозным, почти воздушным было тело. Она не выживет в тюрьме долго. Он обязан сделать хоть что-нибудь, чтобы вытащить ее. Он чувствовал ответственность за нее. В тот день, когда взял ее невинность, он принял на себя обязательства за ее судьбу.

— Да, я уверен.

— Ваша жизнь принадлежит Германии! И это совсем не та ценность, которую стоит обменивать на жизнь какой-то русской! — вдруг вспылил Геринг на какие-то секунды, хлопнув по столу ладонью, но его гнев тут же погас при ответе Рихарда.

— Это та самая ценность, которую стоит обменивать другую жизнь.

Он произнес это без раздумий и твердо, как говорят всем известную истину, и смело встретил прямой взгляд рейхсмаршала, в котором ярость спустя мгновение растаяла без следа. Теперь Рихард не мог понять, о чем думает Геринг, рассматривая его пристально какое-то время.

— Так безрассудно, но благородно поступать можем только мы, немцы, потомки великих рыцарей! — хлопнул в ладони вдруг рейхсмаршал, блеснув кольцами на пальцах. — Что ж, я помогу вам. Но у меня есть условие. Если все обойдется, и собаки Гиммлера не вцепятся в вашу глотку после, вы уберете свою русскую после того, как вытащите из лагеря, куда угодно, но как можно дальше. И вам придется обратиться в «Союз немецких девушек», с просьбой подыскать супругу-арийку. Думаю, это успокоит собак СД хотя бы частично. Вы должны быть выше всех подозрений с этих пор. Вы понимаете?

— Я сделаю это.

Рихард сейчас был готов пообещать даже достать луну с неба, если бы от него потребовали. И более того — сделал бы все, чтобы исполнить это обещание. Только бы вытащить Ленхен из лагеря.

— Теперь я понимаю, почему вы получили свое прозвище «Безумный барон», — произнес после короткой паузы Геринг. — Прийти с такой просьбой ко мне… Вам повезло, что я не такой педант, как Гиммлер. Во мне бьется сердце немецкого рыцаря! Да, именно так!

Геринг вдруг резко поднялся на ноги и приложил руку к груди, на какую-то секунду перепутав стороны. И только теперь, приглядевшись пристальнее к румянцу на щеках рейхсмаршала, который яркими пятнами алел на фоне белоснежного кителя, прислушавшись к его чуть сбивающейся речи, Рихард понял, что Геринг не совсем трезв сейчас. Да, его движения были твердыми, поступь прямой, и не было запаха алкоголя, но резкая смена настроения — от ярости к спокойному рассуждению, от бурного негодования к экзальтированной радости — говорила о том, что рассудок рейхсмаршала замутнен, а чувства преувеличены. Рихард вспомнил о слухах, которые услышал впервые в Каринхалле, когда на вечеринке после получения Рыцарского креста увидел Геринга с нарумяненным как у кокотки лицом и подведенными черным глазами. Тогда он слишком бурно реагировал на все происходящее, впадая в крайности — от безудержного веселья до гнева на то, что не подали вовремя напитки. В Берлине и в кругах командования люфтваффе поговаривали, что лечение от давней зависимости, развившейся после ранения, не помогло, и после долгого перерыва рейхсмаршал снова начал злоупотреблять средствами для подавления боли от старой раны[102].

«Нет, этого просто не может быть», убеждал себя Рихард, пока ехал домой в Далем. «Одно дело принимать лекарства в своей вилле в Каринхалле, и совсем другое — в Берлине, в здании рейхсминистерства. Кто рискнет сделать подобное?» И тут же приходил ответ — Геринг, славящийся сейчас своим странным поведением, несуразной формой, а порой и поведением во время приемов, как рассказывала мать. Его обожал немецкий народ, даже несмотря на частые налеты британских бомбардировщиков, и он мог творить почти все, что хотел. Наверное, именно таким когда-то был Нерон, который точно также считал себя ценителем прекрасного и неповторимым полководцем.

Рихард всерьез полагал, что вряд ли дело двинется куда-либо с той точки, которую он незримо ощущал в этом деле после разговора с рейхсмаршалом. Едва ли тот вообще вспомнит, зачем приходил племянник бывшего друга. Но Рихард ошибался. На следующий же день на виллу позвонили из канцелярии рейхсмаршала и попросили продиктовать данные «потерянной собственности господина майора». А через еще два дня, во время завтрака, на виллу приехал господин в темном штатском костюме и черном плаще, в котором без особого труда каждый немец признал бы служащего СД с первого же взгляда.

— Нет-нет, прошу вас, не прерывайте свой завтрак, — поднял он руки вверх, когда перешагнул столовую без разрешения на это хозяев. За его плечом мелькнуло белое от страха лицо Анны, которая не понимала, что ей делать сейчас, но точно знала, что ей достанется от баронессы за то, что пустила гостя сюда.

— Желаете горячего шоколада? — стараясь, чтобы голос звучал как можно хладнокровнее, спросил Рихард, подавая знак служанке сервировать еще одно место за столом. — Или кофе?

— С удовольствием выпью кофе, — улыбнулся в ответ гость, сбросив плащ и шляпу руки другой русской, Нине, и занимая место за столом. Он нарочито медленно кивнул приветственно баронессе, которая наблюдала за ним, чуть побледнев. — Но только попрошу вас поторопиться, господин майор, нам предстоит дорога, а мне нужно вернуться засветло в Берлин. Дела, сами понимаете. В последнее время их становится все больше и больше.

— Могу я узнать, по какой причине вы навестили нас так рано, господин?.. — умолкла выжидательно баронесса, сохраняя деланное спокойствие. Хотя Рихард видел по ее глазам, что и ее заставил заволноваться этот неожиданный визит.

— Я очень боюсь, что вам не понравится причина ни как матери, ни, надеюсь, как гражданке рейха. Потому я предпочту ее не озвучивать. Она не особо нравится и мне, признаться честно. Даже не так, — поправился он, делая глоток кофе. — У меня все внутри прямо кипит при мысли об этой причине моего визита в ваш дом. Но я истинный солдат рейха и подчиняюсь приказам, независимо нравятся они мне или нет.

Свое имя он предпочел скрыть. Притворился, что не понял намека баронессы. И просто завел светский разговор о пустяках, словно заскочил на завтрак к своим давним знакомым. Рихард же со странным спокойствием в душе до конца завтрака наблюдал за ним, пытаясь понять мотивы, которые привели этого человека на виллу.

Это арест? Нет, непохоже. Окна столовой выходили на подъездную площадку перед домом, и Рихард видел, что из автомобиля, на котором приехал их гость, так никто и не вышел. Значит, он был один. Значит, это не арест. Но куда желает его повезти этот гость? На Вильгельмштрассе?

И в Рихарде вдруг на какое-то мгновение вспыхнула злость на все, что происходило сейчас в Германии. Он, кавалер орденов, проливавший свою кровь на фронтах ради Германии, не волен выбирать, кого ему любить! Он должен отчитываться за то, что чувствует. Единственное, за что он был готов ответить перед Германией — только за то, что Ленхен передавала информацию, шпионя за ним. И только за это. Но вряд ли гестапо получило об этом сведения.

Если только в их руках не оказалась сама Ленхен и не призналась во всем… Страшная мысль, от которой кровь буквально холодеет в жилах.

— Боюсь показаться невежливым, но я бы попросил закончить завтрак, иначе мы не успеем с господином майором вернуться в срок, — произнес вдруг гость, вставая из-за стола. Рихард последовал его примеру, жестом пытаясь удержать мать на месте. Но разве можно было заставить баронессу делать то, что она не желала?

— Что происходит, Рихард? — прошептала она, сжимая ткань рукава его мундира. Несмотря на внешнее спокойствие, в ее глазах плескалась тревога и страх.

— Ты же слышала, мама, нам нужно съездить куда-то за Берлин. Я вернусь к ужину, полагаю, — сказал он громко, и гость кивнул в знак согласия, с помощью Анны вновь облачаясь в плащ. И уже шепотом добавил для матери: — Не думаю, что это арест, мама. Успокойся. Все было бы совсем иначе.

— Откуда ты знаешь, как это бывает? — оборвала его испуганно баронесса, и Рихард сжал ее ладони чуть крепче, пытаясь взглядом придать ей сил.

Несмотря на то, что баронесса проводила сына привычным поцелуем в лоб, Рихард был готов спорить на что угодно, что после его отъезда мама тут же бросилась к телефону, чтобы узнать от своих высокопоставленных знакомых о причинах подобного визита. Но пока он старался не думать об этом. Он вообще старался ни о чем не думать, пока автомобиль катил по улицам Берлина. Только когда «Мерседес» выехал за пределы города, он решил спросить у своего молчаливого спутника, который все это время курил в окно и барабанил по рулю в такт веселым песенкам по радио, куда они направляются.

— Есть одно место, в ста километрах от Берлина, — произнес эсэсовец. — Мы навестим его и вернемся обратно еще до заката. Вы дали нам слишком мало вводных, господин майор, по своей «потеряшке». Или вообще указали неверные данные. Может, даты ареста не совпадают или оформили задним числом. А может, на местах творится сущий бардак на местах. Бюрократия, сами понимаете. Чем дальше от Берлина, тем все хуже и хуже. По нашим данным такая заключенная не поступала в места исправления. Что очень и очень странно. Интересное дело, господин майор, вы подкинули моему ведомству через своих высокопоставленных знакомых. Поэтому мы будем с вами искать иглу в стогу сена сейчас и начнем с самого большого стога, где водятся эти самые иголки…