На осколках разбитых надежд

Глава 33

— Рихард?! — сдавленно ахнула Биргит.

А баронесса резко выпрямилась в кресле, дернув головой, словно получила невидимую пощечину, но взгляда от Лены не отвела. Она заметно побледнела, и только румяна алели на ее скулах яркими пятнами.

— Не слушайте ее, моя госпожа! Все знают, что русские лживые твари, — затараторила Биргит. — Она знает, что наш господин… что с ним такая беда, вот и пользуется этим. Знает, что вы оставите… Это ребенок того проклятого поляка! С ним она путалась!

Баронесса подняла руку, прерывая этот поток слов, и Биргит снова пришлось умолкнуть.

— Это… это правда, — несмело произнесла Лена. — Я и Рихард… Все началось на этот Новый год, во время его отпуска…

И замолчала, не зная, как ей следует рассказать обо всем сейчас — с деталями или скупо, только основные факты.

— Ручаюсь, если правда, то это она залезла в постель господина барона! — влезла тут же из-за ее спины Биргит. Лена не могла не смутиться под прямым взглядом баронессы при воспоминании, что она когда-то сама пришла в спальню Рихарда. — Всем известно, что русские те еще…

Она осеклась, когда баронесса резко оборвала ее: «Биргит!»

— Расскажи мне, кто-то видел вас? — обратилась она потом к Лене, по-прежнему без единой эмоции на лице. — Кто-то может подтвердить твои слова? Кто-то знает о ваших… отношениях?

— Руди, — ответила Лена, решив умолчать о Катерине. Все равно словам подруги мало бы было веры со стороны немцев, и еще не до конца было ясно, чем все это обернется. — Мы обменивались письмами. Мы начали писать друг другу сразу же после того, как Рихард уехал на Восточный фронт. Руди носил мои письма на почту и отсылал. А когда получал ответ, приносил мне в Розенбург. Руди был нашим посредником… и когда я узнала, что ношу ребенка Рихарда…

Лена не могла не обернуться на Биргит при этих словах, пытаясь взглядом выразить свое сожаление смерти мальчика пару недель назад. Ее до сих пор мучили сожаления, что она отправила его в город в тот день. А теперь, когда она знала, что все ее письма были перехвачены, жалела вдвойне, понимая, что смерть Руди была совершенно бессмысленна. Ответный взгляд Биргит, сопоставившей факты, был полон такой ненависти, что Лене стало не по себе. Было видно, что немка с трудом сдерживается, чтобы не ударить ее.

— Руди мертв, и он не может подтвердить твоих слов, — продолжила баронесса. — Чем еще ты можешь доказать истинность своих слов?

Лена с трудом отвернулась от Биргит и опустила руки в карманы фартука, чтобы скрыть свою нервозность от цепкого взгляда баронессы. И неожиданно нащупала фигурку балерины, которую все время носила с собой.

— Я покажу вам его письма. У меня сохранились его письма с фронта.

Баронесса кивнула, словно соглашаясь с ее доводами и задумалась на некоторое время. Это удивило Лену, полагавшую, что хозяйка Розенбурга пошлет ее тотчас же за этими письмами.

— Если вы писали друг другу, что написал тебе Рихард, в ответ на новость о твоей беременности? — спросила баронесса, и Лена почувствовала, как медленно с ее лица уходят краски. Понимала, что невольно подставляет себя под подозрения, но ничего не могла с этим поделать.

— Мы… Рихард… Я… — смешалась Лена.

— Не называй его так, — проговорила глухо баронесса, обрывая ее, и Лена взглянула на хозяйку. — Не называй его по имени! Господин барон. Пока все не выяснено до конца, он для тебя «господин барон».

Барон фон Ренбек! Я — гауптман люфтваффе. Я служу великой Германии, маленькая русская, если ты вдруг забыла…

При воспоминании об этих словах ее вдруг захлестнуло волной отчаяния. Он так и не написал ей. Словно вычеркнул из своей жизни. И последние слова, которые он сказал ей перед тем, как уйти на фронт и погибнуть, были только слова злости и ненависти.

— Я не могу поверить, что мой сын пошел на расовое преступление, — сказала баронесса тихо. — Но даже если он взял тебя в свою постель, я думаю, им двигало вовсе не сердце.

— Я докажу вам… — голос Лены сорвался в волнении, когда баронесса поднялась из кресла. Высокая и статная, она подошла к Лене и заглянула прямо в глаза сверху вниз, поджав губы в тонкую линию. Потом обошла ее и направилась в комнату без лишних слов, задержавшись у выхода с балкона. Весь ее вид так и говорил: «Что же ты мешкаешь, заставляя меня ждать?».

В холле их встретила Биргит, за спиной которой стоял Петер. Лена похолодела, когда заметила, с каким выражением злорадства смотрит на нее латыш. Баронесса же прошла мимо слуг, даже не повернув головы в их сторону. Она величаво поднималась по лестнице впереди всех, но только до этажа прислуги, где уступила место Биргит.

— Прошу сюда, моя госпожа, — распахнула дверь в спальню девушек домоправительница и отступила к окну, скрестив руки на груди. Баронесса пропустила вперед Лену, а сама встала на пороге. Петер остался в коридоре, наблюдая за всем происходящим в комнате через плечо.

Под кроватью. Вторая доска от плинтуса. Отодвинуть в сторону и нащупать пальцами… пустоту. И снова — пересчитать половые доски, подцепить вторую от плинтуса, наткнуться на пустоту.

Ни стопки писем, ни книг, которые когда-то Лене отдал Рихард, не было. Ее тайник был пуст. Сначала ей даже показалось, что она ошибочно привела сюда баронессу, ведь когда-то во время обыска Рихард уносил в свою комнату и запрещенные книги, и доказательства их связи. Но потом тут же вспомнила, что сама же вернула все сюда, под доску пола, чтобы надежно укрыть от чужих глаз. Значит, все. Значит конец…

— Я вам говорила, моя госпожа, что она врет! — торжествующе воскликнула Биргит, когда заметила потерянное лицо Лены. — Она вас обманула! Прижила от поляка, а сваливает все на нашего господина Ритца! Лена обернулась на баронессу, стоящую на пороге комнаты и глядящую на нее со странным выражением в глазах.

— Я клянусь вам, — проговорила Лена, пытаясь убедить ее в своей правоте. — Чем хотите, могу поклясться, что я говорю правду. Знаете, почему вам рассказал о моей беременности оберштурмбаннфюрер? Из мести. У него были свои причины на то, чтобы отомстить мне, чтобы я страдала, чтобы, возможно, меня повесили как преступницу. Но я вам клянусь, этот ребенок — от Рихарда. Он ваш внук или внучка. Пожалуйста, дайте ему шанс. Пусть он родится, и вы сами увидите, как он похож на Рихарда. И тогда я готова на любое наказание… тогда вы можете выслать меня из дома или отправить в лагерь за расовое преступление, если пожелаете. Но только дайте шанс этому ребенку, я прошу вас. Ведь это последнее, что осталось от Рихарда…

Лене было больше нечего терять, поэтому она решила рискнуть всем, не осмелившись только назвать истинных причин, по которым Ротбауэр желал ей смерти. Она надеялась, что ее отчаянные слова все же найдут путь к сердцу баронессы, которая сама была матерью и потеряла своего единственного ребенка. Разве не утешением для нее будет дитя ее погибшего сына? Ей казалось, что она заставила баронессу сомневаться своими словами и лишила на какие-то секунды привычного равновесия. Та даже в волнении схватилась за нить жемчуга у себя на груди. Но ей это только казалось…

— Русское отродье не может быть моим внуком, — проговорила баронесса холодно и отступила в сторону, пропуская в комнату Петера. Тот сразу же шагнул к Лене, чтобы схватить ее, и она отшатнулась в сторону от его хватки. Но места для маневров в узкой комнате почти не было, да и Биргит толкнула прямо в руки Петера, который быстро схватил ее к себе спиной, прижимая локти к телу и мешая тем сопротивляться. Она пыталась дергаться в его руках, но латыш был слишком силен, только сдавил ее сильнее, вызывая острую боль в ребрах и заставляя обмякнуть из-за нехватки воздуха в груди. Но голос баронессы понимала отчетливо, пока висела сломанной куклой в хватке Петера, и приходила в ужас от каждого слова в коротком разговоре хозяйки Розенбурга и экономки:

— Биргит, отправь кого-нибудь в полицию и сообщи, что одна из наших работниц беременна. Пусть они примут все надлежащие меры.

— По закону нужно обратиться в гестапо, — поспешила напомнить экономка, а потом осеклась, видимо, под острым взглядом баронессы.

— Ты заявишь полиции, что ребенок от цивильарбайтера, — ледяным голосом сказала баронесса. — И что в услугах работницы мы больше не нуждаемся. Пусть передадут ее позднее в арбайтсамт для решения дальнейшей судьбы. Я разрешаю подписывать все бумаги от моего имени, но помни — ребенок от цивильарбайтера! Не полукровка! Чтобы даже имени Рихарда не упоминали нигде! Я знаю, ты хочешь ее крови из-за Руди, но не приведи Господь тебе ослушаться меня!

Когда Петер вытащил Лену в коридор, они на мгновение встретились взглядами с баронессой, и она попробовала сделать последнюю попытку убедить ее не отдавать ее полиции. Но с распахнутых губ не сорвалось ни слова, кроме какого-то писка, когда латыш еще сильнее надавил на грудь. Момент был упущен.

До приезда полиции Лену заперли в погребе. Петер столкнул ее с середины лестницы, и она упала на каменный пол, больно ударившись коленями и содрав кожу с ладоней. Лена то металась по периметру погреба в поисках выхода из своего положения, то колотила в дверь в отчаянии, словно это могло принести ей спасение. Наверное, надо было что-то придумать… Найти хоть что-нибудь для спасения. Но она понимала всю бессмысленность сопротивления сейчас, когда она заперта в четырех стенах, и ее легко застрелить. Быть может, позднее, когда ее выведут из замка? Можно побежать изо всех сил в сторону высоких кустов сирени и дальше — через парк… Хотя бы это. Только бы это!..

Лена решила не сопротивляться, усыпив бдительность немцев своей покорностью, когда за ней спустились в погреб полицейские и, взяв под руки, потащили с собой. Сначала вверх по лестнице, потом через кухню и черный ход, огибая крыло замка, на площадку перед домом, где их ждал грузовик под грязным от пыли тентом. Она специально не смотрела по сторонам, боясь встретиться взглядом с Катериной и потерять решимость, снова упасть в состояние дикого страха.

Один из конвоиров ослабил хватку на ее локте всего на пару минут, но и этих минут было ей достаточно. Лена вырвала руку из его пальцев, одновременно ударив ступней изо всех сил по ноге второго конвоира, и рванулась с места под женские крики (кажется, это были Айке и Катерина). Правда, убежать далеко не успела. Ее быстро нагнали и сбили с ног ударом приклада в спину, отчего она упала навзничь и проехалась по гравию площадки, расцарапывая в кровь ладони и кожу лица.

— Русская сука! — ударил по лицу один из немцев, и она снова упала на гравий. Не тот, которому Лена ушибла колено, другой. Тот только-только подходил к ним, прихрамывая. Хорошо, что от этого удара по лицу только лопнула внутренняя сторона губы, а все зубы остались на месте. Странная мысль в ее положении, мелькнуло в голове, и она истерически рассмеялась. Оба полицейских легко подняли Лену и швырнули в кузов грузовика. Во время падения у нее оторвалась лямка фартука и карман — висели лоскутами грязной ткани. И в голове Лены почему-то все крутилось и крутилось, что фартук теперь не починить, потому что карман оторвался, как говорится «с мясом». Да еще и заляпан пятнами крови, которая все капала и капала из ее разбитого рта.

А еще Лена запомнила запах роз, которым был наполнен этот день. Этот сладкий аромат перебивал даже невыносимые для Лены запахи пота и воска для сапог, которые шли от полицейских, сидящих по обе стороны от нее в кузове. Аромат роз преследовал Лену еще долго. Даже когда грузовик выехал за ворота парка Розенбурга и покатил по дороге между изумрудных лугов, где мелькали головки то ромашек, то клевера. Лене хотелось закрыть глаза, дышать этим ароматом и ни о чем не думать, но неожиданно ее ослепил солнечный луч, ударивший в лицо на очередном повороте дороги. А когда она открыла глаза, то увидела убегающее назад голубое небо, такое прекрасное в этих оттенках лазури с белоснежной ватой облаков. И вдруг вспомнила, как когда-то Рихард говорил ей о том, что пилоты не погибают, когда разбиваются о твердь земли или сгорают в небе со своим самолетом. Они просто остаются на небе, среди облаков.

Почему ты оставил меня, Рихард? Почему ты так и не сумел простить меня и не написал мне ни строчки? Думал ли ты обо мне все это время? Или ты забыл обо мне за эти два с лишним месяца? Сожалел ли, что мы с тобой так и не сумели сохранить свои хрупкие чувства, когда падал вниз с неба? Где ты сейчас? Смотришь ли на меня с неба? Если ты видишь меня сейчас, если слышишь меня, то знай — я ни о чем не жалею. Кроме одного — что нашему ребенку, скорее всего, не будет суждено увидеть ни этого неба, ни этого солнца…

— Что ты там бормочешь, псина? Говори на немецком, а не на своем собачьем языке! — зарядил Лене вдруг пощечину полицейский, что сидел слева от нее.

В тюрьме у Лены отобрали шнурки от ботинок и пояс платья, а потом провели по длинному темному коридору в камеру за толстой дверью с решетчатым окошком. В камере она оказалась не одна, как заметила, оглядевшись в полумраке. Две ее соседки по несчастью ждали своей участи. Первая — крупная жилистая немка со сломанным носом, арестованная за спекуляцию мясом. Вторая — молодая, чуть старше Лены, попалась на вокзале с поддельными документами. Еврейка, чудом избежавшая отправки в лагерь, которой родители сумели купить поддельные документы. Она жила в Хемнице, у знакомых, но потом немцы, помогавшие ей с жильем, испугались и попросили уехать. И тогда она решила попробовать попасть во Францию.

— Говорят, там, в городах на побережье, есть люди, которые могут перевезти тебя в Англию, — рассказывала еврейка. Лена плохо знала географию и не помнила, насколько близко расположена Англия к Франции, но зато хорошо понимала, что едва ли такое возможно сейчас. Но не стала говорить об этом еврейке, у которой при разговоре об Англии так и горели глаза надеждой, что, если бы ей повезло не попасться на вокзале патрулю, она бы точно спаслась в Англии от гитлеровского режима.

— Что ты ей все рассказываешь? Мне-то — что? Меня взяли с поличным. А ты? Хочешь, чтобы они узнали, что ты еврейка? — вдруг оборвала немка еврейку. — Вдруг она «подсадная»? Я слышала, как говорили охранники, что сегодня привезут «особую» гостью. И вот погляди, кто тут у нас нарисовался.

Лена не понимала часть ее слов, но не стала спорить и разубеждать в своей невиновности. Причины подобного недоверия были ясны — сейчас вообще никому было нельзя доверять. Поэтому Лена молча легла на свободные нары и попыталась не думать о том, где находится и о том, что ее ждет впереди.

Ночью ей не спалось. Не потому, что громко храпела немка-спекулянтка, и не потому, что вполголоса молилась еврейка, вдруг вспомнившая о Боге. Лена пыталась понять, что ей следует делать дальше — как себя вести и что говорить. Самое главное для нее сейчас было — выжить самой, а значит, сохранить жизнь, которая медленно росла под ее сердцем. Слишком поздно, уже будучи в камере, она вспомнила, что могла бы показать баронессе свои письма и фотографии, которые по-прежнему лежали в коробке в комнате Рихарда. И возможно, тогда было бы все иначе.

Рано утром в камеру зашел надзиратель, который принес скудный завтрак — стакан еле теплого эрзац-кофе и кусок черного хлеба. Пить кофе Лена не стала, отдала немке свою кружку, а вот хлеб разломила на две части, одну из которых хотела сохранить на всякий случай. Жаль вот только у нее оторвался карман на фартуке, не спрятать хлеб. И фигурку балерины — свой заветный талисман — потеряла, что наводило тревогу.

Первой из камеры увели куда-то еврейку. Потом полицейский вернулся за Леной и некоторое время вел ее длинными темными коридорами и лестницами в другое крыло здания, где в просторном и светлом кабинете ее уже ждал Ротбауэр.

Немец полусидел на краю письменного стола и лениво пролистывал бумаги в папке, лежащей перед ним. Она знала, что так случится, что его игра еще не сыграна до конца, и он появится, чтобы насладиться финалом, поэтому не совсем не удивилась, заметив оберштурмбаннфюрера. Единственное, в чем она ошибалась в те минуты — это был вовсе не финал, а самое начало действа, задуманного эсэсовцем.

— Доброе утро, Лена, — поздоровался с ней Ротбауэр, словно она пришла не из камеры, а заглянула к нему в гости на завтрак. — Как прошла ночь? Проходи, не стесняйся. Ты, должно быть, голодна.

Из двери в соседнюю комнату вышла женщина в строгом костюме и поставила на стол перед Ротбауэром поднос с кофейником, чашкой и тарелкой с булочками. Потом она так же молча удалилась, плотно затворив за собой двери.

— Значит, не голодна? — усмехнулся оберштурмбаннфюрер, когда Лена даже не шевельнулась. — Я хотел убедиться… Я уезжаю завтра в Остланд, и мне было нужно увидеть тебя еще раз перед тем, как тебя отправят дальше. Хотел понять, что это действительно ты, что искать больше не нужно, что могу наконец-то быть спокоен…

Тут он замолчал и подошел медленно к Лене, чтобы вглядеться в ее лицо, будто пытаясь что-то разглядеть в нем или запомнить перед отъездом. От этого жадного взгляда Лене вдруг стало не по себе, и она опустила ресницы, скрывая свои эмоции.

— Это же противоестественно, понимаешь? — проговорил он тихо. — Это точно так же, как желать собаку или овцу. Разве может разумный мужчина желать этого? Разве можно настолько потерять рассудок? Скажи мне! — с этими словами он вдруг стиснул пальцами ее лицо, с силой надавливая на челюсть. Место вчерашнего удара полицейского тут же отозвалось такой острой болью, что Лена не сдержала тихого стона. Но Ротбауэр не отпустил ее — наоборот сжал еще сильнее пальцы, вынуждая поднять голову и взглянуть в его холодные глаза. На страшный шрам, который остался после нападения, она смотреть почему-то боялась. Может, от страха, а может от запаха кофе или резкости одеколона Ротбауэра, которые вдруг ударили в нос, из желудка вдруг подступила тошнота к горлу.

— Кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями, белая кость аристократии, «Сокол Гитлера», — перечислил Ротбауэр медленно, глядя в ее глаза. Так смотрят на пойманную бабочку — с холодным любопытством и полным равнодушием к ее судьбе.

— Я удивлялся, что с ним не так, пока не нашел в его деле один момент сейчас. Ты знала, что когда-то фон Ренбек чуть не женился на мишлинге? Наверное, у него в крови тяга к неполноценным женщинам. Жаль, что мы не можем спросить у него самого. Он очень вовремя погиб на Южном фронте, к его счастью.

На этот раз звук, который вырвался у Лены, был немного громче. И не столько от боли, которой горело лицо, сколько от той, которая уколола в самое сердце.

— А может, дело не в нем? Может, дело в тебе? — вдруг проговорил немец, разжимая пальцы. Он с сожалением взглянул на красные отметины, которые оставила его хватка на нежной коже. — Что-то такое именно в тебе. Эта противоестественная тяга, которая лишает покоя. Знаешь, если бы мы жили в Средневековье, то я приказал бы судить тебя как ведьму. Потому что как иначе объяснить, что ты так путаешь разум? В тебе нет ничего от настоящей женской красоты, и все-таки ты лишаешь покоя и сбиваешь с толку…

Наверное, так действительно выглядели инквизиторы. Бездушные, жестокие, холодные, равнодушные к чужой боли и абсолютно безжалостные. Лена видела в глубине его взгляда, что он действительно сжег бы ее на костре, лишь бы избавиться от того, что называл «противоестественной тягой».

Эта мысль настолько поразила Лену своей страшной истиной, и она пропустила момент, когда могла увернуться от неожиданного прикосновения его губ к ее рту. Только сомкнула зубы, чтобы его язык не проник глубоко. Ротбауэр недавно курил, и запах табака из его рта поднял волну тошноты еще выше.

— Что же ты? — едко и зло бросил он сквозь зубы, когда на какие-то секунды, перестал терзать ее рот, жестоко сминая губами. Причиняя особую боль в месте разбитой губы. — Сейчас самое время торговаться, моя дорогая! Ты же уже знаешь, что можешь предложить… уже не в первый раз! Давай, предлагай мне! Я разрешаю тебе торговаться…

Он обхватил одной рукой талию Лены в тугое кольцо, прижимая к себе так сильно, что у нее заболели ребра. Второй поймал ее подбородок, лишая возможности увернуться от его очередного поцелуя. Толкнул на два шага в сторону, где, как она успела заметить при входе, стоял у стены кабинета кожаный диван.

Все повторялось… Как тогда, со Шнееманом. Только и большой, и маленький ее рыцари были мертвы, и уже ничем не могли помочь ей.

И снова оставалось только сжимать с силой зубы, боясь проиграть в этой схватке и стараясь не обращать внимания на боль в теле и в губах. Тогда он больно сжал пальцами ее нос, перекрывая доступ кислорода в легкие. В этот раз Лене пришлось открыть рот широко, пытаясь сделать вдох в страхе лишиться сознания и стать совершенно беспомощной под тяжестью его тела.

Язык Ротбауэра тут же скользнул в рот Лены. Позыв тошноты стал просто нестерпим и от этого невыносимого вторжения, и от смеси запахов табака и одеколона. Лена вцепилась с силой в кожу его лица и шеи, с трудом выпростав руки, и когда он с ругательством отстранился от нее, не стала сдерживаться больше.

— Грязная русская свинья! — оберштурмбаннфюрер едва успел отстраниться от нее. Только его сапоги были испачканы тем, что было когда-то куском ячменного хлеба, который был завтраком Лены, и желчью. Тут же ее левую щеку обожгла пощечина. Из-за слабости и силы удара девушка не смогла удержаться на ногах и упала на пол под крик Ротбауэра, призывающего дежурного. Вместе с тем в комнату зашел и Цоллер, тут же бросившийся уверять оберштурмбаннфюрера, что «все, что натворила эта дрянь тотчас же исправят».

— Нет! — остановил Цоллера Ротбауэр, а потом достал из кармана платок и бросил им прямо в Лену, все еще лежащую на полу. — Пусть она вытрет мне сапоги. Ну же!

Наверное, нужно было покориться. Показать, что она принимает власть над собой этих эсэсовцев, возвышающихся над ней сейчас. Принять их, как принимают рабы господ. Потом, когда она будет, истекая кровью и мечась в бреду, лежать в камере и на какие-то минуты возвращаться в ясное сознание, к Лене будут приходить сожаления. Быть может, все было бы иначе, поступи она по-другому. Но тут же понимала, что нет, не было бы. Ее судьба была решена еще до того, как Ротбауэр бросил ей этот проклятый белый платок.

Лена недолго думала, глядя на кусок белой ткани на полу. Подняла голову, чтобы посмотреть прямо в глаза подошедшему к ней оберштурмбаннфюреру. Не скрывая уже под ресницами той ненависти, которая бурлила горячей лавой. И собрав слюну, плюнула с наслаждением и злорадством прямо на голенище одного из блестящих сапог.

За маму. За Якова и Лею. За Василька. За Сашу. За всех тех, кого они убили и еще убьют, возомнив себя инквизиторами современного мира.

— Глупая маленькая девочка, — произнес Ротбауэр, явно наслаждаясь происходящим. — Запомни эту минуту. Когда мы увидимся в следующий раз, ты будешь целовать мои сапоги. И будешь готова на все, лишь я бы снова был добр к тебе.

А потом, уже к Цоллеру, который внимательно слушал его каждое слово:

— Все должно быть так, как я сказал. Комендант лагеря, штурмбанфюрер Урслер, уже предупрежден обо всем. Он будет ждать прибытия завтра-послезавтра, так что вы должны уладить все вопросы в кратчайшие сроки. Только напомните ему об «особом здании», пожалуйста. А в остальном он может делать все, кроме, разумеется, ликвидации и ущерба. И вы смотрите, гауптман, все должно быть целым. Вы понимаете меня? Целым! Помните, только от вашей работы зависит, как скоро вы окажетесь в Берлине, вам ясно?

— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер, — щелкнул каблуками, выпрямляя спину гауптман Цоллер. Он почти в точности выполнит то, что приказал ему Ротбауэр. Сразу же после отъезда оберштурмбаннфюрера Цоллер подпишет бумаги, по которым Лену увезут в местный госпиталь.

— До свидания, Белый лебедь, — произнес Ротбауэр перед уходом из кабинета, чуть задержавшись возле Лены, которую уже успела поставить на ноги сильная рука надзирателя. — Мы увидимся с тобой только через пару-тройку месяцев. И помни, что Зигфрид все равно получит Одетту в финале, так ведь задумано?

Еврейке, которую уводили на допрос почти одновременно с Леной, изрядно досталось. Ей выбили несколько зубов, а на левую половину лица было страшно смотреть, настолько та была опухшей и синевато-лиловой от кровоподтеков. Глаза почти не было видно под нависшим набухшим кровью веком.

— Я не смогла, — плакала еврейка, когда Лена, оторвав от подола фартука кусок ткани, смачивала тот в теплой воде бачка унитаза и стирала кровь с ее лица. — Я призналась, что я еврейка. Не смогла… теперь все. Теперь конец… теперь убьют…

Немка же молчала и только косила на Лену, у которой почти не было следов побоев на лице, а руки-ноги были в своих суставах. Ей казалось подозрительным вид девушки, и только под вечер она переменила свое мнение. Когда настал ее черед помогать беспомощной сокамернице.

Лене казалось, что она запомнит этот день до деталей. Было жарко и душно, а небо было все также кристально чистым. Она видела кусок этого голубого неба в оконце под потолком, когда ее с помощью двух полицейских привязали к столу в операционной немецкого госпиталя и завязали рот, чтобы криками не беспокоила больных. Какая же она дура! Решила, что это будет просто осмотр, как устраивали ей когда-то год назад по прибытии в Германию. Не сбежала до операционной, шла покорно, смирившись перед очередным вторжением в ее тело чужих пальцев. Только когда увидела инструменты, разложенные заботливой рукой медсестры на столике, поняла, зачем она здесь. Но было уже слишком поздно. Что она могла сделать против двух здоровых мужчин и дородной немки-медсестры, пришедшей тем на помощь?

Усталый доктор равнодушно бросил медсестре-немке: «Девять-десять недель не меньше». Потом оглядел перепуганную Лену, наблюдающую за ним широко распахнутыми глазами-океанами ужаса, и добавил:

— Пожалуй, дайте ей морфия, сестра.

— Морфий не положено. Остовка, — напомнила медсестра, и доктор вздохнул раздраженно, недовольный этим возражением.

— Слишком малый вес. Еще умрет тут на столе от шока, и господин гауптман будет недоволен. Дайте ей морфий, сестра.

Где ты? Ты здесь? Будь со мной рядом, Рихард. Не оставь меня… Помоги мне…

Бесполезное мычание из-под кляпа. Мольба, обращенная к голубому небу, которое виднелось краешком в окне. Перед тем, как погрузить в черноту, из которой Лена потом выплывала с таким трудом в камере, с явным нежеланием покидать другой мир.

— Давай же… открой глаза… Святая Мария, сколько крови! Дай мне еще кусок ткани, Рина! Или одеяло… им оно все равно уже ни к черту!

В мире, подаренном ей морфием, а затем жаром, пожирающим ее тело, Лена танцевала с Рихардом под знакомые звуки танго, отчего у нее так и кружилась голова. А может, кровь бурлила вовсе не от резких поворотов, а от запаха Рихарда и сладости кожи его шеи, к которой она иногда прикасалась губами. Разве можно было уйти от него? Разве можно было расстаться с ним по своей воле, когда он смотрит таким взглядом, от которого все трепещет внутри, а ты просто задыхаешься от счастья?

— Нет! Не сбрасывай тряпку! Ты вся горишь… Да что же это?! Держись, девочка!

В этом мире Лена стояла за кулисами в ожидании своего выхода на сцену, когда оркестр приступит к знакомым нотам. Нервно проводя вспотевшими от волнения ладонями по ткани костюма. За ее спиной возбужденно переговаривались артисты и артистки кордебалета. И вот резко — под яркий свет сцены! Непередаваемое ощущение проживания чужой жизни в танце. Показать в движении каждую эмоцию, передать все оттенки чувств. Любовь, горечь разлуки, боль потери, смерть… Наконец-то отдавая всю себя, без остатка.

— Она должна встать на ноги! Сейчас же!

— Господин гауптман, прошу вас… она больна… вы же сами видите…

— Пристрелить… не мучиться…

— Нет! Если она умрет здесь, в тюрьме… Пусть везут в лагерь… сдохнет — проблемы коменданта… Пусть встает. Пусть ее тащит еврейка… Слышишь, жидовка? Если не протащишь ее до машины, застрелю!

И в финале «умерев» на сцене, во время поклонов со своим невидимым партнером кожей ощутить заряд от нескончаемых аплодисментов зрителей. Она знала, что Рихард там же, в зале. Знала и радовалась, что он увидел ее на сцене. Той, какой она хотела, чтобы он ее увидел. В этом ярком свете софитов, окутанной ореолом восхищения, на вершине своей мечты.

— Пожалуйста… пожалуйста… открой глаза… я не доведу тебя сама…

Другой мир с высокими стенами тюрьмы и темной формой солдат Лене не нравился. Ей не нравились резкие крики на немецком языке, лязг оружия, стук сапог по доскам кузова. Ей хотелось остаться в своем мире, где она уходит со сцены в гримерку, снимает костюм и смывает грим, чтобы стать обычной женщиной — женой и матерью.

Но Лене пришлось вернуться. Заставила боль, пронзившая все тело от бедер, когда ее грубо швырнули на пол кузова, о который она ударилась спиной. И тут же исчезло все — и сцена, и простое счастье, о котором она даже не позволяла себе мечтать сейчас и которое так беззастенчиво вторглось в ее грезы, вызванные жаром болезни. Остались только злые резкие выкрики солдат, лязг затвора борта кузова, запах сапожного воска, табака и мужского пота и заботливые руки еврейской подруги по несчастью. Она обхватила голову Лены и устроила ее на у себя коленях, уберегая затылок девушки от ударов о доски пола во время хода машины.

— О, ты пришла в себя! — прошептала Рина, склонившись над Леной так низко, чтобы конвоиры не заметили их разговора. В ее единственном открытом глазе сверкнула искра радости. — У тебя жар. Наверное, какая-то инфекция попала во время аборта. Кровотечение остановилось, но этот жар…

— Аборта?.. — повторила Лена незнакомое слово. А потом все поняла по боли внизу живота, которая сейчас вгрызалась в тело с каждым толчком, когда грузовик катил по каменной мостовой.

Она все потеряла. Жить больше было незачем. Все сгорело в ненасытной глотке зла, которое сейчас расползлось по миру с черной чумой под красно-белым флагом со свастикой. Это зло уничтожило прошлое, настоящее и будущее, которое у нее могло бы быть.

— Я слышала, что через два часа пути будет остановка, и нам дадут воды, — прошептала еврейка, убирая с потного лба Лены мокрые пряди волос. — Потерпишь?

Лена хотела пить нестерпимо. В горле пересохло так, словно кто-то насыпал горсть песка. Но сейчас ей хотелось снова и снова видеть летнее небо, которое изредка показывалось в щели между створками брезентового кузова.

Будь там, на небе, Рихард, мой милый. Будь там, когда я приду, и найди меня среди этих белоснежных облаков. Мне не страшно умирать, милый… мне страшнее остаться и там, за чертой, одной, без тебя! Поэтому будь там, когда я приду, и найди меня…

Только найди меня, Рихард!